Ксению Жарко заботливые родители каждое утро везли из Орехово-Борисова в английскую спецшколу на «Павелецкой», а затем в следующую, музыкальную – знаменитую Мерзляковку на Тверском бульваре. Вечерние занятия были на попечении папы, который старательно записывал все наставления педагогов.
Как вспоминает Ксения, уроки делала в метро. Но она ничуть не жалеет о таком детстве – без скакалок во дворе. Потому что потом были консерватория, учёба на факультете симфонического дирижирования в классе Василия Синайского, стажировка под руководством главного дирижёра Лондонского симфонического оркестра сэра Колина Дэвиса в Дрездене. Именно в Дрездене состоялся её дебют. Затем была победа на Международном конкурсе дирижёров симфонического оркестра имени В. Жордании, работа с различными оркестрами: «Musica Viva», «Kremlin», Студии новой музыки и Оперного театра Московской консерватории; с Национальным филармоническим оркестром России, Бомбейским симфоническим, а также со многими филармоническими оркестрами России и Украины…
Женщина – дирижёр симфонического оркестра – это крайне редкое явление для России. Тем не менее с 2003 года Жарко – штатный дирижёр Московского академического театра оперетты.
Театр – это высший жанр
– Ксения, театр для дирижёра – это особый жанр, ведь помимо управления оркестром надо видеть одновременно и игру актёров, следить за ходом спектакля?
– Конечно. Надо жить вместе с актёрами, поддерживать их любую эмоцию. Так что театр для меня – это высший жанр, он притягивает своей сиюминутностью. Кино – эмоция вчерашнего дня, запечатлённая на плёнке и механически воспроизводимая, а здесь – каждый раз всё заново, всё вживую! И каждый спектакль не похож на предыдущий. Та же «Летучая мышь» идёт у нас уже более 30 лет и каждый раз по-новому! Хотя мы и работаем на той основе, которая была заложена при постановке и поддерживается на репетициях, импровизация в высшем её значении в спектаклях присутствует всегда. Живая эмоция, возникшая в момент действа (кстати, иногда и благодаря реакции зала) – это главное. А дирижёр – та фигура, к которой сходятся все ниточки спектакля: солисты, оркестр, хор, балет... Это человек, который владеет всей информацией. Он ежеминутно сканирует все процессы и выстраивает взаимоотношения между этими творческими составляющими: чей голос в эту секунду важнее, какую краску именно в этот момент необходимо выделить в музыкальной палитре спектакля.
– Но эта же особенность – «вживую» – рождает и трудности: а вдруг сегодня у дирижёра нет нужного настроя, настроение плохое? Ведь функции дирижёра не сводятся к роли метронома, он – интерпретатор сочинения и вдохновитель тех, кто его исполняет. Поэтому так важна его энергетика. Как всё же быть с настроением?
– Мой темп жизни научил меня настраиваться в две минуты. Это входит в понятие профессионализма. Я многому учусь у наших артистов, которые в любой ситуации, даже получая травмы, остаются на сцене (как известно, артисты в оперетте делают всё: поют, танцуют, выполняют акробатические трюки…). Кроме того, в жизни бывает всякое: и близкие умирают, но надо приходить и делать своё дело. Зритель не должен страдать.
– В оперетте это особенно трудно – такой весёлый жанр… Кстати, за последнее время здесь многое изменилось: красочнее и роскошнее стали декорации и костюмы, вырос уровень хореографии – театр стал более танцевальным, спектакли превратились в праздничное красочное зрелище.
– Да, постановки уже другие. Время изменилось, нужна хорошая картинка, нужна динамика, сейчас уже не проходят длинноты, каждая секунда должна быть насыщена, нужно ежеминутно держать зрителя в напряжении – другие темпы, новые технологии.
Национальные особенности оркестрантов
– Вам приходилось дирижировать разными оркестрами – они отличаются?
– Естественно. Каждый оркестр имеет свой почерк, своё звучание. Например, у заслуженного коллектива – оркестра Санкт-Петербургской филармонии, когда им руководил Евгений Мравинский, было ни с чем не сравнимое звучание струнных. Очень интересно и непривычно, например, мне было работать с оркестром New Japan Philharmonic: японский оркестр имеет свою специфику…
– Там, вероятно, дирижёр – это учитель, царь и Бог! Там не бывает, что музыкант отстаивает свою точку зрения, спорит?
– Да. Хотя мне иногда и нравится, если в коллективе музыкантов попадается такая «заноза». Всегда интересно, а как ты сможешь с нею справиться. Обычно выручает чувство юмора. Мне даже иногда любопытны такие ситуации: своеобразный тренинг – суметь среагировать. А в Японии, конечно, относятся к дирижёру с великим почтением. Записывают каждое твоё слово, всё будет выполнено! Но с ними нужно разговаривать только об исполнении тех или иных штрихов, ограничиваясь чисто техническими деталями. С нашими же музыкантами подчас гораздо быстрее достигнешь нужного звукоизвлечения, фразировки с помощью яркого зрительного образа. Например, аккорды духовых инструментов в начале «Финляндии» Сибелиуса можно сравнить с суровой природой этой страны. В Японии из-за подобного сравнения оркестр может впасть в ступор: что господин дирижёр имел в виду? Помню, как я там готовила Третью симфонию Бетховена, во второй части которой у контрабасов есть форшлаг из трёх нот, они этот форшлаг играли чересчур быстро, а мне хотелось, чтобы он звучал весомее. Я, не ведая особенности японского менталитета, говорю: «Сыграйте его шире, как будто здесь не три, а пять нот». Что тут началось! Я сначала не поняла, в чём дело. Оказывается, оркестрантов охватила паника по поводу того, что в партиях написано три ноты, а дирижёр просит пять. Что называется, компьютер завис...
Или индийский оркестр – это просто «страна советов»! Если у одного не получается, то сбегаются все – давать советы. При этом они всегда и во всём соглашаются с дирижёром. Но это сопровождается целым ритуалом: музыкант обязательно должен покачать головой в знак согласия, причём не как мы – сверху вниз, а справа налево – и пока не выполнит кивки, он не приступит к исполнению. Ты от него ждёшь звука, а он всё кивает.
Немецкие оркестры тоже отличаются. Например, наши музыканты совершенно по-разному играют на репетициях и на выступлениях. Они, как правило, «собираются» перед зрителями и выдают результат на 150 процентов! К тому же с ними можно быть свободными, менять что-то прямо во время выступления. Немцы относятся добросовестно к каждой репетиции, но во время концерта они будут играть только так, как отрепетировали. Менять что-то в темпе, нюансах в процессе концертного исполнения практически невозможно.
Мастер-класс Колина Дэвиса
– У вас есть свой любимый режиссёр, с которым вы работаете в тандеме?
– Пока нет. Но если вообразить, с кем я хотела бы работать, то это Петер Конвичный, который просто перевернул моё представление об оперной режиссуре. Он – сын известного немецкого дирижёра, поставил у нас в Большом «Летучего голландца» Вагнера. И если зачастую обновление произведения у других просто ограничивается переносом всего действа в новую эпоху, с другими костюмами, то у него это перенос в современную эпоху самой мысли Вагнера.
– И всё-таки ваше такое бурное восхождение на музыкальный Олимп началось со стажировки у сэра Колина Дэвиса?
– Насчёт «бурного восхождения» – это уж слишком! Конечно, мне повезло, что я попала на его мастер-класс. Я тогда училась в консерватории, время было тяжёлое, особенно для дирижёров. Ведь учиться надо на «живом материале» – а оркестра в нашем распоряжении тогда не было. На уроках его заменяли два рояля. Как раз в это время и был объявлен набор в мастер-класс этого знаменитого дирижёра. Был большой конкурс…
– Ему понравились ваша энергия и увлечённость?
– Нет, там получилось всё интересно. Как раз перед моим выступлением он высказал своё соображение по поводу того, что женщины не могут в полной мере прочувствовать музыку Брамса, которую мне и предстояло исполнять. Это меня так разозлило и раззадорило, что, вероятно, и дало какой-то дополнительный кураж. И я оказалась удачливее других претендентов.
– И, конечно же, нельзя закончить нашу беседу, не спросив традиционное: какие планы на будущее?
– Надеюсь, в новом сезоне удастся исполнить моего любимого Прокофьева – Третью симфонию, сложнейшую, за которую немногие оркестры берутся. Есть и зарубежные предложения, но о них пока говорить не буду, чтобы не спугнуть судьбу.
Беседу вела