КНИЖНЫЙ 
РЯД
Лев Колодный. Зураб Церетели: Хроника с высказываниями героя. – М.: Голос-Пресс, 2007. – 480 с.: ил.
Вот жизнеописание, что следует прежде всего признать конгениальным самому герою. Плотный, насыщенный, несколько избыточный текст. Слог убедительный, внутренне цельный, при всём многообразии «стройматериала»: прямая речь, обширные цитаты, исторические экскурсы, порой заводящие куда-то далеко в сторону от предмета и темы, отступления по разряду чистой ли публицистики, «махрового» ли краеведения (в котором автор не одну собаку съел), специфически ли «расследовательской» журналистики.
Лев Колодный – журналист «МК» и создатель целой авторской серии книг «Москва в улицах и лицах», где биография Зураба Церетели значится под номером 10, – в данном случае, нашёл чрезвычайно точную интонацию, то и дело сбивающуюся на откровенную патетику, на пафос, на тон ликующе-восторженный, исполненную, невзирая на вящий драматизм отдельных страниц, духом витальности и всепобеждающего оптимизма. А можно, наверное, сказать и наоборот: это Церетели посчастливилось найти в лице Колодного своего усерднейшего Эккермана, испытывающего к собеседнику не просто интерес и уважение, но, читай, практически любовь, доходящую до степени преклонения, и умеющего – что важно – перенести эти эмоции на бумагу. Адресую, ну хотя бы к впечатляющей, живописно сверхпроработанной сцене, описывающей «первую встречу автора с художником». («В особняк с мезонином на Большой Грузинской, 17, я постучался в холодный снежный день в конце 1993 года…»; «– Донателло! – вместо приветствия воскликнул Зураб, разглядывая гостя в дверном проёме <…>»; «Он сидел в блузе оливкового цвета во главе уставленного бутылками стола <…>» и т. п.).
Как это ни странно, главному – по крайней мере на «одной шестой» – монументалисту рубежа тысячелетий было до сей поры посвящено крайне немного «персональных» книжных изданий. Точнее сказать, всего три – причём исключительно в жанре искусствоведческой монографии, первая из которых была написана на грузинском, а последняя датирована 1985-м и удостаивается в этой связи от Колодного всепонимающей снисходительности. Но ведь в полную мощь истинно ренессансная (употребляю это прилагательное безо всякой иронии, но вместе и во всём многообразии его оттенков) натура президента Российской академии художеств, народного художника СССР, лауреата Ленинской и Государственных премий СССР и России смогла показаться как раз таки после «переломного» года, в эпоху бурную, непредсказуемую, фантасмагорическую – и тем на диво глубоко созвучную самой этой личности. Которая, в свою очередь, – всё же рискну произнести, не убоявшись быть причисленным Колодным к числу «клеветников» Церетели – представляется куда более любопытной, масштабной, важной для времени, нежели собственно творческая её ипостась.
В том, что Церетели-человек намного ярче и «рельефнее» Церетели-скульптора парадоксальным образом дополнительно убеждает и данная книга – хотя автор её подразумевал здесь как минимум гармоническую тождественность. С одной стороны, в изобилии рассыпанные по страницам «высказывания героя» (полужирный курсив), с их неизменно подкупающим обаянием прямоты и искренности, эманациями грузинского характера и сознанием собственной значимости в соединении с ухватками подлинного демократа. Плюс множественные факты и свидетельства добрых дел, благородных поступков, широты души, бессребреничества, в которых нет никакого резона сомневаться. С другой же стороны – едва ли полное собрание наиболее жёстких высказываний, пассажей, заголовков нашей приснопамятной газетно-журнальной «антицеретелианы» (простой курсив), бьющих то и дело в точку, наотмашь. Которым противопоставляются отнюдь не адекватная хлёсткая доказательность, не аргументы из арсенала эстетической мысли, но по большей части ритуальные заклинания. А вот простые москвичи рассудили иначе… А вот «друг-мэр» сказал… В крайнем случае – а вот за границей оценили по достоинству…
Позиция для создателя биографической апологии несколько странная. В ней можно было бы усмотреть даже элемент мазохистского пароксизма столь сроднившегося со своим героем автора, но в какой-то момент ты вдруг отчётливейшим образом понимаешь: в сочинении агиографического толка по-иному и быть не может. Перед нами чуть модернизированный образец классической житийной литературы, где имеется одержимый априори истинностью знанием и правильностью цели праведник, сонм строящих ужасные козни врагов (спектр его чрезвычайно широк: от замшелых адептов соцреализма до «свободолюбивых либералов», включая двоих наиболее злобных и коварных неприятелей – А. Чубайса и Б. Березовского) и где также есть высокий покровитель, впрочем, куда больше чем просто покровитель, и железобетонная убеждённость в конечном торжестве справедливости.
Другое дело, что подобный жанр каждого читающего оставит при своём: ни принудит задуматься «воцерковлённого», ни сагитирует «атеиста», ни сдвинет с мёртвой точки безразличного. И никак не объясняет эта с пылом и изрядным знанием предмета написанная книга – чем же всё-таки так замечателен, акромя размеров, московский Пётр и каким образом высокоодарённейший мастер со столь могучим потенциалом опустился со своим бронзовым сказочным зоопарком ниже неглинной ватерлинии… Впрочем, это удел будущих апокрифов, что – хотим мы того или нет – непременно появятся в будущем и никак не смогут обойти, не взять за точку отсчёта это «евангелие ото Льва».