Юрий Михайлович ЛОЩИЦ, отмечающий на днях 70-летие, вошёл в историю русской литературы как автор книг, восстановивших подлинные облики русских философов, писателей, святых. Выходец из украинско-белорусской семьи, он выступил как талантливый мастер русского слова – живого, богатого, мягкого, «округлого», затрагивающего глубину человеческого сердца. В условиях государственного атеизма Лощицу удалось воплотить
православное миросозерцание на глубоком духовном уровне, изложить начатки христианской аскетики: «Бодрение и трезвение сердечное, постоянное умное делание – вот чего более всего не терпит враг!»
В дни юбилея мы беседуем с писателем о жизни и творчестве.
– Книги, которые принесли вам известность, посвящены реальным личностям – Г. Сковороде, И. Гончарову, Дмитрию Донскому. Почему вы обратились именно к ним?
– Я хотел литературно осмыслить подлинные исторические события и непридуманные человеческие судьбы. Сковорода в советское время был оболган и перевран – ему приписывали чуть ли не вольтерьянство. Мне хотелось показать, что это совсем не так. Обломов заинтересовал как тип, о котором опять же сложился ленинско-советский миф. Захотелось восстановить истину. В архиве Пушкинского Дома мне дали возможность работать с неопубликованными письмами Гончарова. Через почерк напитывался импульсами понимания его характера, «обломовской сущности» – в хорошем смысле! – самого Ивана Александровича.
– В 1974–1983 годах вы работали редактором серии «ЖЗЛ» в издательстве «Молодая гвардия». Кто были вашими «подопечными»?
– Это один из самых важных периодов в моей жизни. Тогда я познакомился с М.Лобановым, С. Семановым, М. Любомудровым, О. Михай-ловым, Ю. Селезнёвым, через него – с В.Кожиновым. Это был очень серьёзный прорыв в тогдашней идейной атмосфере страны. Несмотря на нападки на направление «ЖЗЛ», в том числе и на моего «Гончарова», – мы держались очень прочно. Я редактировал книги совсем молодого тогда Б. Тарасова «Паскаль» и «Чаадаев», книгу В. Сергеева «Рублёв», «Канта» и «Шеллинга» Арс. Гулыги. Кстати, В. Сергееву, нашим совместным поездкам по русским северным деревням я обязан возвращением к православию, утраченному в школьные годы.
– У вас вышло несколько книг стихов. Заглавием для одной из них послужила строка: «…любовь – это всё. Это больше, чем всё» – то есть только силой бескорыстной любви мир удержится от распада и разрушения. Но в 1990-е годы ваши стихи становятся жёсткими, исполненными разящих тирад: «Не откладывай боле Суда! Лукавнующих порази! К Тебе вопият города И сёла Твоей Руси!» Как возник замысел поэмы с эпатирующим названием «Христос ругается»?
– Мы вступили в пору апокалиптических переживаний, очень серьёзных. Нужно, чтобы человека протрясло хорошенько, чтобы хоть как-то начал приходить в себя. Вот так эта поэма и появилась. Мне говорят: как можно говорить о Господе, что он ругается? Но прочтите Евангелие – вся эта книга пронизана «руганием» ветхого мира, мира начётнического, фарисейского, мира книжников и лицемеров!
– Наряду с привычной силлаботоникой вы используете более раскованную ритмику, разговорные интонации, экспериментируете с жанрами, создавая причеты, плачи, как «Прощание с Сербией».
– Мне очень многое подсказала древнерусская книжная поэтика. Я имею в виду Епифания Премудрого, Кирилла Туровского. Русская стиховая культура – и книжная, и фольклорная – уже во времена Древней Руси отличалась великолепным богатством ритмических возможностей. И, к сожалению, этот её опыт, приобретённый задолго до всевозможных западных верлибров, в сегодняшней поэзии как-то сильно скукожился.
– Вы уже много лет работаете над жизнеописанием святых Кирилла и Мефодия. В чём задача книги?
– Главное – показать, что старославянский язык – не мёртвый, он находится по-прежнему в самой сердцевине русского языка. Это – его алтарь, без этой подпитки мы пропадём.
Беседу вёл