Так, один из наиболее ярких образов романа «Комиссия» (1976) – Зинаида Панкратова. В романе ей отведена роль женщины, тайно и явно симпатизирующей главному герою Николе Устинову – крестьянскому философу, «лучшему мужику», хранителю Белого Бора. Это она позволяет Комиссии заседать в своём доме, сберегает заветные «сказки» о прошлом сибирской деревни, она предупреждает Николу о смертельной опасности, снимает любимого с «бороньих зубов» людской злобы. Это ей писатель даёт знаковое имя Зинаида (дочь Зевса), что вкупе с фамилией Панкратова (всевластная) и делает её главной персоной романа. Вероятно, Зинаида является олицетворением устоявшихся представлений (архетипом) о сильной, волевой, красивой русской женщине, запечатлённой в фольклоре и в творчестве классиков.
Есть в романе и другие яркие образы: Домна – мудрая и плодоносная жена Николы Устинова, старая учительница, «полувятские» легендарные девки. Но откуда родом все эти явные и неявные симпатии и предпочтения, относящиеся к Зинаиде? Панкратова впервые является перед жителями Лебяжки далеко не в парадном обличии: «Девка чумазая, в дорожной пыли-грязи, волосёнки на голове скатанные, две кое-какие косички, а промеж ними ещё лохмушки болтаются, кофтёнка драная, сама босая, ни дать ни взять – нищенка. Но стоит прямо, росло, говорит с мужиками смело, хотя и детским, каким-то вовсе не сильным голоском.
И стояла тут же на площади перед нескладным помещением лебяжинской сельской сходни тощая кобылёнка, запряжённая в телегу не в телегу, в арбу не в арбу, а бог знает во что такое, во что-то неизвестное, но с колёсами, и на этом на чём-то стонал под рядном скрюченный мужичонка, и сидела рядом с ним старуха, тоже кости да кожа». Воссозданная Залыгиным зарисовка оказывается своеобразным «счастливым» вариантом сюжета известной картины С.В. Иванова «В дороге. Смерть переселенца» (1889). Близость сюжетов, вероятно, подчёркивается писателем нарочито: Залыгин датирует свою сцену 1894 годом. Сцена заканчивается счастливо: настойчивую переселенку за обещание «нарожать мужчин настоящих» и «благодарность человеческую» принимают в лебяжинское общество.
Может быть, тамбовское происхождение привлекло Залыгина к Зинаиде Панкратовой? Ведь известно, что «дед писателя происходил из безземельных крестьян Тамбовской губернии», а отец его получал «для обучения в Тамбовской гимназии «полное содержание» от известного <…> общественного деятеля помещика Чичерина (отца Г.В.Чичерина). Но в жизни – тамбовские дед и отец, а в романе – волевая женщина. К тому же Павел Иванович Залыгин в большей степени «созвучен» другому герою романа – Кириллу Панкратову: такой же болезненный, так же тих, странен (сооружает необыкновенной красоты и высоты крыльцо к заурядному, к тому же приземистому дому), так же нервозно-предсказуем (в романе Кирилл готов убить «последнего» отставшего от карательного батальона солдата в отместку за его покушение на поджог диковинного крыльца).
Так почему же Зинаида Панкратова оказывается наиболее привлекательным женским персонажем «Комиссии»? Чем она так дорога автору романа? Часть ответа находим в уже цитированной статье «К вопросу о бессмертии». У сцены посещения красноармейцами квартиры Залыгиных в Барнауле есть продолжение. Красноармеец обращается к гражданке Залыгиной: «А почему белый офицер провожал вас? – Как это почему? – удивилась мать, оставаясь при этом совершенно спокойной. Не в пример болезненному и нервному отцу, она никогда и ничего не боялась (так безбоязненно и дожила до девяноста лет). – Наверное, потому, что этот офицер был интеллигентным человеком…» Смелость и мудрость в суждениях и поступках, основанных на исконном праве человека жить и продолжать человеческий род, воля и умение расположить к себе людей (и белых, и красных!), почти мужская отвага. Но ведь это свойства, актуальные и для Зинаиды Панкратовой, спасающие её и её родителей от бездомности, от смерти.
«Моя мать работала библиотекаршей на горе и каждый день ходила в расположение белых, полагая, что женщину никто не может, не имеет морального права обидеть». Но такова и Зинаида Панкратова, не боящаяся ни Дерябина, ни колчаковцев в своём естественном желании спасти возлюбленного. Вероятно, в случае с Зинаидой Панкратовой мы имеем дело с автобиографичностью, с родовыми корнями, в различной мере связывающими этот образ с памятью о тамбовских предках, а через них и со всей коренной провинциальной Россией. Тамбовское безземелье толкало тысячи переселенцев на восток: на Урал, в Сибирь, на Алтай. Поэтому образ переселенки из Тамбовской губернии вполне достоверен, реалистичен.
Экспансивность тамбовской версии национального характера отлилась в ХХ веке в полемическую словесную формулу «тамбовский волк», а неслыханная строптивость создала Тамбовщине в ХХ столетии славу своеобразной русской Вандеи благодаря антоновскому восстанию. В отчаянно-мудрой Зинаиде Панкратовой, вероятно, живут все эти реминисценции, но в не меньшей степени и память о матери писателя – Любови Тимофеевне Залыгиной. Девяносто лет жизни и ненасильственная смерть – редкая удача для России ХХ века.
1988 годом ни жизнь, ни оригинальное творчество С. Залыгина не заканчиваются. Впереди у писателя были новые рассказы, повести, романы, эссе, обнаруживающие иные, в том числе и философские «родовые корни» писателя. Герой залыгинского «Экологического романа» (1993) Голубев рассуждает: «Я природу боготворю, но и у меня всегда была к ней претензия: мне казалось, что она скомпрометировала себя ледниковым периодом... И возможна ли в принципе ноосфера по Вернадскому, если из бытия природы не исключены ледниковые периоды?» В связи с этим возникает вопрос: эта голубевская тирада есть опровержение открытий В. Вернадского или этот спор есть косвенное признание родства залыгинского взгляда на природу с воззрениями русских космистов?
По Вернадскому, превращение биосферы в ноосферу есть «природный естественный процесс», безусловно, прогрессивный. Возможно, что одним из источников своеобразного обожествления «природного» у Залыгина и является учение о биосфере Вернадского. Во всяком случае, даже и сугубо человеческие свойства видятся залыгинским персонажам «природными» по своему происхождению. Его «мужик-офицер» Родион Смирновский так рассуждает: «У нас это в роду: природная храбрость. Значит, Коля, мы смерти не боимся. Не боимся, и всё тут…» Включённое в диалог двух сибиряков философское рассуждение вряд ли имеет дословное совпадение с рассуждениями русских космистов о человеке и природе, но их воздействие, влияние, в частности, теории Вернадского здесь явно ощутимо, прежде всего в гипертрофированном внимании к природным началам в человеке.
Но Залыгин был бы иллюстратором заимствованных философских доктрин, а не оригинальным художником-мыслителем, если бы остановился на однозначной апологетике биосферы и человека как главной составляющей сферы разума. Залыгин с его вниманием к природным началам в человеке, как и Вернадский, как и Чижевский, по сути, является продолжением, но вместе с тем иной, новой ступенью их идей. Биосфера, превращающаяся в ноосферу, – отрадное открытие В. Вернадского и русского космизма в целом. Ноосфера, грозящая превратиться в «радиоактивный рай» Хиросимы и Чернобыля, – одно из прозорливых опасений С. Залыгина. Залыгинский космизм осознаёт и представляет не только великую созидательную, но и грандиозную разрушительную силу науки. Свидетельство тому и публицистическая деятельность писателя, направленная против ряда циклопических проектов советского времени (гидростанция на нижней Оби, переброска северных рек), и художественные произведения.
Автобиографический во многом Голубев задумывается над парадоксальной и катастрофической одновременно ситуацией: человек («существо») часть целого, называемого живой природой, пытается восстать против «вещества», составляющего живую природу! Вернадский был приятно поражён, увидев в «истории научной мысли» «историю создания в биосфере новой геологической силы». Залыгин, не без влияния Вернадского и Чижевского эту силу увидевший, рассмотрел в ней возможность гибели природы и человека как её части.