Андрей Привалов
Четвёртым языком, который Тихомиров не выучил на журфаке, был румынский. Преподавала его тихая, миниатюрная девушка – вчерашняя выпускница иняза Надежда Михайловна Цуркану. Надю Тихомиров и его приятель, такой же отчаянный полиглот, Гога видели всего несколько раз, забегая утром на факультет попить воды. Похмельный сушняк был их вечным спутником в смутные годы получения высшего образования.
– Какая-то она недоструганная и вечно хмурая! – резюмировал Тихомиров свои впечатления о преподавательнице румынского. – И ножки иксиком! – Надежда Михайлова действительно мило косолапила.
– А мне нравится! – сказал Гога, глотнул «Жигулёвского» и достал сигарету «Ява» из твёрдой пачки. Гога был сыном генерала и мог себе позволить элитное курево. – Что-то в ней есть! Изюминка! А хмурая понятно от чего. Оттого, что такие вот дураки вокруг вроде нас.
К слову, Гоге тогда нравились вообще все девушки вне зависимости от возраста, литературных взглядов и гастрономических предпочтений – выбирать не приходилось, плоть звала.
Первый (и, кажется, последний) зачёт по румынскому товарищи проспали под железнодорожной насыпью в районе Наро-Фоминска. После провала, набравшись смелости, Гога взял в учебной части домашний телефон Нади и позвонил, чтобы извиниться и попросить о пересдаче. Надя была практически его ровесницей, какие уж тут церемонии.
– А приезжайте ко мне домой! – предложила Надя, которой было лень выходить из дома в зимнюю московскую слякоть. – Только зачётки не забудьте!
– Они у нас всегда с собой, Надежда Михайловна! – соврал Гога и повесил трубку. – Мы с ними даже в туалет ходим. Поехали, Даев переулок, дом 7, – это уже в сторону Тихомирова.
Пока ехали в метро, выучили две фразы: Тихомиров должен был сказать «сунтем студенти» (мы студенты), а Гога – «сунтем ин Букурешти» (мы в Бухаресте). Большее количество румынских слов память вмещать отказывалась. Решили, что для зачёта и этого достаточно.
– Всё-таки быть журналистом-международником не сложно, если упорно заниматься, – сказал Гога.
Тихомиров согласился.
На Сретенке зашли в винный, денег хватило на три бутылки «Эрети» по рубль семьдесят. Потом нашли дом и подъезд. В подъезде пахло кошками и помойкой.
– Вот она, настоящая Москва Гиляровского! – сказал Гога, большой знаток русской литературы и краевед.
– А я шарлотку испекла, – мрачно сказала взлохмаченная, похожая на сонного воробья, Надежда Михайловна, встретившая друзей ненакрашенная, в халате и тапочках с розовыми помпонами. – Можно чаю попить, проходите на кухню!
Толкаясь, звеня бутылками и хихикая, Тихомиров с Гогой сняли в прихожей куртки и прошли в микроскопическую кухню, где Надя уже расставляла чашки. На кухне действительно тревожно пахло монгольским нашествием – сгоревшим пирогом.
– Э... – пробормотал Гога, – мы тут немного вина купили.
– Это ещё зачем? Зачётки принесли?
– Принесли, – друзья достали зачётки и аккуратно положили их на стол.
– Сунтем ин Букурешти! – сказал Гога на языке великого Михая Эминеску.
– Сунтем ин аутобуз (Я в автобусе), – сымпровизировал Тихомиров. Гога посмотрел на него, как на идиота и толкнул локтем. Мол, так не договаривались.
– Прогресул эсте эвидент (Прогресс налицо)! – наконец улыбнулась Надя. – Ли поти арунка чел поти муэйне ка черчеташи иллегали (Можно хоть завтра забрасывать вас как диверсантов на территорию вероятного противника). Ставлю вам зачёты!
Из всей этой тарабарщины товарищи поняли только фразу про зачёты и тоже заулыбались.
– Может, отметим наше предприятие? – предложил Гога.
– Ну, давайте! Ведь вы мои первые студенты! – согласилась неопытная и неизбалованная мужским вниманием девушка.
– Да, такое должно запомниться! – сказал Тихомиров и, признаться, как в воду глядел.
Вино быстро вскружило всем голову. Сначала Гога стоял на коленях перед Надей и читал ей Бальмонта, потом Надя, сидя на коленях у Гоги, читала всем Вукареску (с завыванием), потом Тихомиров играл на гитаре «В траве сидел кузнечик», потом, стрельнув у Нади денег, бегал за вином… Потом…
Потом он обнаружил себя в Малаховке. Двое дюжих милиционеров выводили его из электрички.
– Глянь, документы у него есть? – спросил старшина.
Младший сержант похлопал Тихомирова по карманам и достал зачётку.
– Вот. Студент?
– Так точно, – еле выговорил Тихомиров.
– А чего напился?
– З-зачёт сдавал. По р-румынскому!
– Трояска Романия маре? – спросил сержант.
– Да, чего-то трясёт меня, от холода, наверное, – предположил, дрожа с полупохмелья, Тихомиров.
– Эх, молодёжь! Ладно, Попеску, винти его, отведём в отделение, отутюжим, может, согреется, – приказал старшина. – В Москву всё равно первая электричка только в пять.
– Объявляю себя военнопленным! – заявил Тихомиров. – Требую соответствующего обращения!
– Иди, блин! В Малаховке конвенция сорок девятого года не действует. Здесь свои звериные законы, – сказал старшина и пнул Тихомирова коленом под зад.
Держась за Попеску, Тихомиров поплёлся в кутузку. Старшина светил им фонариком. Ночь была – хоть глаз коли.
В отделении Тихомирова бить не стали, потому что было уже лень, а заперли в «обезьянник» – камеру, одна из стен которой представляла собой большую решётку. Попеску из сострадания и национальной солидарности принёс ему два вонючих шерстяных одеяла.
– Одно под голову положишь, а вторым накроешься. Простыней нет, не завезли! Уми паре роу (Извиняйте)!
Где-то около пяти пленника грубо растолкали.
– Где Попеску? – спросил он у милиционера с новым, словно вырубленным из камня Вучетичем лицом.
– Сменился Попеску. Давай на выход, алкашня!
На дворе было ещё совсем темно. Очень хотелось пить. Тихомиров зачерпнул ладонью горсть снега и запихнул себе в рот. Похлопал по карманам – зачётка была на месте.
Постоял немного, подождал, пока свежий морозный воздух не прояснит голову.
– До станции вот по этой дорожке дойду? – спросил он у проходящей мимо бабки, которая везла на санках молочный бидон.
– Да хрен тебя знает! – ответила бабка, не поднимая головы.
«Действительно, может, и не дойду, – подумал Тихомиров. – Умру по дороге или козлёночком стану. Но должен. Не хочу умирать на чужбине».
Пока шёл, на ум пришли строки из финала «Золотого телёнка» уже после ограбления Остапа румынскими пограничниками:
«Через десять минут на советский берег вышел странный человек без шапки и в одном сапоге. Ни к кому не обращаясь, он громко сказал:
– Не надо оваций! Графа Монте-Кристо из меня не вышло. Придётся переквалифицироваться в управдомы».
На факультет Тихомиров в то утро, понятно, не поехал. А поехал прямо в пивную «Фазан» на «Киевской».
– Ты куда вчера пропал? – спросил Тихомирова Гога, подтолкнув к нему полную пивную кружку. Глаза у Гоги были красные и совершенно безумные – как у мелких креветок, лежащих пред ним на тарелке.
– Перенёсся в Малаховку. Мистическим образом.
– Бывает! – Гога знал за своим приятелем такое свойство – уходить с вечеринок по-английски. – А я вчера столько новых слов узнал! До утра сидели… Может, ещё какой-нибудь язык возьмём?
– Давай. Ведь быть журналистом-международником несложно, если упорно заниматься!