В Санкт-Петербурге состоялось вручение Международной литературной премии имени поэта Бориса Корнилова. «ЛГ» побеседовала с её лауреатом Александром Куприяновым.
– Литературная премия имени Корнилова – одна из самых престижных. Для вас она значит что-то особенное?
– Конечно. Пользуясь случаем, хочу сказать огромное спасибо организаторам и устроителям премии. Для меня эта награда почётна. Горько, но имя поэта Бориса Корнилова ныне практически неизвестно молодому поколению и почти забыто поколением старших. Но для меня оно – особое.
– Вы не раз говорили о литераторах того времени как о явлении…
– Судьбы и наследие тех удивительных писателей не дают мне покоя. Я хоть и родился через шесть лет после окончания войны и помню отлично, каким счастьем были три конфетки и четыре апельсина на Новый год, всё же не могу назвать своё детство каким-то очень тяжёлым. В моей жизни были другие испытания, вроде исключения из комсомола за участие в антисоветском журнале, но это всё равно было не то, что выпало людям довоенной и военной эпохи. Они же, эти поэты милостью Божией, были часто просто не приспособлены к тому, что уготовила им жизнь. Мандельштам отправкой в лагерь изначально был обречён на гибель, поскольку физически не мог вынести того, что ему предстояло. Таких – не приспособленных к ужасам зоны интеллигентов – называли доходягами. Так обозначали тех, которые погибали от недоедания и лишений, не имея никакой возможности уцелеть. Нам трудно представить сейчас, как мог человек, скажем, пройти шестьдесят километров по морозу из одной точки в другую в раздолбанных ботинках, потом спать чёрт знает на чём, а утром, отодрав голову, примёрзшую за ночь к обшивке барака или нар, снова идти или работать на износ. И оставаться человеком…
– Это самое трудное. Если почитать того же Константина Воробьёва…
– Да, блистательного Воробьёва! А Павел Васильев, близкий друг Корнилова? Ему тридцати лет не было, когда он написал поэму «Соляной бунт». Я плотно занимался исследованием его жизни и судьбы. И сам Корнилов – невероятно одарённый. Какие темы они поднимали в том возрасте, в котором сегодня только продолжается взросление! Как много знали и как много чувствовали и до какой глубины доходили! Они к тридцати годам совершали уже нечто такое в литературе, до чего сегодня не дотягиваются и в пятьдесят. А как выживали? Почитать хотя бы Астафьева… Он – мой крёстный отец в литературе, я не устаю это повторять с благодарностью. А Заболоцкий? Перечислять можно долго.
– Корнилов написал как-то: «Я доживу до старости, до славы…» Как страшно, что он и предполагать не мог своей судьбы. А может, лучше и не знать её?
– Заглянуть вперёд никто не может. Я помню, как мой наставник в литературе, известный критик Юрий Петрович Иванов, которого мы студентами называли «Юрпетом», как-то сказал: «А ты не думай, что один Пастернак страдал. Были ещё другие – Васильев, Корнилов…» И я погрузился в изучение их личных историй. Я помогал открывать музей Павла Васильева в Павлодаре, списался с его сестрой, уходил в тему всё глубже. И к своему «Истопнику» я пришёл, бесконечно размышляя о том и последующем времени. Долго, тридцать лет, собирая для романа материал, я мучился сомнениями: Солженицын же всё написал уже, и Шаламов, зачем…
– И зачем?..
– О величии духа людей той эпохи я думал постоянно. Они в нечеловеческих условиях умудрялись сохранять человеческое достоинство. Тема, с которой меня свела когда-то командировка – история Дуссе-Алиньского тоннеля и строивших его зэков, увиденный мной брошенный лагерь, – заставляла меня задуматься: а как ты сам, Сашка Куприянов, вынес бы такие лишения, такое напряжение, испытания – каждую минуту, час, и день, и годы? Смог бы не сломаться, не стать стукачом, предателем, достоинство сохранить? Я, например, плохо переношу боль. А они её терпели и ложками скребли этот тоннель, потому что не было никакого инструмента. Поэтому в «Истопнике» я сам себя под видом одного из героев послал в прошлое. И проживал, таким образом, эту жизнь, примеривая её на себя и задавая самому себе неприятные вопросы. Мне бы хотелось, чтобы так примерили на себя жизнь тех людей и читатели.
– А вам не кажется удивительным, что тогда, в условиях полного отсутствия комфорта и при полной неясности судьбы, будущего, писались такие вещи, которые оставались в веках, а сейчас, как кажется, аналогов той литературе нет?
– В основе традиции русской литературы лежит страдание. Сегодня пишут те, кто не мучается. Нет, я не хочу сказать, что написать что-то способен только тот, кто лежал на нарах. Просто мы становимся рабами эпохи уже не потребления даже, а постпотребления.
– Вы хотите сказать, что литературный процесс, тот, что обладал всеми чертами, присущими исключительно русской литературе, завершён?
– Нет, я с этим не согласен. Литературные процессы идут, в большей степени, как мне кажется, в провинции.
– Так и хочется уточнить – потому что там страданий больше?
– Сегодня мы знаем некий набор имён, которые «тусуются» где-то возле премий, и в общем-то всё. Нет, я не могу кидать в этих писателей камни и говорить, что создаваемое ими – не литература. Но всё же традиция русской литературы в том, что автор, писатель всегда проходит через некую боль, страдание или сострадание. И этого сегодня почти нет. Безусловно, жанр романа меняется. Я, например, сам написал кинороман – писал «картинами». Надеясь, что его прочтут молодые, сознание которых отличается клиповостью. В современных романах боль присутствует, но она иная.
– Так страдание ли там присутствует? Может, негативизм?
– Нет, это другое. Негативизм – это отрицательное отношение самого автора произведения и к его героям, и к истории, и к родине... Проблема нынешнего периода в том, что нет объективной оценки прозы. Премиальная сфера в литературе сегодня грешит лоббированием, тасованием одних и тех же имён в обойме, в которую не так часто попадают новые имена. Иногда и известные фамилии звучат заслуженно, но новые – не так часто, как хотелось бы. Александр Кузнецов-Тулянин пишет настоящую прозу, тугую, насыщенную, густо замешенную. Но его знают немногие. Или Михаил Тарковский, родственник знаменитого режиссёра. Он уехал когда-то в глухомань, пишет там… И как пишет! А те, кто в обойме, иногда так шумно пиарятся, что мне тоже не очень нравится: их литературные агенты делают их участниками бесконечного процесса мелькания перед камерами.
– Выходит, настоящая проза всё же есть?
– Есть. Есть, скажем, Захар Прилепин. Его «Санькя» – безусловно, настоящая проза. Есть Роман Сенчин и его «Елтышевы». Это книга настоящая, страшная, мощная. И есть совсем другая проза – например, «Рюрик» Анны Козловой. Всё это настоящее, то, что может нравиться или не нравиться, о чём можно спорить. Но – настоящее. А вот появившихся литературных ремейков я не понимаю. Что это? Как? Как такое возможно вообще?
– А кто, кстати, для вас компас в литературном мире? На чьё мнение вы опираетесь, если, например, хотите выбрать книгу?
– Прежде чем ответить, скажу, что давно не видел настоящей литературной критики. Она если и не приказала долго жить, то находится в стадии какого-то трепыхания, что не может не расстраивать. Вот, не стало недавно Аннинского, светлая память. Глыба он был, Лев Александрович…
– Критика сейчас не в фаворе, мне кажется, потому что время такое. Похвала – она как-то милее…
– Ну, она всегда была милее. Но критика нужна. Жаль, что она сегодня в большей степени играет роль некоего обслуживающего клана: эти – за славянофилов, те – за либералов, ну и так далее. А маячки нужны.
– Отсутствие профессиональной критики, литературные ремейки – явление и правда удивительное… Всё это вас печалит. А что ещё не нравится?
– Меня расстраивает то, что труд писателей оценивается невероятно низко. В этой связи надо сказать всё же спасибо различным премиям – они хоть как-то помогают писателям выживать. То, что многие хорошие писатели издают сейчас книги за свой счёт, – это тоже беда. Без солидной поддержки государства то, что они издают, просто пропадает, не доходит до читателей. Правда, есть подвижники: например, Сергей Кондратов, глава издательства «Терра», издаёт изумительные книги и помогает возвращать незаслуженно ушедшие имена. Сейчас, например, работает над переизданием Юрия Нагибина к грядущему столетию писателя.
– А над чем вы работаете?
– Сейчас отдаю на читку новый роман-утопию с рабочим названием «Самоед». Ну, или «Тасабей». Там изображена Москва через сто лет. Лихой, накрученный сюжет, я бы сказал, смелый… Так что жду вердикта моих редакторов.
«ЛГ»-ДОСЬЕ
Александр Иванович Куприянов – журналист, писатель, публицист. Главный редактор «Вечерней Москвы». Автор романов «Лягунда», «Ёкарный бабай», «Ангел мой», «Флейта крысолова», «Таймери», «Не мой день», «Жук золотой», «Надея», «Истопник». Долгое время издавался под псевдонимом Александр Купер. Многократный лауреат премии Союза журналистов (СССР и России), премии «Золотой Дельвиг», вошёл в лонг-лист «Русского Букера».