– Кто я? – спрашивает он себя по ночам. Но… нет ответа.
Владимир НЕРЕТИН, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
Абсолютно не знаю, где и когда я появился на божий свет. Нет даже проблеска в памяти ни о родной матери, ни об отце. Они мне даже никогда не снились. Судя по паспорту, я родился 9 мая 1942 года в Бориславе Львовской области. Но на самом деле в конце войны я был подобран нашими солдатами в Германии, а затем сдан в детский дом в этом западноукраинском городе.
Как я очутился в Германии, одному Богу известно. Осталось только в памяти, что ходил в пилотке и сшитой для моего возраста шинельке. Или вот с солдатом-возницей постёгиваю лошадь кнутом на походной кухне. Ещё запомнился лысоватый худощавый майор, с которым я какое-то время жил в одноэтажном доме с деревянным крыльцом, и одинокий подсолнух у просёлочной дороги. Однажды, когда я был дома один, кто-то постучал по стеклу. Я прильнул к окну, а там на меня таращит глаза из-под платка старая страшная цыганка. С испугу я забился под свисающую скатерть круглого стола. Выполз, дрожа, когда загрохотали двери в прихожей. Это был мой опекун с какой-то молодой женщиной. Они накормили меня и уложили спать на сундуке. Помню, даже налили чуток водки, чтобы я, наверное, крепче спал.
Вот такая несуразица: мать родную и войну со всеми её страхами не помню, а старая цыганка и моложавая женщина в памяти зацепились. Может, молодуха приходила взглянуть на меня, чтобы забрать с собой? Но судьба распорядилась иначе – Владимир, а вот фамилия была особенная – Полковой. Сколько времени я пробыл в полку – загадка, но неспроста же мне присвоили такую фамилию?
Жаль, всё забыл.
Минули годы, у меня появились свои дети, сначала дочь, потом сын. Смотрел я на него порой и размышлял: вот если взять его сейчас и оторвать от себя и матери на полгода, ведь он же начисто нас забудет. И если потом не раскрыть ему тайну, если кто-то другой его вырастит, то проживёт он все отпущенные ему годы без всякой тоски и печали. Думал я так, и сын для меня в младенчестве и в мальчишеском возрасте был особенно, сокровенно любим.
А меня вела судьба по жизни с вечным грузом одних и тех же вопросов: где мои родные, живы ли, как и где их искать, почему я очутился в Германии (а может, я немец?), а может, у меня есть брат или сестра… Это незаживающая рана, она саднит, как только мелькнёт в памяти тень из далёкого прошлого: дождевые пузыри в луже на глинистой просёлочной дороге, у которой я мёрз, шмыгая носом, на штабеле досок; специфический запах конюшни от приблизившейся в парке лошади; бензиновый выхлоп… Бывало, обхватывал голову, закрывал глаза и мучительно силился что-то вспомнить, но тут же проваливался за барьер памяти.
В конце 1946 года меня усыновили. Своих детей у приёмных родителей не было. Отец – инженер-электрик – был, как говорят сейчас, трудоголиком и мастером на все руки. Коллеги ценили и уважали его за деловитость, обязательность, а также за интеллигентность и дружелюбие. Для меня он был непререкаемым авторитетом. Как-то я не мог решить задачу по математике. Отец просидел с ней всю ночь, решил-таки и утром, довольный, преподнёс мне результат. Конечно, я не мог не уважать его за это и за многое другое. В то же время я его почему-то побаивался, хотя он только раз замахнулся, чтобы дать мне по шее – я скрыл от него сдачу, полученную после покупки продуктов. Скорее, это была не боязнь, а невольное стремление не огорчить его.
А вот мать я не любил. Она была сварливой и горячей на руку. В детстве мне от неё часто крепко доставалось. Помню, мы жили на окраине города и держали пятерых коз. Я гонял их пастись в лес и там пропадал с ними целыми днями. Старая безрогая мудрая коза Баська, ценимая за трёхлитровые надои молока, иногда предпочитала пастись в одиночестве. Зайдёт куда-нибудь в кусты, спрячется и не отзывается, сколько ни зови. А найду, замахнусь на неё хворостиной, так она вскинется тут же на дыбы и в обиду себя не даст, лихо бодается. Как-то я совсем потерял её к вечеру, звал, кричал на весь лес, а она так и не показалась. Пришлось остальных коз – Борьку, Зойку, Надьку и Маньку – гнать домой без неё.
Мать вышла из дома и моей же хворостиной погнала меня искать затерявшуюся козу. Мне было тогда лет шесть. Я с рёвом блукал по опушке тёмного леса и во всю мочь кликал проклятую Баську. Вернулся уже далеко затемно в слезах, вхожу во двор, а эта зараза просунула свою безрогую башку сквозь дыру в заборе и тихонько так ме-ме-кает. Ну я к ней с хворостиной – на тебе! А она – на дыбы! Да как шарахнет меня в живот. Кричу на козу, а в душе-то отлегло: Баська нашлась, не пропала.
Что мне мать после говорила, я уж не помню, но в другие разы она, бывало, за провинность ставила меня на колени на посыпанный горох. Когда повзрослел – меня уж потчевали ремнём. Причём всегда в отсутствие отца. Я ему, естественно, не жаловался, а он о побоях, по-моему, и не догадывался.
Признаться, временами доставалось мне и поделом. Раз я набедокурил – забрался в чужой сад и случайно сломал, потянув на себя, вишнёвую ветку. Хозяин тотчас явился к матери. Она схватила меня своими ручищами, нагнула и, зажав голову столбовыми коленями, стала охаживать деревянной скалкой, которой раскатывают тесто.
Мать была крупной женщиной. Вела по дому всё хозяйство, держала и поросёнка, и кур. Руки у неё были работящие и крепкие. Я её не боялся и, повзрослев, смотрел ей в глаза с вызовом. И вот почему. Как-то, классе в восьмом, я случайно забрёл на улицу, где за решетчатым металлическим забором увидел до боли знакомое здание. Я сначала опешил, с удивлением воззрился на него – детдом, затем перелез через забор, вошёл в коридор и прошмыгнул к лестнице, ведущей на второй этаж. Там висела большая картина: радостные дети окружают Сталина, а он им в ответ ласково улыбается и гладит ладонью девочку по голове.
«Дети, это ваш папа, ваш отец. Он скоро приедет за вами и заберёт к себе». Так говорила нам воспитательница.
Уж не помню, как меня выпроводили тогда на улицу, но с того момента я потерял душевный покой и стал существовать в каком-то раздвоённом мире. Дружил тогда только с Юрой Копыловым, с которым мы сидели за одной партой. Он был тихим, уравновешенным и даже застенчивым. Я верховодил над ним, таскал его с собой в лес, учил стрелять из самодельных самопалов.
Эта дружба была скреплена ещё и похожестью наших судеб. Однажды при очередной «партизанской» вылазке в лес Юра неожиданно сказал: «А знаешь, я тоже, как и ты, родителям не родной!» Оказывается, он случайно в каком-то старом чемодане обнаружил докладную записку его отца, служившего в прошлом офицером погранзаставы, с прошением разрешить поездку в такой-то населённый пункт для усыновления эвакуированного ребёнка-сироты.
Перед самым окончанием школы мать меня однажды, не помню за что, обругала и хлестнула попавшейся под руку половой тряпкой: «Если бы я знала, что ты будешь таким, я бы тебя удавила между ног при родах!» Наступил конец моему терпению: «А ты меня не рожала! Я всё знаю. Знаю и помню, как ты взяла меня из детдома. Знаю, где этот детдом, и я был там уже не раз. Мне показывали тетрадь, в которой всё обо мне записано. И знаю, что моя фамилия Полковой, а не ваша».
Вот тогда-то я окончательно решил пойти после школы в военное или морское училище, чтобы не зависеть от родителей и жить на казённые харчи. Через год, как и задумал, поступил в высшую мореходку в Ленинграде (ЛВИМУ им. С.О. Макарова). Боже мой, как я тогда ликовал, как прямо-таки летел по Невскому проспекту в синей морской робе с гюйсом и в «гадах», матросских грубых ботинках.
В училище, вдали от приёмных родителей, я осмелел и стал искать родных, писал о себе в газеты, даже Агнии Барто, которая организовала в то время поиск потерявших друг друга в войну людей, но и она мне ничем не помогла.
Детдом в Бориславе со временем реорганизовали в интернат, документы о бывших питомцах сдали в городской архив. В году 64-м я наведался туда, но мне показали только общий журнал с записью о том, что Владимир Полковой тогда-то был взят на усыновление такими-то гражданами. И всё, больше никаких сведений. А тремя годами раньше мне показывали пожелтевшую от времени тонкую тетрадь, где значилась фамилия офицера, сдавшего меня, название немецкого города, под которым меня подобрали солдаты, и соответствующие даты. Конечно, я всё это записал и хранил среди личных вещей в мореходке, но каким-то непростительным образом она вдруг пропала вместе с дневником и тетрадью со стихами. А в памяти ничего толком не осталось.
Год за годом протекала жизнь, много лет я провёл в морях и океанах. Начитавшись книг Жака-Ива Кусто, стал водолазом, потом гидронавтом, погружался на большие глубины на подводных обитаемых аппаратах. Трижды попадал в аварийные ситуации. Один раз в обесточенном аппарате тонул в Норвежском море, но сбросил аварийный балласт и выскочил пробкой на поверхность. Второй раз в буксируемом аппарате кувыркался по дну перед донным рыболовным тралом в Баренцевом море. А в третий раз мой аппарат попал под вращающийся ходовой винт корабля. Авария была страшной, но закончилась без фатальных последствий.
Словом, физические и душевные силы было на что тратить. О проблеме безродного бытия думалось всё реже и реже. Да и стоило ли травить душу. Но вот надо же, в 1985 году ко мне в Ленинград заехал неожиданно Юрий Копылов, с которым мы давненько не виделись. Едва пригубили по рюмке за встречу, как он сказал: «А вы знаете, у меня отыскался родной отец! Нашёл меня через Международный Красный Крест».
Юра поведал о том, как неожиданно нагрянул отец, о волнующих часах общения с ним и, наконец, о своём прохладном отношении к нему. Дело в том, что Юрий безоглядно любил своего приёмного отца Михаила Максимовича, а этот, родной, но с неба свалившийся, был абсолютным чужаком. Да ещё признался, что давно знал, где обитает сын, но всё выжидал, откладывал поездку, вероятно, из соображений какой-то выгоды.
Больше Юрия он не беспокоит и не волнует. Главное – адрес Международного Красного Креста, куда я немедленно написал письмо. Вскоре пришёл ответ, что на меня заведено дело с шестизначным номером. Я было воспрянул духом, но спустя год получил короткое извещение о безрезультатности розыска. Камнем преткновения, написали, стала Германия. Я окончательно отчаялся. К тому же никакой весточки не пришло и от телевизионной программы «Ищи меня», куда тоже обращался дважды.
Зачем же пишу об этом сейчас? Конечно, шансы найти родных, потерянных в дни войны, совсем ничтожны. Но вдруг живы ещё солдаты, подобравшие меня в Германии, или тот офицер, с которым я жил в доме с подсолнухом? Говорят, надежда умирает последней. Нет, она не умирает. Больше шестидесяти лет прошло, а я до сих пор надеюсь. Вдруг однажды обниму-таки своего отца или мать. И отвечу наконец на вопрос – кто же я. Русский? Немец? Сын врага, а может быть, героя?..