В её доме стоял огромный шкаф типа когда-то модных глубоких финских шкафов «Хельга», забитый книгами в четыре ряда.
Как и многие фанаты Лавки, она шутила, словно бы оправдывая свою книжную страсть:
– Книги – это сухой алкоголь...
Если бы только это... Но жизнь не замыкалась на книгах и была гораздо драматичнее. Светлана приехала в Москву из Сибири. Там были напечатаны её первые стихи, пришла первая известность. Тогда на слуху были её жёсткие стихи, между прочим, написанные в 1962 году:
Какие каши не заваривали
В краю отчаянных отцов!
«Закон-тайга, – тогда говаривали, –
Закон-тайга, и нет концов».
…..........................................
Смеюсь и падаю на белые,
На очень белые снега.
Всему, что делаю и сделаю,
Я говорю «Закон-тайга!»
Это достаточно оптимистическое её стихотворение в жизни оборачивалось беспощадной изнанкой этой поговорки.
Вообще в 60-е завоёвывать Москву прибывали многие сибирские поэты и писатели, в том числе Юрий Левитанский и Анатолий Преловский, которые «эмигрировали» из Иркутска и получили в столице немалую известность. Толя Преловский, например, стал лауреатом Государственной премии СССР. Ещё могу вспомнить прозаика Виля Липатова, который сделал невероятную писательскую карьеру, да и не он один...
В те давние годы поэтическая известность приходила словно бы ниоткуда – молниеносно и надолго, стоило только вам напечатать несколько ярких выразительных стихотворений. Гласность обеспечивали космические тиражи журналов и газет. Кузнецова обладала своеобразным лирическим даром, но всё больше переводила. Переводы обеспечивали комфортную жизнь, но часто не позволяли заниматься своим творчеством. В поэтических редакциях издательства «Советский писатель» надо было выбирать: ждать собственной книжки или переводить с языков народов СССР. Понятно, практически никто не знал национальных языков, работали с «подстрочника». Многие выбирали переводы.
Красивая женщина, она трудно вписывалась в столичную жизнь. Что-то такое стояло за спиной, что личная судьба как-то не удавалась.
Уже в конце 70-х у Светланы случился конфликт с Риммой Казаковой. Якобы в дальней командировке Кузнецова перебрала спиртного и вела себя неадекватно. Разругались они смертельно, и этот конфликт в итоге стоил Римме Фёдоровне её значительного, почти министерского кресла – секретаря по пропаганде советской литературы в «Большом», как тогда говорили, Союзе – в секретариате СП СССР. У меня были хорошие отношения с Риммой Казаковой, но, думаю, что в своих отношениях со Светланой она была не права. Здесь тоже получился «явный перебор».
Иногда мы пересекались со Светой во время выступлений от Бюро пропаганды. Я помню, как она читала стихи, немного кривила рот из-за неправильного прикуса. Почти незаметно, но пришепётывала. Внешне она была в порядке – достаточно благополучная московская поэтесса.
А жизнь не получалась – я имею в виду нормальную женскую жизнь, с семьёй, детьми… Так и вышло, что Светлане Кузнецовой эту нормальную жизнь часто заменяло спиртное. В конце жизни она пережила позднюю любовь с «сыном полка» – когда-то юным партизаном псковских лесов, а потом ставшим поэтом Олегом Алексеевым. Я даже не знаю, что с ним сегодня. А в начале горбачёвской перестройки, когда всю водку в стране выпили и только коньяк ещё был доступен из-за достаточно высокой цены, они вдвоём перешли на коньяк. Однажды на заседании приёмной комиссии Союза московских писателей во второй половине 80-х годов прошлого века, где мы сидели рядом, Света пожаловалась мне, что ей от него плохо. Это было предвестие болезни. Светлана Кузнецова умерла от рака поджелудочной железы в 1988 году. Конечно, это не было главным в разговоре: на заседании приёмной комиссии мы успевали обменяться суждениями о самом разном, в том числе Светлана рассказывала мне о новых книгах в нашей Лавке: я там бывал часто, но куда реже, чем самые завзятые из поэтов-библиофилов.
Однажды я побывал в гостях в её квартире в кооперативном писательском доме возле метро «Аэропорт» – на Красноармейской. Она жила на первом этаже. Не помню, были ли на окнах решётки... Когда я огляделся в её квартире, то внутренне содрогнулся. Всё было выдержано в чёрном цвете. Ванная комната – в чёрной плитке. Раковина чёрная. Шкафы тёмного дерева. И много металла – почерневшей от времени стали и покрытого серым налётом серебра: тарелки, ковши, вазы... Часть этих ваз и статуэток стояла на крышке чёрного пианино (но, может быть, высокого и тоже мрачного комода, точно не помню) справа от окна.
– Я люблю тёмный металл, – сказала мне Светлана.
Сейчас я думаю, что это был фон болезни, которая оставила свой отпечаток на бытовых пристрастиях бывшей сибирячки. Она была хорошей поэтессой и несчастной женщиной. К сожалению, последняя любовь не спасла её от затаившейся в ней самой постоянной драмы, предчувствия ранней смерти. Она писала о том, что «во’роны тучей взлетят Над утренней пожней печали, Что нас никогда не простят Все те, кого мы не прощали»... Её последняя прижизненная книга называлась «Гадание Светланы», там звучала горькая драматическая струна:
Пусть «заря меня не нарумянит»,
пусть «роса меня не напоит»,
Но зато и радость не обманет,
Беспощадный хмель не захмелит.
Всё теперь подсчитано и взвешено.
Оттого-то кем-то надо мной
Зеркало небесное завешено
Белою холщовой пеленой.
Это одна из её последних книжек. В этой книге было много мрачных предчувствий. Да и в самой поэтессе было что-то от гадалки. Старинный закон снегов – «Закон-тайга!» – не оставлял Светлану. В этом году 14 апреля ей могло бы исполниться восемьдесят лет. Но судьба не позволила. Иные из её сверстниц до сих пор прекрасно себя чувствуют. А сегодня я вспоминаю поэтессу и словно вижу её на фоне ковшов и ваз из «тёмного металла» на стареньком пианино возле окна.