Глава 1. СИРЕНЕВЫЙ ТУМАН
До Байкала пришлось добираться на каком-то водном трамвайчике, и мне показалось это странным. Всегда думал – отойди пару шагов от Иркутска, и вот он, Байкал.
Я смотрел на гладкую прозрачную воду, вьющуюся белыми валунами за кормой, и вся эта затея – истратить выходные на поездку к озеру – показалась мне в какой-то миг безнадежно пустой.
Наконец, нас довезли до какого-то нужного места, мы сошли по трапу на сухой галечный скучный берег.
В памяти за все часы пути осталась только бледная чахоточная вода да скала-камень – черная, шаманья.
Но даже разглядеть толком нам ее не дали – в планы командиров посудины это не входило. Они просто перевозили людей из пункта "А" в пункт назначения. И все. Весь Байкал.
Может быть, от парочки этих озерных пиратов заразился я странным сплином. Только вернуться в прежнее состояние, в предчувствие приключения, которое надо обязательно пережить, мне уже не удавалось.
Девчонки резвились, стараясь из-всех сил демонстрировать оптимизм и остроумие. Получалось плохо.
Да и вся эта затея – всем бывшим нашим курсом провести последние перед расставанием почти на год – два дня здесь, в сером, пасмурном от беременных тяжелыми осенними ливнями туч неуютном пространстве показалась мне обреченной.
– Не повезло с погодой, – тихо сказал Игорь, и я промолчал потому, что возразить было нечего.
У кромки воды трое мужиков варили на костре уху.
Кто-то из девчонок сразу подъехал к ним:
– А как насчет гостей? Угостите ушицей из байкальского омулька?
– Присаживайтесь, – откликнулся, не глядя, кто-то из рыбаков. – Кто же к костру не пустит?
– А к ухе?
– Само собой, – ответил мужик и выглянул из-под капюшона рыбацкого брезентового плаща. – Присаживайтесь.
– Вы к кому приехали-то? – спросил другой, мельком бросив взгляд на нашу ораву.
– Да к дяде Косте, – сказал Петр.
– Так ты Елагинских будешь?
Петр засмеялся:
– Верно, дядя Ефрем! Узнал, значит. А это мои сокурсники. Мы сегодня двоих в Москву провожаем, перевели их в ФИЗТЕХ – как гениев.
– Иркутск, значит, тесноват стал?
– Нет, скорее в Москве сибиряков маловато.
Петька белозубо скалился, и не понять было вышучивает, или так, посмеивается.
– Это да, – сказал дядя Ефрем. – В войну Москву-матушку Сибирь выручала, а уж в мирные-то дни того проще.
Ведро хоть и велико было, но для всех явно маловато.
– Ты, Петь, сходи за ведром к Косте.
– А рыба?
– А что – рыба? Не Байкал ли у твоих ног плещется?
Засмеялся Петр, сказал что-то подружке и исчез.
Зося была девушка серьезная и инициативная, быстро организовала сокурсниц, и счастливо крикнув нам на ходу:
– На сеновале ночевать будем! Всю зиму в Москве вспоминать будете! – пошла со стайкой подруг к длинному, похожему на старый деревянный барак, дому, с высокой, крытой не то корой, не то древней дранкой крышей.
– Пошли сеновал готовить, – сказал Игорь, и в голосе его не было никаких красок. Одни сумерки.
И тут мы увидели зрелище.
Бесшабашная наша Зойка, стоя у кромки Байкала, разулась и принялась стягивать с себя узкие, в облипочку, джинсы, что удалось ей не без видимого напряжения, сбросила их к кроссовкам, оставленным выше по берегу, скинула штормовку и свитерок и в одном нижнем бельишке бросилась в ледяной Байкал.
– Наклюкалась уже, – холодно произнес Игорь и отвернулся.
Рыбаки и усом не повели – не их, мол, дело за городскими девками присматривать, а подружки только подзадоривали, пытаясь горячо отговорить.
День гас стремительно. Народ потихоньку все веселел.
– Тебе не кажется, что нам пора? – спросил я у Игоря.
– Пожалуй, – сказал он. – Тут и без нас замечательно.
– А как же рассвет над Байкалом? – неудачно съязвил я.
– Не в этот раз, – отрезал Игорь.
До Иркутска нас довезли быстро и без приключений. Попутных машин оказалось немало, и я подумал, увидев огни родного дома, что хоть с этим нам повезло.
Но если бы!
Если бы дано было человеку заглянуть хоть на несколько часов вперед, кто знает, отказался бы я от перспективы проваляться всю ночь на чьем-то холодном сеновале, или нет. Кто знает…
Иркутск встретил нас метелицей золотых тополиных листопадов, оглушил звучавшей ото всюду чувственной, горячей музыкой, она смешивалась с неповторимым запахом флоксов, георгин, астр, хризантем, белой резеды, окаймлявшей газоны, клумбы, балконы домов… Словно в предчувствии близкой зимы, исходили они в ночь самыми дивными ароматами, отдавая осеннему городу все неповторимое и сокровенное, – так, будто дышали в последний раз.
И эта волшебная смесь вечерних звуков и запахов остановила нас у порога, и Игорь сказал вдруг:
– А ты помнишь? Отсюда до парка два шага. И там есть танцплощадка.
И мы, два здоровенных парня, которым до защиты солидных дипломов оставалось чуть меньше года, два взрослых человека, уже бывшие почти не здесь – билеты куплены, вещи собраны и прочее, и прочее, вдруг развернулись и пошли к берегу Ангары, где в полутемных аллеях целовались парочки, а на едва освещенной танцплощадке оркестр доигрывал последние номера своей вечерней программы.
По деревянным ступенькам мы поднялись туда, где народ еще танцевал, а скорее, собирался расходиться, и тут я увидел ее.
Не знаю, существует ли предопределенность в наших, казалось бы, интуитивных, поступках, но, видимо, да. Иначе этого бы не произошло.
Оркестр заиграл что-то древнее, но мне было все равно. Ведомый непонятно какими импульсами, я пересек всю площадку и подошел к ней.
Она стояла в плотном кольце парней и девушек – я просто не заметил, что она не одна и обнаружил это, только оказавшись напротив.
Она с кем-то разговаривала, и они смеялись, словно и не на танцплощадке были, а в своем, закрытом для всех посторонних мире. И им было там уютно.
– Простите, – сказал я ее друзьям, но она даже не услышала, она просто не увидела меня, что-то оживленно обсуждая и чему-то чисто, беззаботно смеясь.
Я видел, как высокая девушка, одна из тех, что были с нею, что-то сказала ей.
– Меня? – переспросила та, ради которой я оказался здесь. – Шутишь?
И засмеялась.
– Да нет, вот этот молодой человек… – и подруга указала рукой на меня.
Только тогда она увидела меня, хоть я был чуть ли не голову выше всех ее рыцарей.
– Да, – сказал я. – Я прошу Вас станцевать со мной.
– Вы? – почему-то удивилась она. – Но ведь сейчас – вальс!
– Да, – сказал я. – Вальс.
– Но… Никто не танцует вальсов!
– А я приглашаю Вас.
– Ну, раз так… – сказала она.
И шагнула ко мне навстречу.
Кажется, кто-то еще поддержал нас. Но мне было все равно.
– Я завтра улетаю в Москву. В полдень, – сказал я.
– А я только что оттуда, – сказала она и засмеялась, подняв ко мне лицо, словно вглядываясь в меня. – У меня кончились каникулы, и вот, я здесь!
Она опять засмеялась.
– А я уезжаю, – тупо повторил я. – Можно попробовать перенести рейс…
Она снова подняла лицо. На этот раз она не смеялась.
Я глядел, я впитывал каждую черточку этого лица, мне казалось, что уже никогда-никогда не смогу я быть без этого лица, без этого человека, о котором я ничего не знал, но это не имело для меня никакого значения.
Как объяснить необъяснимое? Не знаю.
Может быть, если бы не Байкал с его сиреневым туманом от омулевого костра, не перспектива провести ночь на каком-то сеновале, где к тебе обязательно подкатится какая-нибудь подвыпившая подруга, "любившая тебя с детсадовского горшка", если бы мы не сбежали от всего этого в город, стонущий от любви к уходящему лету, когда все съезжаются ото всюду в стены своих альма-матер, переполняя город юностью, радостью встреч и ожиданием, того, что непременно сбудется что-то необыкновенное, если бы…
Музыка кончилась. Я словно бы очнулся.
Проводил ее к ее группе, вернулся к Игорю. Он посмотрел на меня как-то встревоженно. А я обернулся, ища глазами ту, что только что нашел.
Ее нигде не было.
– Где она? – спросил я Игоря.
– А они все ушли, как только ты вернул им девушку.
– Куда ушли? – спросил я. – Ты видел, куда они пошли?
– Парк большой, – пытался пошутить Игорь.
И тут же поправил себя:
– Но выход из него один. Он слева. Забыл?
– Нет, – сказал я. – Пошли.
Мы вышли из парка. Здесь было тихо и безлюдно, и одинокий фонарь, как долговязый городовой, следил за порядком в засыпающем городе.
Игорь что-то говорил. Я не слышал.
Мы прошли еще несколько шагов, завернули за угол. Нигде никого не было.
Одинокие прохожие скользили, как рыбы в аквариуме. Мне показалось, что еще немного, и я задохнусь от нехватки кислорода. Я тоже был рыбой в гигантском аквариуме, из которого откачивают воду, нет! – я был рыбиной в закопченном ведре, над которым плясал, завивался сиреневый омулевый туман.
– Вон они! – тихо сказал Игорь.
– Что? – не понял я.
– Да оглянись же ты! – сказал он.
Я оглянулся.
Там, позади фонаря, из парка выходила группа ребят и девушек, и я сразу увидел ее.
Я ни о чем не думал, я ничего не осознавал, я просто увидел ее здесь, на набережной, живую, настоящую, она не была ни сном, ни наваждением, и я бросился к ней.
Я видел, что она сразу узнала меня и рванулась ко мне, и Городовой слил наши тени, а через секунду я держал ее уже в своих руках, и не было в тот миг на свете человека, счастливее меня.
Потом мы шли по опустевшему городу. Мы держались за руки, и я что-то говорил, а она слушала и вдруг сказала:
– Так странно…
– Что? – спросил я.
– Ты говоришь: я шел, я ехал, я увидел… Это так необычно звучит.
– Что именно? – не понял я.
Она вдруг каким-то неуловимым певучим жестом крутанулась, так, что я и не заметил, как это вдруг рука моя, только что державшая ее ладошку, оказалась пуста, а девушка уже стояла передо мной и всматривалась в мое лицо.
– Окончания глаголов! Мне привычнее: "шла", "ехала", "видела…"
– Глаголов? – тупо переспросил я.
Я привык к иной материи. Моей жизнью была физика твердого тела, она описывалась математическими формулами… Я никогда не думал о глаголах, они существовали сами по себе, не требуя моего внимания.
Я что-то пробормотал ей про это.
– Физика… Генераторы… Чтобы побыстрее заснуть, я всегда брала учебник по физике, находила в нем статью о генераторах и сразу засыпала!
Она улыбалась, говоря все это и, одновременно развернувшись, тем же неуловимым певучим движением, вдруг оказалась снова рядом.
Я взял ее руку, и мы снова шли сквозь теплую ночь начала сентября, и она баюкала мое счастье на своих золотых тополиных крыльях.
– Ну вот, мы и пришли! – вдруг сказала она.
– Да! – изумленно сказал я. – Это мой дом. Я здесь живу. С родителями и сестрой. Вон, угловые окна третьего этажа, видишь?
– Вот это здорово! – сказала она. – А дом рядом видишь?
Я засмеялся.
– Это мой дом! – сказала она.
И мы смеялись, мы просто хохотали, убей меня Бог, я никогда не мог позже объяснить себе, почему.
– Что ты завтра делаешь? – наконец спросил я.
– В шесть – байдарка, потом стадион, разминка, в 9-30 институт. И до глубокого вечера. Потом – домашнее задание и –спать. Обычный день.
– А можно мне с тобой на байдарку?
– В шесть утра? – недоверчиво спросила она.
– Да, – сказал я.
– Можно, – сказала она. – Только не опаздывать!
Я проводил ее до дверей, подождал, пока консьержка закроет дверь, и пошел домой.
Не помню, как я взлетел на третий этаж, прошел на балкон и сел в отцовское кресло, развернув его так, чтобы видны были окна ее дома.
Заглянула мама:
– Что-то случилось?
– Нет-нет, Ма. Все нормально, – сказал я, не отрывая глаз от окон напротив.
Потом зашел отец.
– Па, – сказал я. – А нельзя ли вылет отложить хотя бы на пару суток? Ну, хотя бы до вечера.
Он тоже взглянул на окна напротив.
– Это важно?
– Да, – сказал я.
– Попробую, – ответил он и ушел, пожелав мне спокойной ночи.
Полшестого я был уже внизу и ждал ее.
Она стремительно вышла из темной арки между нашими домами, и утреннее солнце окутало ее светящимся золотым коконом.
Я смотрел, и не мог двинуться с места. Я не мог даже протянуть ей руки.
Все было рыжим в то ранее утро.
И небо, и город, из которого мне надо было уезжать, и вчерашняя смешливая девчонка, которая сегодня оказалась солнечно рыжей и совершенно недостижимо прекрасной, словно сотканной из лучей осени.
– Приветик! – ударило по мне неземным, нездешним голосом, словно невидимый небесный пианист в каком-то неосознанном наитии обрушил в тишине утра сильные свои пальцы на клавиши верхних октав, и они звучали и звучали, и я тонул в них…
Быть может, все дело было просто в том, что я жил среди мужских голосов, они привычны были мне, как хлеб, как собственная кожа, а редкие в этом моем бытовании женские голоса говорили и мыслили общим для нас языком формул и жесткой математической логики и из общего звучания не выпадали.
И непостижимым чудом было для мня каждое слово, произнесенное, нет – пропетое! – ею, не потому ли, что мы были с ней из разных, редко соприкасающихся миров?
А, может быть, дело было в другом? Может быть, это всего лишь какой-то особый, только ей принадлежащий, тембр голоса, а я просто попался, как начинающий меломан…
– Пошли? – спросила она.
Я кивнул. Мне все еще казалось сном то, что она есть.
А она то ли шла рядом, то ли вела меня, то ли шла за мной, – я едва успевал разглядеть ее, так стремительно передвигалась она.
И осторожно так, чтобы не зацепить пространств ее бытования, боясь спугнуть это странное, похожее на неприрученного зверька существо, я спросил:
– Что тебе снилось сегодня, Рыжик?
– Снилось?! – изумилась она, и я увидел, как откуда-то снизу полыхнул по мне рыжий взгляд.
Но не успел я поймать его, как взгляд этот уже сместился высоко вверх и оттуда голосом флейты омыло, закружило, заколдовало так, словно оказался я под ударом горного звенящего водопада:
– Мне никогда ничего не снится!
И золотыми колокольчиками затих, замер голос, который почему-то хотелось слушать и слушать.
– Всем людям снятся сны, – мягко возразил я.
– Да нет же! – ответили колокольчики. – Я не вижу снов! Мне некогда!
И в наказание, или в награду, золоторыжий, как утреннее солнце смех, зазвучал снова, но уже где-то за поворотом к реке, и мне стало страшно от провидческого: а ведь я потеряю ее...
У лодочной станции было прохладно и пустынно, но каким-то непостижимым образом откуда-то появился лодочник, молча постоял, глядя на нас, а потом сказал:
– Я сейчас подберу для вас байдарку.
И исчез.
– Эта подойдет, – крикнул он откуда-то с пирса, распутывая цепи.
Еще раз прошелся по ней оценивающим взглядом:
– Мы вчера проверяли ее.
И ушел.
Я чувствовал себя последним болваном, глядя, как управляется она с железным чудищем, то обходя стремнины, то врезаясь в них…
"Характер, – подумал я. – Два характера схлестнулись. Нет, сошлись, пожалуй… Девушка и Ангара…"
Мне казалось, я проведу здесь вечность. Но меня быстро стреножили.
– Все, – сказала девушка и передала цепь лодочнику.
И, вот, мы идем по тихим чистым почти безлюдным улицам к стадиону.
Там уже кто-то был, ее приветствовали издалека.
– Это у нас временно, – сказала она. – Пока тепло. Снаряды вечером. И зимой мы полностью перейдем в зал.
А занятия? – спросил я.
– В 9-30.
– Тогда, мы, кажется, успеем вместе позавтракать? – сказал я.
Она взглянула на часики. Кажется, она была уже там, на стадионе, не со мной.
– Возможно! – крикнула она на ходу, обернувшись на миг, махнула мне рукой, и снова я замер, закоченел, приморозило меня к асфальту как в метель ледышку, – так остро пронзило предчувствие невероятности всего происходящего и неизбежной его кончины.
Я пошел к отцу, выяснить, удалось ли перенести мой вылет, но пока все еще было неопределенно.
И все-таки до полудня у меня точно еще было время, и я позвонил маме:
– Как ты смотришь на то, если с нами за завтраком будет еще один человек?
Мама как-то очень серьезно сказала:
– Хорошо смотрю.
И повесила трубку.
…Я успел перехватить ее у стадиона, и мы снова шли рядом, когда я сказал:
– Ты не против, если мы позавтракаем у нас дома? Пока все в сборе.
– А это удобно? – спросила она.
"Это необходимо", – хотел сказать я, но вовремя спохватился и ответил просто:
– Да.
Когда мама успела напечь такую гору блинов? Впрочем, в то утро время сместилось, и я, пытаясь сегодня рассказать, многое не могу ни передать, ни воспроизвести…
Да и зачем? Не знаю.
Я впервые привел в дом девушку. Ранним сентябрьским утром. За полдня до отлета. Наверное, для моих родных это что-то значило, не знаю.
– Знакомьтесь, – сказал я.
И с ужасом вспомнил, что даже не знаю ее имени.
– Так как зовут девушку? – заметив мое замешательство, не без ехидства спросила сестра.
– Оза! – нежно проворковала гостья. – Сокращенное от Стервоза. Как Вам удобнее, mademoiaselle!
И неотразимо улыбнулась.
– Саша просто растерялся от твоей атаки, Валентина, – произнес вдруг обычно молчаливый мой отец. – Нашу гостью зовут Ляля.
– Как? – холодно сказала сестра. – Уже и Ляля!
– К столу, – сказала мама, вынося гору фирменных своих блинов. – Все – к столу! Ляле в институт через 15 минут.
– О, Господи! – произнесла Валентина.
Мама взглянула на нее исподлобья. Мы все знали, что этот взгляд не означает одобрения.
– Все-все, – сказала Валентина. Мне сначала с икрой!
Пока они расправлялись с блинами, и правила бал мама, я был спокоен. Мы вышли с отцом на балкон.
– Твою девушку зовут Оля. Ляля – детское прозвище, и так ее называют в институте. Ты уже хоть понял, в каком?
Я молча кинул.
– Второй курс, экспериментальная группа. Их всего восемь человек. Факультет романских языков, кафедра переводчиков. Негласная, как ты понимаешь. Туда отбирают самых одаренных. Она изучает четыре языка плюс китайский, староста этой группы. Плюс – медицина, ну, и еще кое-что. Знание "своей" страны, например. Член сборной по спортивной гимнастике, но это ты тоже, наверное, знаешь. Она, ведь, говорила с тобой про снаряды?
Я снова кивнул.
– Откуда ты все это знаешь, па?
– Да от тебя же и знаю. А, помимо всего, Иркутск – город маленький.
Он усмехнулся.
– Ты даже во сне называл ее Ляля…
– Разве я говорю во сне? – мне стало холодно.
– Прежде – нет, – сказал отец. – Но раз прорвалось однажды…
– Да, – сказал я.
– Тебе поставят защиту, ты не против?
– Нет, – сказал я. – А как насчет рейса?
– Решают. Но… Ты уверен?
– Да, папа!
– Ясно, – как-то неопределенно произнес он. – Иди, ей пора. А то умчится, и…
В троллейбусе я только и делал, что смотрел на нее. Она, кажется, вообще забыла о моем присутствии, занятая своими мыслями.
По ступеням мы вошли в прекрасное здание с колоннами. Я тысячу раз видел его, но был в нем впервые. Мы стояли в вестибюле, и, кажется, ни о чем не говорили – время шло на секунды.
Перед тем, как расстаться, я успел спросить:
– До которого часа у вас занятия?
– Последняя пара заканчивается в 13-30.
– А потом ты куда?
– В лингафонный кабинет. Часа на три. А потом – перекусить и – в спортзал.
– А где у вас лингафонный кабинет? – спросил я, не вполне отчетливо осознавая, зачем, потому что в это время я буду на высоте десяти километров от земли, в самолете, уносящем меня от нее в вечность.
– Да здесь же! – сказала она. – На втором этаже, налево. Прости, но мне пора!
И убежала.
Там, за вестибюлем, для нас, посторонних, была закрытая зона. Туда чужих не пускали.
Как шли эти часы, пока она была там, у себя, и занималась своим, я не знаю. Я ждал звонка. Я все еще надеялся, что позвонит отец, и скажет, что рейс перенесли.
Позвонил Игорь:
– Нам пора. За тобой заехать?
– Да, – сказал я.
Времени судьба мне не оставила. Ни капли.
Все остальное было, как во сне.
Мы приехали в аэропорт. Нас встретил сдержанный, как обычно, отец и спокойно сказал:
– Прости, я не успел предупредить тебя. Мы обменяли билет. Ты можешь лететь вечерним.
Я взял такси и помчался к ее институту, и в голове моей были только два слова: "лингафонный кабинет".
Я не думал о том, что у нее могут поменяться планы, что ее вообще может уже не быть в институте – пошла в кино, или…
Да мало ли что происходит, когда меняются планы?
Не знаю, как меня пропустили в святая святых – на этажи, где шли занятия. Я просто прошел, поднялся на второй этаж, взглянул налево и сразу увидел табличку с названием. Я приоткрыл дверь.
В самом конце зала за столиком у стеллажей с книгами, прижимая пальцами к голове огромные наушники – такие обычно надевают на звукозаписи певцы – сидела она, отрешенная от всего внешнего, от чего бы то ни было, существовавшего вне этой замкнутой системы – девушки-операторы за стеклянной стеной, тексты, которые они выводили каждому в его наушники и книга перед ее глазами, которую надо было не только понять, но и запомнить.
Было кощунственным вырвать ее из этой глубины, но у меня не было выбора.
Я прикрыл дверь и попросил девушку, вышедшую из лингафонного, вернуться и позвать ко мне "вон ту девушку в центральном ряду у стеллажей".
– Я буду ждать на лестничной площадке, – добавил я.
– Хорошо, – сказала девушка.
Я вышел на лестницу и стал смотреть в пролет, все еще не веря ни во что хорошее.
"Так не бывает" – думал я. – "Нет, так не бывает…"
И в это время услышал холодное, отчужденное, но произнесенное таким родным голосом:
– Это Вы хотели видеть меня?
Я обернулся.
– Саша! – Зазвенело по всем лестницам и этажам здания, я видел, как вздрогнула Старшая, что-то объяснявшая в коридоре напротив целому курсу, и они неслышно сдвинулись, исчезли.
Ее руки обнимали мою шею, она целовала мое лицо, и ее лицо было соленым от слез.
Все в этот день было необыкновенным.
Улицы и площади родного города казались мне невероятно огромными, распахнутыми для нас двоих, чтобы ни одна машина не коснулась ее, моей любимой.
Осенний ветер потеплел, и порывы его не студили, а ласкали.
Золотая тополиная листва кружила и танцевала для нас свои запретные вальсы.
Мы шли пешком сквозь чудо ранней сентябрьской осени, мы были счастливы, и я был уверен, что это – на всю жизнь.
– Мы должны зайти домой к маме, – сказал я.
Она смотрела на меня, не знаю, слышала ли она, о чем я говорю. Она просто, не отрываясь, смотрела на меня.
Мы пришли домой, мама стала угощать нас чем-то, но есть мне совсем не хотелось.
– Мама, – сказал я. – Вы не против, если Ляля поживет у нас, пока я в Москве?
– Конечно, нет, – сказала мама. – Твоя комната, ведь, свободна! Я думаю, там Ляле будет уютно.
Я вдруг заметил, что мама улыбалась как-то по-особому, нет, не улыбалась даже, а словно светилась изнутри какой-то тихой несказанной нежностью.
– Папа на службе? – спросил я.
– Конечно.
– Мы заедем к нему попрощаться, – сказал я.
Время таяло.
– Обязательно, – сказала мама. – Обязательно!
– Ты не против? – спросил я девушку.
Она кивнула. Похоже, она по-прежнему ни во что не вникала, ничего не слушала. Она все смотрела и смотрела на меня, словно я был мираж, нечто нереальное, возникшее внезапно и могущее исчезнуть в любую минуту.
Так дети часами смотрят на зеленую гусеницу в зеленой траве.
Отец поднялся нам навстречу в своем строгом генеральском мундире и широко улыбнулся:
– Я рад.
– Па, – сказал я. – Мы зашли попрощаться.
– Присядем на дорожку, – сказал отец. – Раз уж проводить тебя мне не удастся.
Мы сели.
И снова мне показалось, что она ничего не видит – ни кордона офицеров, сквозь который мы шли сюда, ни отцовского мундира.
Много позже я понял: для нее все это не имело никакого значения.
Она ничего не оценивала.
Все вокруг существовало помимо нее, до нее и останется после.
Реальным был только я – живой мираж, к которому можно сейчас, сию секунду, прикоснуться. Не больше.
Что это было? Интуиция, данная девочкам от рождения? Или такое отношение к жизни, в которой все – второстепенно, кроме одного, главного.
И этим, главным, был в тот момент я.
– Папа, пока я Москве, берегите ее, хорошо? – сказал я.
Отец пристально посмотрел на меня. Кивнул. И снова посмотрел – долго, не мигая:
– Все, что от меня зависит, мальчик, – сказал он.
– Если ей будет трудно, помоги ей, хорошо?
Он снова молча кивнул.
Мы попрощались.
А потом шли месяцы-письма. А перед самой защитой пришло письмо от сестры.
Валентина сообщала, что Ляля, конечно же, отказалась жить у них, а последний месяц ее часто видят повсюду с одним и тем же молодым человеком. И вообще, спрашивала Валентина, ты уверен, что она тебя любит?
Я перечитывал это маленькое послание несколько раз. Позвонил домой. Трубку взяла мама.
– Прости, сказал я ей. Я понимаю, что это глупо, но я должен быть сейчас в Иркутске. Я понимаю, что не время, что защита, я все понимаю. Но я должен был тебе сказать это.
И положил трубку.
Я никогда так не разговаривал с мамой.
– Что на тебя нашло? – спросил Игорь.
Мы жили в одной комнате и он, наверное, знал обо мне даже больше, чем я сам.
– Что на тебя нашло?! Ты посмотри в окно! Ты прогноз слышал? Погода нелетная! Всех сажают на запасные площадки, вылеты задержаны. Ты слышишь меня?!
– Не надо так кричать, Игорь. Не надо.
Я поднялся и вышел.
***
– Туман! Я больше не помню таких туманов в Москве, как в тот день. Не помню, – говорил Игорь. – Нелетная погода. Столпотворение на шоссе… Вытянутой руки не видно. Такой сырой, плотный туман…
Я сначала ждал, что он вернется. Потом попытался дозвониться к вам. Мне все казалось, что он дома…
Игорь сидел на стуле, широко расставив колени и опустив голову.
– Кстати, насчет парня, о котором писала Валентина. Это скульптор. Он готовился к персональной выставке. Уговорил ее попозировать, улавливал минутки. У нее день забит до отказа. Но портрет он сделал. Ее бронзовый бюст и сейчас в нашем музее. "Упрямая". Очень хороший портрет. Вроде образа Ангары в бронзе… Мне сказали, там чуть ли не весь их институт перебывал… Упрямая. А ведь ей было всего 17. Потому Саша так и боялся за нее… Я и думал, что он здесь, в Иркутске… Но прошло три недели, и я не выдержал, прилетел…
Он постоянно теребил в руках не то шапку, не то шарф.
А потом прижал это что-то к лицу, склонился еще ниже к коленям, не видя, как тяжело, грузно, едва держась пальцами за пунцовую гардину, оседает на пол его Крестная, его мама-Таня, мать Саши.
Глава 2. ЛЯЛЯ
Все оборвалось.
Все остановилась.
Она шла домой, и ливень хлестал ее безжалостно и нещадно.
Только однажды она заметила, как ядовито-красны огоньки проносившихся мимо машин, и снова все окружающее утонуло в странном, по-зимнему ледяном ливне.
И от его ударов над асфальтом кружился, дымился, завихрялся кровавыми змейками за несущимися куда-то машинами клубящийся туман.
Словно забавлялось под ледяным ливнем чуждое всему человеческому живое существо.
Она шла домой, забыв о тренировке, об институте, о том, из чего состояла ее жизнь.
Ливень, ядовитые огни проносящихся машин, и – ничего больше.
Ей надо было переехать на другой берег Ангары, но она просто забыла о том, что существует транспорт, порядок, привычное ее стремление жить по минутам, не разбрасывая их на ветер.
Мост казался бесконечным, но ей было все равно, кончится он когда-нибудь, или нет.
Ничего, кроме ледяного дождя и ледяных лиц, заставивших ее сделать самое страшное в жизни, как говорила мама.
Мама!
Если бы ты была рядом, мама!
Ляля вытерла мокрое лицо. Перчатка тоже была холодной и мокрой.
Мама…
Она шла по мосту. Ее обгоняли машины. Наконец, она оказалась у двери деревянного домика, где они снимали комнатку на четверых, – так было дешевле.
Позвонила.
Дверь открыл сын хозяйки, студент медицинского института – это все, что она о нем знала.
– Что случилось, Ляля? – спросил он, пытаясь заглянуть ей в лицо, но она отвернулась, быстро прошла в свою комнату и захлопнула дверь.
"Что случилось? Я сегодня предала человека", – подумала она.
***
…Она не знала, как они нашли ее. Наверное, через деканат. Они пришли втроем – сестра и две подружки, одна из которых училась в вузе напротив, но часто заходила на их факультет. Иногда Ляля видела ее на катке. Та классно каталась.
Ляля вышла к ним коридор.
– Вы любите Сашу? – резко, в упор спросила Валентина, его сестра.
О, Господи, о чем она?! – подумала Ляля.
До тренировки было еще часа полтора, она собирались в спортзал.
Ляля любила языки, залы библиотек, спортивную гимнастику...
– Вы любите Сашу? – повторила Валентина, и вопрос ударил ее, настолько он был неуместен и непонятен.
Он был просто неприличен.
Эта чужая женщина вторгалась в то, о чем Ляля даже себя не спрашивала.
Да, она любила гимнастику, живопись, музыку и скорость, которая позволяла ей вмещать в одни сутки несколько.
Но эти женщины, сверлившие ее одинаковыми белесыми ледяными глазами, на дне которых лежала смертельная ненависть к ней, Ляле, спрашивали о чем-то другом.
Мужчина и... "любите"?
– У него нет вашего адреса, он потерял вас, вы должны поехать с нами на фототелеграф и своей рукой написать ему.
– Что?
– Ответ.
– На что?
– Вот, его телеграмма.
Валентина протянула Ляле полоску бумаги.
На ней, ставшим для нее уже родным почерком, который она привыкла видеть в почти ежедневных его письмах – они стали смыслом ее самой сокровенной жизни, такие удивительные, как самая невероятная книга, – было написано по-английски коротенькое: " I can't live without you! ".
– Остановите его, – ровным ледяным голосом резала ее душу Валентина, как режут острием конька лед, выполняя вращения. – Если вы не хотите испортить ему всю жизнь! Вы же не хотите этого?
Ляля молчала. Нет, этого она никому не хотела.
– Вы должны поехать сейчас с нами на телеграф и своей рукой написать, чтобы он не приезжал.
– Да, – скорее прошептала, чем произнесла она вслух.
…Лил дождь.
Какой холодный дождь проливался на Иркутск в тот день!
– Так что я должна писать? – спросила она, когда ей подсунули бумагу с какой-то особой авторучкой.
Ляле казалось, что все это происходит не с ней.
– Напишите, что не любите его.
И наотмашь снова ударило ее это странное, отталкивающее словосочетание, произнесенное подчеркнуто чуждым ей человеком: "он" и "любить".
– Хорошо, – сказала она, подавляя в себе нарастающий взрыв негодования. – Хорошо.
Ей хотелось одного – никогда больше не видеть этих лиц, их бездонной враждебности.
Она выросла в тайге, и знала, как уходить от зверя. Но это были не звери…
Она написала то, что от нее требовали ради спасения человека, и вышла под ледяной ливень.
***
"Случилось то, что мама называла самым страшным. Самое страшное, говорила мама, что может сделать живущий – предать."
Ляля сидела на жестком деревянном стуле, мокрая насквозь, раздавленная этой мыслью.
Время перевернулось.
Оно изменило русло, и Ляля, еще не осознавая этого, просто задыхалась от необратимости произошедшего.
Мама!
Она снова поднялась, вышла на улицу.
Ливень не прекращался. Но уже темнело, и она села в автобус, доехала до телеграфа и попросила соединить ее с мамой.
– Девушка, с чьей мамой? – спросили ее.
– С моей, – безжизненными не слушающимися губами произнесла Ляля.
– Хорошо-хорошо, – сказала женщина за стеклянным барьерчиком. – Сейчас соединю. Телефон помните? Адрес?
– Да, – сказала Ляля и удивилась, как можно не помнить мамин телефон.
Женщина протянула ей белый квадратик бумаги – их, наверное, специально так ровненько, по линеечке нарезают, подумала Ляля, прижав квадратик кончиком пальца за угол.
– Хотя, знаете что? – сказала женщина за стойкой. – Вы продиктуйте мне адрес и телефон, я запишу сама.
– Хорошо, – сказала Ляля.
Женщина записала мамин телефон и мягко сказала:
– А Вы пока присядьте, я назову город и номер кабинки. Пройдете туда и поговорите с мамой.
– Хорошо, – сказала Ляля.
Она отошла в угол между кабинками для переговоров и рядом стульев. Села. Прикрыла глаза. Здесь было тепло.
Наконец ее вызвали. Она прошла в кабинку, опустилась на стул. Зажегся свет. Ляля взяла трубку.
– Мама!
– Что случилось, Лялюшка? – в голосе мамы потаенно, стараясь не выдать себя, чтобы не испугать, билась тревога.
– Мама, ты говорила, что здесь, в Иркутске у тебя есть бабушкина подруга, и на самый крайний случай…
– Хорошо, сказала мама. Запиши ее адрес и имя. Она очень старенькая.
– Неважно, сказала Ляля. – Я хочу немного пожить у нее.
– Хорошо, – сказала мама, – Я ей сейчас же позвоню, а ты езжай прямо к ней. А потом все-все напиши мне.
– Что – все? – спросила Ляля.
– Ну… Как устроилась, как тебя приняли. Жаль, что я не могу приехать сейчас.
– Не надо приезжать, мама. Не надо.
– Хорошо, Лялюшка! Учебный год, мне все равно не на кого оставить класс. Деньги я тебе сейчас же переведу. Надо будет заплатить. Она одна, и я даже не представляю, на что она живет. У нее нет пенсии. Какое-то крохотное пособие. Ты записала адрес?
– Да, мама.
– Разговор окончен, – произнес чей-то голос, и в трубке стало пусто.
Свет в кабинке погас.
Ляля вышла. Снова присела на тот же стул. Развернула листик бумаги с адресом бабушкиной подруги.
Адрес показался знакомым.
Боже мой, подумала Ляля, так я же каждый день прохожу мимо этого дома. Это рядом с институтом.
И при этом слове – институт – защемило, захолонуло сердце.
Ляля закрыла глаза.
Не будет больше института.
Ничего больше не будет, подумала пронзительно-отчетливо, словно снова, как давным-давно, в детстве стояла она на сцене, перед черным, забитом до отказа залом, где уже погасили свет, а она точно знала, что не сможет произнести ни слова.
А зал ждал.
И она стояла, ослепленная кругом направленного на нее безжалостного света перед провалом в невидимый со сцены зал, и не было слов.
Суфлер из низенькой раковины на краю сцены что-то подсказывал ей. Она видела, как он тянулся к ней, махая руками, и губы его беззвучно шевелились.
И тогда к ней, в одинокий круг света, вошла мама, обняла за плечи и, улыбаясь, сказала темному молчащему залу:
– У Ляли дебют. У всех наших юных артистов сегодня – премьера! Давайте же поддержим их!
И зал взорвался аплодисментами, и кто-то кричал ей:
– Давай, Ляля, не тушуйся!
И кто-то из зала начал читать первые строки "Сказки о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной Царевне Лебеди":
"Три девицы под окном…"
И Ляля, стоя в шикарном старинном – в пол! – бабушкином платье из бело-розового древнего шелка, платья, какие могут быть только у принцесс из сказки, вдруг все вспомнила, улыбнулась и начала читать вводную часть к первому в их жизни спектаклю.
После этого случая никогда ничего Ляля не боялась – столько поддержки, тепла и нежности послал ей темный, невидимый зал. Ляля почувствовала себя частью его, частицей своего огромного народа. И страх растаял…
Но...
Время изменило свой ход, оторвало Лялю от основ ее бытия, выплеснуло, как рыбу на песок неведомого пустынного острова.
"Остров предателей", – жестко подумала Ляля, вздернула голову и вышла в полумрак кончины дня.
Она шла к знакомому дому, не думая ни о том, как будет жить и будет ли.
Она ни о чем не думала.
У нее была одна, четко осознанная цель – никого не видеть из прежней жизни.
Никого!
И она просто шла к этой цели.
Глава 3. ЧАЙНАЯ РОЗА.
Это были старинные иркутские дома, чудом сохранившиеся в центре города, похожие круговым своим расположением на монастырский двор.
Ляля легко нашла подъезд, поднялась на второй этаж, позвонила. Ей открыли дверь, даже не спрашивая.
Она перешагнула порог.
– Здравствуйте.
– Bonsoir, ma chérie! Comment vous-avez parvenue? – ответили ей на чистейшем французском.
– Merci, Madame! Bonsoir, Madame! – едва слышно произнесла Ляля.
– J'espère que Votre maman a réussi à prendre soin de ce que Vous sachiez le français!
– Sans doute, madame!
– О, да Вы совсем промокли, душечка! – продолжала на своем великолепном классическом французском подруга бабушки, сияя тихой сдержанной радостью.
— Немедленно в ванную. Я все там приготовила для Вас. И не спешите, надо отогреться! А я пока заварю чаю, идет?
Ляля кивнула.
Да, ванна. Вот ей что сейчас нужно! Ванна!
Все, вокруг и помимо нее существовавшее, воспринималось ею неясно, так, как будто находилась она в капсуле с отпотевшими непрозрачными стенами, но это даже не удивляло ее, словно так и должно было быть теперь – отныне и навсегда.
Она запнулась о последнее слово – такое неуместное, непонятно откуда и кем вброшенное в ее сознание, но и это ненадолго зацепило ее внимание, словно шел, шел да споткнулся по дороге о случайный камушек. И тут же забыл…
Ванна была высокая, старинная, на белых, отделанных древней тусклой позолотой львиных лапах, – это было последнее, что отметило мимоходом ее едва пульсирующее сознание.
Она наполнила ванну горячей водой и, погрузившись в нее, вдруг отчетливо поняла, что очень замерзла.
Она закрыла глаза. И, только слегка согревшись, резко поднялась, чтобы заменить воду…
И смотрела, смотрела, как уходит из нее вода, смотрела, не думая ни о чем, так, словно сливалась из ванны вся ее прежняя ясная жизнь, из-за которой ей было сегодня так плохо.
И снова, отлеживаясь уже в новой воде, подумала:
– Ничего… Ничего! Как-нибудь образуется.
Она не стала пить чай, попросив разрешения пойти спать, и бабушкина подруга – Анастасия Николаевна, настаивать не стала, только пристально посмотрела в лицо Ляли:
– Как же ты во всем похожа на Тасю! А ведь ты родилась совсем незадолго до ее кончины.
– Да, – сказала Ляля. – Мне было три года, когда мама получила письмо о том, что не стало ее мамы.
– И ты помнишь это?
– Да, конечно, – сказала Ляля. – Я почему-то все помню. Не постоянно, а если вдруг что-то напомнит.
– И тогда ты видишь все, как было, вплоть до мелочей типа какого цвета были портьеры в междверных проемах…
– … и какие на них помпончики! – засмеялась Ляля, вдруг почувствовав себя дома. – Мне даже Ваша ванна на львиных лапах отчего-то знакома, и эти выгибы по бокам, и высокие края у изголовья и в изножье!
– Ничего удивительного, – сказала Анастасия Николаевна. – Точно такая же ванна была у ваших, и тебя купали в ней, пока Машенька не увезла тебя с собой в Тьмутаракань. Кстати, бабушка твоя была против! Но молодые стариков не слушают…
– А вот ее я совсем не помню.
– Не удивительно. Тася работала сутками в госпитале. Старалась не привыкать к тебе, зная Машенькины планы. Только ничего хорошего из этого не вышло.
И, споткнувшись о пристальный, "слушающий" взгляд Ляли, внезапно скомандовала:
– А теперь – спать! Немедленно. Идем, я покажу тебе твою комнату. Только нам придется пройти через мою гостиную, ты уж не пугайся!
И улыбнулась своей шутке такой родной, знакомой улыбкой, что Ляля невольно отозвалась на нее, и подумала: "Мама, ты снова вошла ко мне в этот страшный круг…"
Огромная луна освещала гостиную. Анастасия Николаевна не стала включать света, но Ляля увидела, что все вещи в ней были накрыты чехлами. Рояль, кресла, даже конторка в углу у окна, сквозь который лился зыбкий лунный свет, словно включил кто-то на небе фонарь как раз для этого случая.
– Похоже на комнату с привидениями, да? – усмехнулась Анастасия Николаевна.
– Нет. Так ведь всегда зачехляют мебель перед отъездом на дачу.
– А ты откуда знаешь? – спросила Анастасия Николаевна.
– Не знаю. Но я видела это. И холщевые чехлы. Я даже знаю, что они жестковаты, что ли. Наощупь знаю.
Анастасия Николаевна остановилась, глядя в окна, занавешенные лунным светом.
– Ляля, а ведь так всегда и было, ты права. До революции… И чехлы у меня почти с тех времен. И мебель… Благодаря им и сохранилась. У тебя генная память. Слышала о такой?
И засмеялась:
– Все-все! Спать! И ничего не бери в голову. Ничего. Ясно?
Ляля кивнула.
– Вот и хорошо пошли к тебе.
И они вошли в комнату, и первое, что увидела Ляля – огромная, цветущая совсем не в сезон, чайная роза.
– У нас, дома… – начала было Ляля, но Анастасия Николаевна остановила ее:
– У вас дома Машенька растит дочку этой розы!
И опять засмеялась, сказала:
– Спокойной ночи!
И ушла.
Мама позвонила рано утром. Анастасия Николаевна позвала Лялю, та вскочила, схватила телефонную трубку:
– Мама! Здесь есть твоя любимая чайная роза! Целое дерево!
– Конечно, – сказала мама. – Не опоздай в институт, а мне пора на занятия. Поцелуй Анастасию Николаевну. И не забудь написать мне, хорошо?
– Конечно, Ма!
– Вот и славно, – сказала мама. – Вот и славно!
Эпилог
Туман был такой, что все вокруг приобрело вдруг зыбкие текучие очертания, словно здания, люди, силуэты машин, придорожные деревья кто-то запаковал в полупрозрачную искусственную вату. И не было ему конца.
Саша шел, не очень осознавая, куда и зачем. Ему хотелось только, чтобы этот туман кончился. Должны же быть и у него пределы?!
И как только он подумал про это, он увидел две смутно белеющие пустые скамейки, подошел к ним и сел.
Она проснулась ни свет, ни заря. Это было привычным. Непривычным было все вокруг – чужая комната, солнечный ранний рассвет в окне, чуть приглушенный легким тюлем, по краям которого на старинных бархатных подвязках с роскошными кистями уютно жили-поживали зеленые с золотыми узорами раздвинутые гардины, которые давно уже никто, наверное, не закрывал на ночь.
Ляля села, оглядела белую в розовый цветочек пижаму, которую не помнит, как и надела перед сном. И засмеялась – невидимо и неслышно – дома в детстве у нее была такая же! И как только вспомнила это, как всё обрушилось.
Тяжело, не ощущая движения, прошла в ванную, закрылась.
Отчетливо помнила одно: бабушкина подруга. Ее нельзя огорчать. Она слишком хрупкая.
Ляля переоделась, написала записочку: "Сейчас буду".
И вышла.
Ни одна половица не скрипнула под ней, и Лялю это не удивило почему-то.
Она пересекла двор, пошла на главпочтамт к окошечку "до востребования", где каждый день получала письма из Жуковского, спросила:
– Мне должен быть перевод. Он пришел?
– Секундочку, – сказали ей.
– Да, вот. Заполните бланк, пожалуйста.
Она взяла деньги, вернулась в "монастырскую", позвонила.
Анастасия Николаевна не удивилась ничему, просто произнесла свое обязательно солнечное приветствие.
Ляля прошла в столовую, положила на стол деньги.
– Спасибо, Анастасия Николаевна. – Спасибо. А это – от мамы.
– Благодарю. Передай Машеньке. Она всегда помогает мне… Прости, я понимаю, что не имею права вмешиваться, но все же скажи, девочка, куда ты сейчас?
– К маме, – тихо сказала Ляля.
– Будь осторожна в дороге, – сказала Анастасия Николаевна.
– Спасибо. До встречи, Анастасия Николаевна.
Та посмотрела долгим темным взглядом и тихо сказала:
– Хорошо бы.
Ляля вышла, села в автобус, идущий в аэропорт, купила билет, и через несколько часов она уже летела в серебристой бесшумной сигаре высоко над землей, не отрываясь глядя на то, как мала земля, как малы великие реки и как бесконечна тайга со стеклышками озер и тонкими синими нитями текущих вод между ними.
А потом заснула.
– Ну что же, – сказала мама. – Дома всегда лучше. Но без диплома ты не сможешь преподавать. Да не беда, что-нибудь придумаем. Если позволишь, я посоветуюсь.
– Мама, – сказала Ляля. – Я так устала. Можно, я посплю?
– Прости, доченька! Все у меня в голове перемешалось! А через час – вторая смена. Не хочется от тебя уходить.
– Все будет хорошо, Ма.
Ляля подошла к чайной розе – иногда они называли ее почему-то китайской – все детство она протирала каждый ее листик.
– Иначе роза не будет цвести, – говорила мама.
И раз в год роза цвела.
В темной, почти как на елях, листве вдруг начинали появляться махровые оранжево-желтые благоухающие цветы.
***
А, может быть, вообще никакого тумана и не было? И все это мне просто снится? И туман, и солнце за ним, и исчезающая в его лучах, сгорающая в нем, рыжая девочка?
Ничего не было. Ни злых писем-намеков, ни этого, последнего, в котором Валентина почти утверждала, что он ошибся в Ляле.
Вот сейчас, надо только шевельнуться, чтобы все это невозможное дикое наваждение сгинуло.
Он оглянулся. Вокруг был не то жиденький парк, не то лес, и две пустых скамейки стояли рядом, на одной из которых сидел он.
Он еще не знал, что вся его счастливая жизнь впереди, что разлетелась вдребезги только ее жизнь, а его счастье, ясное и беспорочное, ждет его в прозрачном бокале будущего. Не без горчинки, но… Кто ж о них думает, когда блюдо безоговорочно отменно.
Он подумал:
– А я ей про трудную жизнь на полигонах, без театров и музеев…
Он усмехнулся. Сжал пальцами лицо, словно стянул с него приросшую маску и тихо засмеялся.
– Все это сплин от байкальских пиратов. Нашаманили. Пора и делом заняться.
Поднялся и твердым, уверенным шагом пошел к такому нелепому и грандиозному неповторимому зданию в этом маленьком городишке, которое возвели специально для них, гениев.
"Она этого просто не поняла". Подумал он и забыл.
Забыл, зачеркнул, переключил сознание на иное бытие, словно щелкнул тумблером выключателя на счётчике, когда перегорают предохранители и надо заменить их.
Зашел в деканат.
– Вы предлагали командировку с защитой там же, я правильно понял?
– Так Вы согласны? – поднимаясь ему навстречу, ласково произнес декан.
– Да, – сказал Саша.
– Там было одно условие, – негромко сказал декан.
– Я знаю, – ответил Саша. – Но, ведь в субботу наш Загс работает, нет?
– Работает.
– Значит, вопрос снят.
– Замечательно, Александр Михайлович. На понедельник мы все оформляем. В принципе, я был уверен в Вас. Рад, что не ошибся. Только имя супруги – единственное, что нам неизвестно.
– Эльвира Осиповна.
– Замечательно, – сказал декан. – Замечательно. Мы ее знаем. Правильный выбор.
И улыбнулся.
Саша вышел.
Он шел к Эльвире, синеглазой пампушке, о которой весь Жуковский знал, что она без ума от генеральского сыночка из Сибири, и своего не упустит.
– С ней, – подумал он. – У меня никогда никаких проблем не будет.
Оставалось только одно – миновать, разминуться с еще одним человеком, которого он никогда больше не хотел видеть.
И это был Игорь.
Иркутск – Жуковский – Санкт-Петербург
2018 г.