Кронгауз М.А. Русский язык на грани нервного срыва. – М.: Астрель, 2012. – 480 с. – 4000 экз.
Опубликовано в "ЛГ" № 6, 2012 г.
Преподаватель теории и практики коммуникации в одном из столичных вузов однажды задал своим студенткам вопрос: положительной или отрицательной им кажется кинорецензия из журнала «Афиша». Выяснилось, что принять решение будущие филологи не могут, но на фильм не пойдут, потому что в рецензии есть неприятные слова пахан и подыхать. Зато когда в рецензии были слова снег, природа, любовь – она считалась положительной, невзирая на прямое утверждение рецензента, что фильм скучный.
Будучи человеком умным, профессор понял, что из этой коллизии можно сделать разные выводы. Первый вынуждал признать, что студенты-филологи неспособны понять простые тексты. Этот вывод, как может догадаться читатель, был для профессора весьма неприятен, потому что настоятельно требовал выяснить, на каком этапе, вероятно, неглупые девушки утратили способность понимать несложные рассуждения и что нужно сделать для того, чтобы поправить ситуацию. Вывод требовал активного вмешательства, но наш профессор поступил иначе. Вслед за своими «девочками» он признал, что мнение рецензента – положительное оно или отрицательное – никому не интересно. А интересны как раз отдельные слова, понятия, ориентируясь на которые можно сделать вывод, смотреть кино или не смотреть. А значит, коммуникация состоялась! И никаких проблем.
Девушки-филологи пошли по жизни дальше, удовлетворяясь ровно той невеликой глубиною мышления, на которую нацелены рекламные клипы. А профессор Максим Кронгауз, чтобы его переживание не пропало даром, написал книгу «Русский язык на грани нервного срыва». Книга эта стала бестселлером, причём «наука не может ответить на вопрос» почему. Нам же с вами не составит труда это сделать, потому что мы будем опираться не только на отдельные слова, но и на рассуждения автора в целом.
Одно из наиболее популярных нынче слов – «как бы». Кронгауз поёживается, называя себя «как бы лингвистом», но тут же поясняет, что с помощью этого слова «говорящий отказывается делать резкие и окончательные высказывания о мире, а каждый раз заявляет о своей неуверенности, об отсутствии у него права делать такие утверждения». Свою профессиональную задачу он видит в том, чтобы описывать, регистрировать языковые явления. Прочитавши книгу, добавим ещё одну задачу «как бы лингвиста»: он готовит слова к отправке в музей устаревших слов.
Какие слова Кронгауз определяет как «мёртвые, которые мы никогда не используем в обычной речи»? Это, к примеру, слова смерд, чело, десница. Вряд ли среди нас найдутся те, кто использует их в будничном обращении. Но какие же они мёртвые, если мы их понимаем? Если используем их «в необычной речи» – в стихах, в стилизациях? Если во многом благодаря им смеёмся над комедией об Иване Васильевиче? Если любим и повторяем в душе и до сих пор учим в школе русские стихи, полные, согласно Кронгаузу, «мертвяков»? Так, одним росчерком Кронгауз помечает «мёртвыми» огромное количество слов «высокого штиля» русского языка.
Но ещё бóльшая когорта слов, по мнению профессора, готовится к отправке в музей. Это слова субботник, приятель, чаёвничать, задрипанный, чернила и, соответственно, клякса. Ведь с исчезновением перьевой ручки школьник теряет зрительный образ кляксы, пропадает возможность для игры смыслами и интерпретации! Прочитав об этом кошмаре, я пошла к своей семилетней дочери и спросила, как выглядит собака, если её зовут Клякса. «Это маленькая чёрная растрёпанная собачка», – немедленно ответила дочь, ни разу в жизни не видевшая чернил, кроме как в шариковой ручке. Возликовав, я поставила ещё один эксперимент: показала дочери изображение пишущей машинки. Именно на основании ухода из нашего языка этого сочетания Кронгауз сделал глобальный вывод: «Насколько короткой оказалась наша языковая память… прошло 15–20 лет, а мы – ну, не все, конечно, но мы как общество – уже ничего не помним». Пишущую машинку моя дочь видела от силы раза два и слышала упоминание о ней. Посмотрев на фотографию, она подумала и ответила: «Письменная машинка?» Она ошиблась, она была не уверена – но разве это «ничего не помним»? И хотя она прежде не знала слов чело и десница – на то, чтобы их узнать, расширить регистр языка и передать эстафетную палочку поколений, ушло полторы минуты.
Кронгауз вообще очень любит рассуждать о смерти слова сразу вслед за явлением; он, даже ещё не регистрируя его, предрекает умирание выражению «висеть на телефоне», потому что сегодня телефоны стали такими беспроводными, что на них не повисишь. Его не интересует многовековое бытование в языке фразеологизмов «точить лясы», «бить баклуши» и огромного количества других. Они должны были помереть вместе с понятием, и если ещё нет, то уже всё равно скоро. Если же ему для какой-либо конструкции нужно утвердить иное, он вдруг ничтоже сумняшеся говорит, что «парикмахер сменил цирюльника и брадобрея совсем не потому, что в дополнение к стрижке он стал делать парики».
Когда это ему удобно, «как бы лингвист», старающийся не допускать окончательных высказываний, заранее открестившийся от того, чтобы «давать этические оценки и уж тем более запрещать», использует выражения «короткая языковая память… мы все ничего не помним» и «мы как-то отвыкли от чудовищного языка спортивных журналистов советского времени». Что же это был за чудовищный язык такой? Оказывается, это штампы «ледовая дружина», «кудесники мяча», «наши ребята». Примечательно, что новых спортивных журналистов Кронгауз журит за леность, за огромный поток заимствований, которые они даже не пытаются переводить, но тут же помечает, что язык таким образом «почти утрачивает внутренние механизмы перевода», и нигде – нигде! – не называет это явление чудовищным.
А вот ещё одно явление, которому профессор не даёт этическую оценку: «Нынешнее поколение не понимает языковой игры, основанной на смешении стилей, которая так характерна для русской литературы». Хорошо это или плохо? Молчание. Почему же? Да потому, что это явление происходит здесь и сейчас. При негативной оценке оно требует срочного вмешательства, решений и действия – а положительную кто ж ему даст! «Что вы на меня взъелись? – отбивается, хотя и немного другими словами, наш лингвист. – Я всего лишь регистрирую явление. Вы сами так говорите. Это всё народ».
Для того чтобы узнать, что думает народ, у «как бы лингвиста» есть два главных инструмента: Интернет и спелл-чекер. Всё просто: если в Сети слово хедхантер упоминается часто – значит, оно вошло в язык. Если слово в Интернете упоминается не очень много раз – значит, оно уходит из языка. Если спелл-чекер (компьютерный корректор) подчёркивает слово, которое он не знает, – значит, оно или ушло из языка, или ещё не вошло. Вплоть до наивности изумительной: «Из далёкого прошлого возродилось – правда, ненадолго – слово «рында». Так-то, «возродилось» – значит, ненадолго возникло в Сети. А прежде этого было мёртвым и снова исчезло! Вот такие чудеса, ведь у нас «короткая языковая память»!
Заметим: подсчитывая упоминание заимствований, поисковик считает и латинское написание, а значит, весь электронный мир, – но лингвист не делает поправку ни на это обстоятельство, ни на дублирование текстов. Зато автоматически получается, что в нашей стране огромное число провинциальных домохозяйств и людей старшего возраста «не показательны» для языка, ведь они не пользуются или мало пользуются Интернетом. Не учитывается и то, что особенно активно приумножают «новые слова» в Интернете люди специфического склада. Многие из них сами разумно не считают свой язык ни грамотным, ни даже русским (это олбанский язык), но нам предлагается считать их той массой, что устанавливает новые правила языка. А если при этом растёт разрыв между поколениями, между людьми образованными и необразованными, между провинцией и столицей… ну что же: «Пройдёт несколько лет, норма устоится, и останется одно написание. Оно и будет правильным. Язык выберет сам». Это же самое заклинание было предложено нам, когда мы начали строить рыночную экономику. «Отпустите вожжи, прекратите регулирование, рынок всё сделает сам». Сегодня уже даже как-то неловко об этом вспоминать, столько бед это принесло.
Хуже всего, что Кронгауз прямо призывает «не защищать язык». Говоря о факторах, влияющих на язык, он не видит различия между русским языком и языком эскимосов: оба должны меняться. А вот путь Франции, где государство занимается регулированием языковых норм и сбережением языка, по его мнению, для нас заказан. Почему? Всё просто: «Мы другие». Мы не будем слушаться. «Представить себе, что Академия наук постановила называть нечто так-то и так-то, а русский народ это покорно выполнил, довольно трудно». Кронгауз только забывает упомянуть, что такую вопиюще примитивную причинно-следственную цепочку нельзя представить вообще ни для какого народа. Сбережение и защита языка – трудное, долгое, ответственное дело, никак не свободное от этической оценки. Именно поэтому «как бы лингвисты» хотят заниматься не им, а регистрацией и починкой примуса.
Теперь мы уже готовы ответить на вопрос, почему популярна книга Кронгауза. Она популярна потому, что указывает читателю самый лёгкий путь, не без изящества учит, как оградить себя от уколов совести. Её автор настоятельно советует только одно: не защищать язык «от нас, его носителей». Точнее, от тех «нас», которые находятся на верхушке языкового распыления: равнодушных редакторов, ленивых журналистов, самоуверенных кинопродюсеров, шоуменов и безграмотных политиков. Ведь сознаемся: в пору информационной революции ткань языка, как никогда, ткёт не «народ вообще», а те, кто допущен к громкоговорителю. Такой экспансии должна противостоять мощная стена консерватизма: лишь там, где они встретятся и отчасти размоются, произойдёт допустимое, разумное и полезное изменение языка. И если мы любим наш язык, его необходимо защищать от самих себя, как, безусловно, нужно защищать от худшего в себе тех, кого мы любим.