Максим ЖУКОВ
Родился в 1968 году в Москве. Образование среднее. С 1986 по 1988 год проходил срочную службу в армии. Публикации в журналах: «Знамя», «Российский колокол», «Топос», «Дети Ра». Лауреат международного конкурса «Таmizdat» – специальный приз (2007). Автор двух книг стихов: «Московские ригведы» (1993) и «П-М-К» (2008).
МОРЕ
Хочется плюнуть в море.
В то, что меня ласкало.
Не потому, что горе
Скулы свело, как скалы.
А потому, что рифма –
Кум королю и принцу.
Если грести активно,
Можно подплыть к эсминцу
Или к подводной лодке,
Если они на рейде.
Можно сказать красотке:
«Поговорим о Фрейде?» –
Если она на пляже
Ляжет к тебе поближе.
Море без шторма гаже
Лужи навозной жижи.
Шторм – это шелест пены,
Пробки, щепа, окурки,
В волнах плывут сирены,
Лезут в прибой придурки.
Мысли в мозгу нечётки,
Солнце стоит в зените,
Даже бутылку водки
В море не охладите.
Кожа в кавернах линьки.
На телеграфной феньке
По телеграммной синьке:
«Мамочка,
Вышли
Деньги».
Роясь в душевном соре,
Словно в давнишних сплетнях,
Даже когда не в ссоре
С той, что не из последних,
Сам за себя в ответе
Перед людьми и богом,
Думаешь о билете,
Поезде и о многом,
Связанном в мыслях с домом –
Как о постельном чистом.
В горле не горе комом –
Волны встают со свистом.
Море. Простор прибоя.
В небе сиротство тучки.
Нас здесь с тобою двое.
Мне здесь с тобой не лучше.
1989 ГОД
Это тело обтянуто платьем, как тело у жрицы Кибелы обтянуто сетью, оттого-то заколка в твоих волосах мне и напоминает кинжал. Если верить Флоберу, то в русских жестокость и гнев вызываются плетью. Мы являемся третьей империей, что бы он там ни сказал. В этой третьей империи ты мне никто и ничто и не можешь быть кем-то и чем-то, потому что и сам я в империи этой никто и ничто. Остаётся слагать эти вирши тебе и, взирая с тоской импотента, обретаться в столице твоей, что по цвету подходит к пальто. Если будет то названо жизнью, то что будет названо смертью, когда я перекинусь, забудусь, отъеду, загнусь, опочу. Это тело имеет предел и кончается там, где кончается всё круговертью, на которую, как ни крути, я напрасно уже не ропщу. В этой падшей, как дева, стране, но по-прежнему верящей в целость, где республик свободных пятнадцать сплотила великая Русь, я – как древние римляне, спьяну на овощи целясь, – зацепился за сало, да так за него и держусь. В этой падшей стране среди сленга, арго и отборного мата до сих пор, как ни странно, в ходу чисто русская речь, и, куда ни взгляни, – выходя из себя, возвращаются тут же обратно и, как жили, живут и по-прежнему мыслят, – сиречь если будет то названо жизнью, то названо будет как надо – с расстановкой и чувством, с апломбом, в святой простоте, это тело обтянуто платьем, и ты в нём – Менада. Ты почти что без сил. Ты танцуешь одна в темноте.
***
Жизнь ушла на покой,
под известным углом.
Затянув ли, ослабив ли пояс,
Возвращаясь в себя, кое-как,
чёрт-те в чём,
Ни в былом, ни в грядущем не роюсь.
Жизнь ушла на покой,
как слеза по скуле,
Был мороз, был февраль, было дело.
И весь месяц мело, видит Бог,
в феврале,
Но свеча на столе не горела.
Ни свечой на пиру,
ни свечой в полутьме,
Никакой ни свечой, ни лучиной
Не осветишь себя целиком по зиме
Ни поверх, ни до сути глубинной.
Возвращаясь в себя,
забирай же правей.
Забирая левее на деле…
Не мело в феврале –
ни в единый из дней.
Нет, мело! Но мело – еле-еле.
Жизни не было.
Так самый трезвый поэт
Написал на полях – видно, дрожжи
Со вчера в нём ещё не осели, –
иль нет! –
Это я написал, только позже.
Только раньше ещё,
но в который из дней –
В феврале ли, в апреле, в июле?
Жизнь ушла на покой –
так-то будет верней.
Жизнь ушла – и её не вернули.
***
Наш роман с тобой до полуночи,
Сука здешняя, коридорная.
А. Галич
Чьи-то лица припомнятся,
Кто-то ближе подвинется –
Это просто бессонница
И чужая гостиница.
Как жила? Припеваючи?
Не в особом экстазе ведь,
Расскажи мне о Галиче,
Если сможешь рассказывать.
Может, всё перемелется,
Может, снова навалится, –
Не вдова, не изменница.
Не дала… Что печалиться?
Не княжна, не снегурочка.
Светит тусклая лампочка.
Ты ждала его, дурочка?
Не воротится, лапочка.
***
Женщина, я Вас люблю.
Скучную и непонятную,
Странную, чуждую.
Песню затягивая
Однозвучную,
Не обладая
Ни слухом, ни голосом.
Строки причудливо
Лягут гекзаметром,
Не обижаясь
И даже не сетуя,
Жить – это значит
По разным параметрам
Строить фигуру,
Размытую Летою.
Жить – это значит
Над водами рейнскими
Слушать напевы
Придуманной женщины
И повторять,
Не любя и не чувствуя:
Женщина, я Вас люблю.
МАРИНЕ
Напечатай меня ещё раз
в этом странном журнале,
Напиши обо мне,
что отыщет дорогу талант.
Проходя сквозь меня
по неведомой диагонали,
Эти строки замрут
на свету электрических ламп.
Ничего-то в ней нет,
в зарыдавшей от скорби Психее,
И какая там скорбь,
если нет для печали угла
В той обширной душе,
что когда-то была посвежее,
Помоложе, бодрей и,
должно быть, богаче была.
Напиши пару фраз
о моём неудавшемся жесте,
О моей неудавшейся
паре ритмических па,
О свободе писать…
Но свобода танцует на месте
И порою лишь там,
где танцует на месте толпа.
Уходящая вглубь,
оживает под кожным покровом
Вся венозная сеть,
и сетчатка не чувствует свет.
Всё, что было во мне,
всё, что будет, останется…
Словом,
Напечатай меня
Так, как будто меня уже нет.