Накануне гастролей в Москве Санкт-Петербургского молодёжного театра на Фонтанке мы беседуем с его художественным руководителем Семёном СПИВАКОМ.
– Семён Яковлевич, можно ли выразить кредо театра на Фонтанке одним предложением?
– Пожалуй, да. Легко говорить о глубоком. Легко и светло. Но это очень трудно. Проще говорить об этом тяжело. Таких театров очень много, в том числе и в Петербурге, и они очень известны. Что ж, это их путь. А у нас иной внутренний девиз.
– Лёгкость достигается неимоверным количеством труда: у вас репутация долго репетирующего режиссёра.
– Это правда. Я репетирую не меньше года. Именно для достижения лёгкости. Музыкант сначала разучивает произведение по нотам, потом играет вслепую и, наконец, по вдохновению. Мы в театре это называем выйти за грань отрепетированности. Чтобы проявилась душа. Чтобы не было спотыканий в музыке текста. На это и уходит бóльшая часть времени. В театре артисты зарабатывают мало. Слава богу, они востребованы в кино и на телевидении, но в театр они нередко возвращаются из чуждого по энергетике общения, и приходится снова настраивать их по нашему камертону. После института я познакомился с замечательным режиссёром – Розой Абрамовной Сиротой, которая много работала с Товстоноговым. Вот она и помогла мне понять, насколько важно режиссёру слышать свой спектакль. И добиваться от актёров музыкальной слаженности исполнения…
– Как в оркестре?
– Вот-вот. Правда, из-за этого артистам очень долго приходится ждать новых ролей, что их, конечно же, огорчает. Но я принял очень трудное решение, и мы с некоторых пор стали приглашать режиссёров со стороны. Мы не храним неприкосновенность территории, и пока это себя оправдывает.
– Вы не только долго репетируете, у вас и спектакли получаются весьма внушительными по времени. В Москве это редкость. Для вас это протест против полуторачасового «евростандарта» или желание вернуть зрителя к естественным ритмам жизни?
– Больше – второе. На любой поступок, любую мысль человеку нужно время. И в жизни, и в театре. Когда я увижу, что зритель не выдерживает трёх актов, я начну ставить совершенно другие спектакли. В «Дон Кихоте» по Булгакову у нас четыре акта общей продолжительностью четыре с половиной часа. Не так давно нас пригласили на фестиваль в Альмагро в Испании, где собирают всё, что сделано о Дон Кихоте в разных театральных жанрах. Продюсер требовал сократить спектакль до двух актов: все представления начинались в 23.00, когда спадала жара. Мы сократили до трёх актов, и зритель нас выслушал до конца. Но длительность спектакля для нас, конечно же, не самоцель. Просто он должен течь как река, чтобы последующее логично и естественно вытекало из предыдущего. Если драматург написал пьесу в четырёх актах, а не в двух, значит, он чем-то руководствовался! Нельзя пренебрежительно относиться к его замыслу.
– Когда-то театр считали кафедрой, сегодня над этим утверждением в лучшем случае снисходительно улыбаются. Вы верите в то, что можно вернуть наш мир к нормальной детерминированности, когда зло не выдают за добро и наоборот?
– Мне кажется, что мир постепенно к этому возвращается. Медленно. Очень медленно. Но всё-таки возвращается. В 90-е годы на наших «часах» было три часа ночи, сейчас – часов 9 вечера. Однако я не считаю театр таким «мессией», который способен всех спасти и переделать.
– А сами как спасаетесь?
– Я семь лет занимаюсь йогой. Мне кажется, что и руководитель должен быть подчинён кому-то. У меня есть наставник – Эдуардо, испанец, двадцать лет проживший в Тибете. Надо мной есть учитель, он не лукавит, не кривит душой, а говорит всё, как есть. Я очень интересуюсь философией Востока. Недавно прочёл в одном буддийском трактате фразу: свобода есть соблюдение законов. Раньше мне это в голову не приходило. Очень ёмко сформулировано.
– Это трудно не столько понять, сколько принять, потому что для большинства людей закон является синонимом принуждения, то есть несвободы.
– Если бы это было так легко принять и тем более – соблюдать, мир был бы совсем иным…
– А пока мы думаем – соблюдать или нет, мир потихоньку катится в тартарары. И если верить современным драматургам, в самом ближайшем будущем он превратится в мерзкую свалку человеческого уродства.
– Большинство современных пьес в строгом смысле слова ими не является, ибо в них отсутствует то, что делает собрание реплик пьесой, – драматургический механизм. Эти тексты могут быть актуальными, злободневными, но в большинстве своём они сиюминутны. Мы занимаем некое промежуточное положение между классикой и авангардом. Раньше авангард активно не принимали, потому что он говорил о том, о чём говорить было не принято. Он будоражил, заставлял задумываться о внутренней природе окружающих тебя привычных вещей. Это была философия, пусть и спорная, но не средство зарабатывания денег. А сейчас на авангардных постановках полные залы, и в карманы их создателей текут миллионные реки. Очень странный авангард получается, ведь прежний был бессребреником. Мы не хотим заниматься ни чистой классикой, потому что это музей, ни этим фальшивым авангардом, столь превозносимым ныне многими критиками.
– А как тогда строится ваш репертуар?
– По вдохновению, которое есть некое в здоровом смысле слова безумие. Это слышание чего-то, о чём большинству догадаться невозможно. Думаю, художник не должен сидеть и рассуждать, какую ему написать картину. У меня нет замыслов уровня «хочу поставить «Гамлета». Читая очередную пьесу, я просто жду внутреннего щелчка – оно!
– Ваш театр называется молодёжным. Всех, кому от чуть за десять до без чуть-чуть тридцать, сегодня любят называть потерянными поколениями. Вот они-то законы (речь не только о юридических, разумеется) как раз и не соблюдают, потому что они мешают жить так, как нравится. Как работать с таким зрителем?
– В отчётах ЮНЕСКО молодым считается человек до 44 лет. Мы никакие поколения потерянными не считаем. А к названию относимся как к наименованию, а не как к программному ориентиру. В Москве есть Ленком, но его давно никто не соотносит с Ленинским комсомолом. А у нас есть театр Ленсовета, хотя самого совета уже нет.
– Есть режиссёры-проповедники, а есть «толеранты», которые считают, что зрителя воспитывать бесполезно, вернее – не нужно. Кто ходил в театр за развлечением, тот и будет за ним ходить, а тех, кто ищет здесь ответы на какие-то свои вопросы, никакими «женатыми таксистами» не испортишь. Как по-вашему?
– У нас свой зритель, и он приводит с собой подобного, той же группы крови. Режиссёры-проповедники ставят спектакли, если можно так сказать, насухую: у них есть некий конструкт, который они намерены в публику вбросить. Мы же пытаемся прислушиваться к природе. В сутках есть день и ночь. Есть театры, которые ставят только про ночь, есть – только про день (вот там как раз и обитают «женатые таксисты»). Мы же пытаемся ставить и про день, и про ночь. Потому что день рано или поздно сменится ночью, но за ней придёт новый день. Мы строим спектакль по принципу суток. Вот из этого и получается легко – о глубоком.
Беседу вела