ТРАПЕЦИЯ 
Дождь, начинающий капать на улице,
в нашу квартиру забрался инкогнито.
И почему-то от жареной курицы
запах жасмина доносится в комнаты.
Надо, наверное, быть аккуратнее.
Надо точнее отмеривать специи.
Сыро. Предметы, обычно квадратные,
радостно приняли форму трапеции.
Катится свежесть по улицам лаковым.
Чуткое ухо старается выделить
ласковый шёпот из тысячи раковин,
с моря, лежащего где-то за тридевять.
Туча ползёт, как большая трапеция,
дождь моросит. Но не стоит печалиться.
Всё пролетает – победы и бедствия.
Жизнь не кончается.
***
На кухне наполняется солонка,
на кухне обновляется клеёнка,
и свет возобновляется везде.
Вот женщина: у ней внутри неонка,
в прозрачном животе.
А рядом ночь, как детская страшилка.
И женщине мерещится ошибка,
которую устроила она.
Во рту её печатная машинка
стрекочет допоздна.
А муж глядит и подмечает тонко,
что от терзаний никакого толка.
И между ними прыгает смешинка,
и женщина становится другой.
Из тела вычитаются неонка,
конфорка, скороварка, кофемолка.
И дрыгает печатная машинка
весёлой металлической ногой.
***
Скушай яблочко, запей его киселём.
Пирожок ржаной предлагает печь –
надкуси.
А иначе будешь мыкаться бобылём,
сиротой, калекою, кобелём.
Что поделать, так уж принято на Руси.
Угощают – выкобениваться не смей.
Посылают в баню париться – так иди.
И ложись на лавку между шипящих змей,
и молись, и руки складывай на груди.
Бабка ползает в огороде, копает хрен,
подоткнув повыше ситцевый свой подол.
Если будешь с ней обходителен и смирен,
попадёшь за стол. И только потом –
на стол.
ПРОПАЖА
...Когда-нибудь все липы подрастут.
И, проходя бульваром духоманным,
мы пропадём на несколько минут,
как пропадает мелочь по карманам.
Мелькнёт с изнанки чёрная дыра.
Душа качнётся, как воздушный шарик.
Но вряд ли, справедлива и добра,
рука Творца под липами зашарит.
Он оставляет нас наедине
с минутной жаждой гибели по Фрейду.
Он оставляет в лиственной стене
младенчески лепечущую флейту.
Он оставляет выход на себя.
А напоследок дарит нашей паре
все пушки и знамёна сентября
на нынешнем и будущем бульваре.
***
Снег бывает разный: то мельче он,
то крупней,
то пылит мукой,
то липнет серьгами длинными.
Но всегда похож на танец промеж теней,
на балет с холодными балеринами.
Вот на сцене суматоха и авангард:
балерины для Метелицы
стелют простыни.
А потом в оркестровой яме
стихает гвалт,
пляшут примы;
вспоминаются девяностые.
Но гораздо чаще вижу я, как в кино:
снегопад и мрак; к заутрене подморозило,
Пётр Ильич встаёт, выглядывает в окно
и взволнованно восклицает:
«Эврика, вот оно!
вот оно, лебединое моё озеро...»
АНТОНОВКА
Ночью зашаришь
по ставням захлопнутым,
в панике стиснешь реле:
это железные яблоки с грохотом
катятся по земле.
Капли дождя – лилипутские сабельки –
колют и мучают сад.
Вот и грохочут железные яблоки,
бравый воздушный десант.
В них растворённые пули да лезвия
сами, бывает, грызём.
Так и земля – вполовину железная,
твёрдый, скупой глинозём.
Эти тревоги – лишь малая толика
тех, что ждут впереди.
Не суетись.
Укрепит антоновка
стержень в твоей груди.
***
В каждой комнате с бабушкой
есть секретер, ковры,
колченогие стулья, несытая моль,
потёмки.
В хрустале закат купает свои миры,
золотые шары, оранжевые костры...
Как знакомы нам
эти пыльные комнатёнки!
Вместо внуков – шуба,
вместо детей – сервиз.
Сердце спит в шкафу,
а память стоит на полке.
Но когда-нибудь всё это поедет вниз,
превратится в сор, шелуху, осколки.
Обернувшись, видишь
(несколько лет – не срок),
что закат, не изменившийся ни на йоту,
оседает в город, плавится как сырок.
Да спешит вагон, шатающийся мирок,
сквозь лесную роту.
ОТДЫХ
Я верю, несмотря на прихотливый курс
и тягу ко всему недолговечному,
что каждый человек –
дикорастущий куст,
цветами покрывающийся к вечеру.
Он кулаки разжал и сумерками полн.
Хоть право быть кустом –
лишь часть его наследия,
но сотни раскрывающихся пор
на теле оживают, как соцветия.
Расслабленную кисть, похожую на гроздь
бутонов, обхвати,
как ненасытный жадина, –
и терпкий аромат пронзит тебя насквозь:
бестрепетный ответ
на крепкое пожатие.
СТРИЖ
Прежде жизнь была короче. Речную ткань
колыхал поток воды из публичных бань
с их дешёвым мылом и вечным срамом.
Стриж, который в сумерках верещал,
человека на мгновение превращал
в драгоценный мрамор.
Стриж как будто падал,
но вместе с тем парил
над узором выступов и перил,
над харизмой, что мерещится
в палаче нам.
Распахнув объятья, тихо ждала земля.
Человек стоял спокойно, не шевеля
ни единым членом.
Был он мучеником. Теплился, как свеча.
Вдалеке гроза работала, грохоча
молотом по нескольким наковальням.
Огибая сизой тучи сырой овал,
стриж летел в лучах – его не обуревал
ужас перед дальнейшим существованьем.
МОСКВА