ИНТЕРТЕКСТ
Александр ТКАЧЕНКО
Мир без отчуждения
Чем же привлекателен космос крымчаков в реконструкции, живописании Ткаченко? Это – мир без отчуждения: малый, уютный, тёплый. Тут все друг друга знают, переплетены соседством и родством. Если портной тебе шьёт или парикмахер стрижёт – то не за страх и не за деньги (только), но за совесть и честь мастера, а и оказывая добрососедскую услугу, в долг – как ещё в натуральном хозяйстве. Потому человечески душевные отношения и сюжеты вословесниваются писателем обильно: случаи из жизни, истории, характеры – все с чудесностию-особенностию какой и голосом. Недаром и серия коротких рассказов, новелл как бы распахнута «окнами во двор» – не на улицу и площадь, навынос в мир и люд чужой, а как на посиделки знакомых и знаемых, случаи забавные и трогательные, тёплые, как и слова тут: «разговорная речь соплеменников – быстрая, горячая, добрая – все эти бала ала буюн хала»… где славянские слова перемежаются характерными тюркскими в многослойном языке многосудебных крымчаков («Одинокая лодка»). «Дворовые» рассказы писателя – это как «Вечера на хуторе близ Диканьки» – тоже посиделки, неистощимые, перебивающие друг друга голоса, предания, даже мифы, и страшненькие, а и чудесные вызволения и избавления, переплетения судеб.
Чанчих сторонился Ольмеза. И не потому, что тот был ему крайне неприятен. Просто Ольмез любил долго и нудно о чём-то талдычить, перед этим тщательно подготовив к долгой беседе свою жертву. Так, однажды Чанчих не сумел вовремя уйти с дружеской вечеринки и попался всё-таки в поле тягучего внимания Ольмеза. Друзья называли его кто философом, кто фантазёром, а самые близкие вообще не обращали внимания на него и попросту отмахивались: отстань со своей дурью, лучше делом займись.
Эх, бараны, послушные, жующие бараны, на небе такое происходит, какие молнии невидимые сверкают, а им бы всё о чужих бабах да о том, что на огороде цветёт…
– Так, слушай, Чанчих, ты не уходи, у меня к тебе серьёзный разговор есть…
Чанчих сделал несколько витков по двум большим комнатам, полным гостей, и всё равно попадал под твёрдый взгляд Ольмеза, мол, не уходи без меня, всё равно толковища не избежать. Ольмез по специальности был простым жестянщиком. Вёдра паял, водосточные трубы собирал, крыл крыши… Работы было много. Но он к этому относился пренебрежительно – а что железяки? Два удара деревянным молотком, и любая вещь стоит и звенит на солнце… Эх, чудаки, живут и не знают, что у них под ногами такие сульфаты ворочаются, пропадают…
Наконец после третьего подхода к нему Ольмеза Чанчих понял, что ему не избежать разговора, и сам как бы заинтересованно обратился к Ольмезу:
– Ну так что у тебя там случилось? Может, я чем смогу…
– Да нет, Чанчих, ничего не надо, но знаешь, что сейчас самое важное в мире может произойти? – начал загадочно Ольмез, когда они уже вышли на улицу вместе. – Ты вообще представляешь, что может быть?
– Нет, а что?
– Эх, слепой что ли…
И Ольмез начинал молчать, дуться, вздыхать, обводить глазами вечернюю улицу и цветное небо над головой, словно искал, что хотел давно сказать. И вдруг тихо с придыханием отпускал слово на волю:
– Землетрясение…
И начинал молчать. Тихо, зловеще, с намёком на большие знания о природных катаклизмах, так что Чанчиху становилось страшно, и он легко бросал:
– Да ладно, брось ерунду-то пороть, Ольмик…
Ольмез смотрел в лицо Чанчиху с презрением и превосходством, и Чанчиху снова становилось не по себе.
– Да ты знаешь, на каком провале мы живём, наш полуостров держится на коралловой ножке… А в двадцать седьмом году легли Ялта и Севастополь, столько людей погибло, а вы все… Да весь мир на грани катастрофы, все подземные пещеры связаны между собой: если в одном месте ухнет, в другом отзовётся… Я когда водосточную трубу проверяю на прочность, то бью её с одной стороны, а с другой вылетает знаешь какой гул… А вы… Эх!
– Ну и что надо делать?
– Я-то знаю, но кто поверит… Надо писать письма, надо собираться вместе и думать, думать, как нам жить, так дальше нельзя… Вчера я лудил железо оловом, и капля упала в воду и не остыла. Это значит, что вся вода уже горячая, понимаешь? Это знак, что там всё уже созрело, нагрелось, и скоро… А вы все… Эх!.. Как она меня, как я её… Вот так и накроет вместе… Это первое…
– А что, есть ещё и второе? – спросил напуганный Чанчих.
Ольмез остановился и начал строго смотреть в глаза Чанчиха, чуть покачивая головой.
– И до чего ж мы беспечны, Чанчих, а ведь у всех дети… Ну конечно, есть и второе, и третье… Слушай сюда, – сказал Ольмез и нагнул голову, приглашая таким жестом к тайному сообщению.
– Вода, да-да, вода, Чанчих… Ты посмотри, как мы её тратим, детей моем по вечерам часами, жены волосы чешут с водою, сады поливаем и огороды, пьём, наконец, сколько! А ведь её мало, наши озёра высыхают, колодцы мельчают… Сколько я своей говорю: не проливай зря и капли… А она, дура баба: вода в землю уходит и из земли приходит. Вот так и вы все. Нет, чтобы понять, что небо даёт нам воду. Я это знаю по крышам, которые крою, как они ржавеют. Это значит, что вода стала порченой из-за того, что мало её там, наверху, и она не очищается. А вы все: в землю, из земли… Да как бы она была такой чистой из земли, ха, Чанчих?.. Чаю надо пить меньше, кофе… Мы, крымчаки, бережливый народ, но в последнее время очень расточительны, особенно с водой плохо у нас… Карасу, ты посмотри, во что превратилась, а? Раньше корабли ходили, утонуть можно было, а что сейчас? Я перехожу по камешкам, сапог не замочив. Вода – это наша кровь, а мы её мешаем с землёй, тратим, чтобы мыть руки…
– А как же быть? – спросил потрясённый Чанчих.
– А вот и думать надо, письма писать, собираться вместе, у стариков спрашивать, как мы дошли до жизни такой. Руки можно ветошью вытирать, всякие там смеси… А вот ещё: росу собирать на наши нужды, лицо умывать утром с листьев, зимой – снег если выпал…
– Эх, Ольмез, где ты всего этого набрался? Тебя послушаешь, так вообще по земле ступать боязно, – немного встряхнулся Чанчих. – А как же люди до нас жили?
– А кто тебе сказал, что они жили? Ты спроси у них. Мучались, – протянул Ольмез. – И потому польза была, а мы расточительствуем, богатствуем, купечествуем…
– Ой, да что уж, лишний стакан воды нельзя выпить?
– Выпей, но с толком, с чувством, а потом запиши: здесь тогда-то такой-то выпил лишний стакан воды. Чтобы всё учитывалось, записывалось, а то гуляем, понимашь, а в мире с водой ой как плохо, и никто об этом не думает, никто… И последнее, – сказал Ольмез, по-особенному как-то прищурившись.
– Что, с едой что-нибудь? – перебил его Чанчих.
– Смотри повыше, – ещё загадочнее и даже страшнее произнёс Ольмез, – смотри повыше…
В этот момент они проходили крыльцо дома с тремя ступеньками, и Аджи понял это «повыше», что, мол, нужно посмотреть со ступенек, и это и будет смотреть повыше… И он инстинктивно остановился и встал сначала на первую ступеньку, потом на вторую, но остановился, услышав резкий и издевательский смех Ольмеза…
– Сползай! Эх, и хомячок ты, Чанчих! Повыше смотри – это не с крылечка, а вообще повыше… Так вот, третье, последнее, – совсем тихо и таинственно прошипел Ольмез, – с солнцем плохо, ходят разговоры, что гаснет оно…
– Как это? Так не может быть! Каждое утро я встаю вместе с ним и смотрю на него, и ничего не замечал… Летом жаркое, зимой холодное, всё, как полагается…
– Это для тебя как полагается. А я вот тут крыл одну крышу в марте, и по моим расчётам весь снег уже в этот день должен был сойти… И я уверенно встал – и как поскользнулся и ногу сломал… Это што? Мне дохтур сказал, чтобы я раньше чем в апреле не лез на крышу. А дохтура они всё знают. День стал короче, ты заметил, Чанчих? Раньше я возвращался домой к семи, а сейчас на полчаса раньше…
– Это ты постарел, раньше уходишь домой с работы…
– Нет, фрукта стала кислей, виноград несладкий, а самое главное – все молчат и согласились с этим. А надо писать куда-то, собираться всем вместе, думать… А то ведь у меня в сарае раньше мышей знаешь сколько было, а сейчас ну одна-две… От сырости все поуходили. Скоро вся земля покроется туманом, и мы не будем различать друг друга.
– Но тебя-то по твоим крымчацким бровям узнает каждый. Чёрные, словно в театре накладные, не брови, а усы над глазами…
– Кстати, о театре… Это, пожалуй, будет четвёртым… С языком плохо…
– С каким языком?
– С русским… Его поедают другие языки. Актёрки говорят то на французском, то на английском. Я раньше понимал заказчика с первого слова. Вчера иду мимо магазина, а на нём вывеска «Гастроном», тоже, говорят, нерусское… А главное – все молчат…
– А тебе-то что? Ты о своём языке думай…
– Ты не прав! Ох, как ты не прав, Чанчих… Если мне нужно править мягкую жесть, то я беру кусок железяки и на нём молоточком выделываю, что хочу… Так и русский… От его силы и наш становится сильней, а дети куда пойдут с нашим… А главное – молчат все, не собираются… Ох, нехорошо это…
Так, в лёгком подпитии после дружеской вечеринки Аджи и Ольмез медленно шли по своим домам. Аджи клялся себе в том, что больше никогда не будет возвращаться домой с Ольмезом, но потом подумал: а куда от него денешься? Аджи смотрел на небо в промежутках беседы, и падающие кометы поражали его воображение.
– Смотри, Чанчих, небо рассыпается на мелкие кусочки… А главное – все молчат…