Отрывок из романа «История»
Доктор Хлусов говаривал:
– Мне палец в рот не клади. Я разработал теорию. Теория правильная, единственно допустимая. А если вам в голову придёт посмеяться надо мной и, так сказать, пальцем в меня потыкать, так я ведь вашу руку по локоть отхвачу.
Он горяч, более или менее безрассуден, но ведёт себя, как правило, прилично. Живёт с молодой женой в светлой, всегда прибранной квартире, к гостям выходит полубогом, густо обросший курчавой бородой, крутолобый, во всё встречное упирающийся бесцветным, замкнутым в себе, но весьма цепким взглядом. Под его глазами провисают, едва ли не болтаясь, водянистые мешочки, служащие, наверное, хранилищем всех тех слёз, которые он за свою немалую жизнь пустил, но по его виду не скажешь, что он не в меру жалостлив и плаксив, напротив, печать жёсткости, какого-то жестокого дарования, даже фатально жестокого, лежит на его обширном сером лице. В воздухе носится подозрение, что доктор, в сущности, необыкновенно порочен.
Этот знатный психолог трудился в психиатрической клинике, принимал больных в уютном кабинете и терпеливо, как вековечный пень, выслушивал их. Он уговаривал романтических хилых юношей, не познавших взаимности в любви, отвратить взоры от самоубийства и высмотреть в жизни объекты более значительные, нежели капризные девицы, у которых они терпели свои трагические поражения. Женщин, жаловавшихся на исчезновение ресурсов, помогавших им прежде возбуждаться и возбуждать других, доктор, случалось, водил в дешёвое кафе на рюмку вина, а после кафе с игривостью сатира увлекал в гостиничный номер, где раскрывал перед ними всю полноту их заблуждения. Исцелённые этим воодушевляющим курсом лечения дамы без возражений оплачивали счета (за вино и гостиницу тоже), которые он предъявлял им прежде, чем они успевали выйти из винно-сексуального транса и усомниться в его медицинском гении.
– Итак, – сказал нам доктор. – Вы уже сочли меня пылким адептом Фрейда. А я сам по себе. Правда, было время, когда в моём доме висела огромная фотография этого господина, и я на неё молился. Это было. Сейчас переходный период, и он замечателен тем, что я не сижу сложа руки. Вы легко в этом убедитесь, если прочтёте вопросники, которые я сочинил. Я вам зачитаю. Вот! Вопрос: что составляет природу человека как такового? Это вопрос моему пациенту. А ответ гласит следующее: природу человека составляют его как физические, так и духовные черты. Умно, правда? Тонко. И до того просто, что любому пациенту взбредёт на ум, что его попросту водят за нос. А ведь это начало моей теории. Её азы.
– О чём же ваша теория? – спросил Никита.
– Я сейчас изложу. Я уже, кстати, подумываю сесть за капитальный труд, даже придумал название: «Сумма сумм». Что такое физическая природа человека? Это сумма компонентов. Нос отца, глаза матери, руки бабушки, ноги другой бабушки, затылок дедушкин – вот вам и композиция любого отдельно взятого субъекта.
Я встрепенулся:
– А почему это вы так смотрите? Что это вы так пристально в меня всматриваетесь?
– Ничего, – пожал плечами доктор Хлусов. – Мне ведь всё равно, кого брать в качестве примера. Хоть себя. Моя теория действует безотказно касательно любого. Папины носы и мамины глазки – оно вроде как обыденщина, а я вижу за ней бездны. Дайте руку, – потянулся он к Поликсене. – Не бойтесь, не откушу. Ну хорошо, возьмите мою. Чувствуете? Рука моя – любовь моя. Ах, боже мой! Да не орудие любви, как вы успели подумать, дурочка этакая, а объект моей пылкой сердечной привязанности. И никакого рукоблудия! На этот счёт строго. Моя главная и, можно сказать, сокровенная забота – вот эта рука. Я получил её в наследство от бабушки. Домик в деревне тоже, но это уже из области неорганического. Да, гены, инженеры моей физико-духовной природы, распорядились так, что в моих руках, особенно в этой, которую я подал вам, очень много сохранилось бабушкиной психологии, бабушкиных эмоций и переживаний. Не дай бог сунуть её куда не следует!
– А что, бабушка не простит, в гробу перевернётся? – улыбнулась Поликсена.
– Да сам рад не будешь. Представьте на мгновение, что я живу, не догадываясь о свойствах этой руки. Ведь бабушка, сделав мне руки, в дальнейшем сооружении, так сказать, моего облика участия не приняла, и всё её влияние на мою судьбу – это лишь тот шифр, который она вложила в мои руки. Я вполне мог жить и ни о чём не догадываться. Более того, в прошлом я именно так и жил. Тяжёлое было время. Ещё бы, жить, не подозревая, что эмоциональность бабушки, заточённая в мои руки, превалирует над всей прочей эмоциональностью, распределившейся по другим моим членам. Живёшь и не знаешь, что делать с руками. А всё потому, что не знаешь, что делала ими бабушка, когда ей приходилось вступать в общение с окружающими. А она любила трогать груди подруг, и когда она прикасалась к соскам, её нежные пальчики дрожали от восторга и упоения.
– Как вы это узнали? – спросил Никита.
– Догадался. Мне ведь тоже нравится трогать женскую грудь. Только не в бабушкином же смысле, а в обычном, мужском! Но я не сразу всё это понял. И лишь со временем я сообразил, что бабушке хотелось не внука, а внучку, которую она трогала бы вволю, до того хотелось, что это у неё превратилось в волевое усилие, а результат – мои психологически женские, заряженные бабушкиной эмоциональностью руки. Но говорю вам, я не сразу до всего этого додумался. Думал много, и было о чём. Немало беспокойства и мучений пришлось вытерпеть из-за этих рук. Всё как-нибудь да не туда суну. Даже били, учителя – указкой, родители – своими руками. Профессор в институте даже с кафедры сбежал, когда увидел, на какие чудеса я способен. Ну, думаю, мне их, эти руки, в конце концов просто отрубят, нет, пора что-то решать. А попробуй сообразить, ведь руки бабушки дрожали не оттого, что именно им нравилось трогать соски, а потому, что всей бабушке это нравилось, руки же были одним из участков, на который приходилась какая-то специфическая часть общей реакции, и вот эта часть и перешла ко мне по наследству, тогда как тайну того, что делалось с ней в общем и целом в момент прикосновения к груди подруги, бабушка унесла с собой в могилу. Поняли? Я-то понял в положенный час. На то я и великий учёный. А что было бы, если бы не понял? Я мог стать героем ужасной сказки, я готов был унять дрожь и нетерпение этих проклятых рук хотя бы даже ценой гибели всего мира, всего живого. Стоп, сказал я себе, чтобы выбраться из этого небывалого переплёта, тебе необходимо разгадать тайну, а чтобы её разгадать, ты должен добыть информацию. Я бы ничего не добыл, если бы в той ситуации потерял голову. Но я не терял её, даже когда творил руками разные предосудительные, в глазах окружающих, дела и когда меня били по этим рукам. Ибо доктор Хлусов с головой на плечах – это реальность, а безголовый доктор Хлусов, с какими-то там чересчур эмоциональными и всюду сующимися руками, – это миф. Между прочим, по мере моего возмужания, взросления, по мере достижения мною зрелых лет меня всё чаще били не по провинившимся рукам, а прямо по голове, и это становилось опасно, поскольку я рисковал в конечном счёте лишиться её – единственной моей настоящей отрады, моего украшения. Я поторопился с решением. Меня, собственно, вынудили быть гением, первопроходцем. В озарении, посетившем меня во сне, я воскликнул: бабушка! Она ещё гремела в комнате своими костями, когда я проснулся с этим криком. Она ещё подхихикивала, довольная, что сумела наконец открыть мне глаза на истину. Я включил свет и сел за письменный стол, чтобы записать свои впечатления. В комнате никого не было. Но я уже всё знал и понимал. Была ли то бабушка? или, может быть, свет фаворский? Не будем в этом копаться. Истинное познание чаще всего приходит неисповедимыми путями. Люди, люди! Я понял, вы отныне для меня только подопытные кролики, в человеке меня теперь занимает прежде всего какая-нибудь нога, нога заменяет мне человека, но в этом я отнюдь не бесчеловечен, почему же, как раз наоборот, я преследую благородные цели, я жажду раскрыть все тайны, раскрыть все души, руки, носы, ягодицы, чтобы на них, как на страницах раскрытой книги, засверкали разгадки всех загадок, прошлое объяснилось настоящему и слилось с настоящим. Я мечтаю о том, чтобы соединились на этой земле все родственные души, родственные животы, уши, глаза, рёбра и в этом утвердилась справедливость, утвердились красота и гармония.
Поликсена, утомившись поддерживать тяжёлую руку доктора, попыталась избавиться от неё, однако она тотчас легла на её колено.
– Полечка! – воскликнул доктор. – Возьмём вашу ногу. Исключительно для примера. Что в ней? Вы вся в ней! И точно как вы вся отражаетесь в собственной прелестной ножке, так я, словно в капле воды, отражаюсь весь в грандиозной истине, мне открывшейся.
Моя подруга рассмеялась.
– А не в руке?
– Я уже выносил, уже практически выстрадал мечту о времени, когда, всё постигший и разгадавший, шагну к мучающимся и крикну им: не буду бить вас ни по рукам, ни по ногам, ни по голове, потому что не вы виновны в том, что творите, а люди прошлого и первые ваши враги – домашние ваши, умершие ваши. Отряхните с мозгов ваших прах самоуничижения, нет на вас вины – это прошлое гудит в вас, терзает и мучает, но будьте же выше своего страдания, идите за мной, я научу вас, как жить!
Я грубо сказал:
– Вы свои бурные эмоции внуку, может быть, вложите, представляете, каково ему будет? Не позавидуешь. Запорют! До гениальности точно не дорастёт, не дадут, беспрерывной поркой ни подрасти, ни тем более созреть не дадут.
– Так ведь доктор книжку напишет, «Сумму сумм», и в ней всё разъяснит, – вставил Никита.
– Мы тоже книжки пишем, – сказала Поликсена. – Кто о чём горазд.
– Что вас привело в наш город? – спросил доктор тоном поддерживающего светскую беседу человека, но не лишённым суровых ноток.
– Познавательные цели. Хотим, как люди, объединённые литературными интересами, в романах, стихах и мемуарах на взуевском материале создать картину русской жизни во всей её полноте, красочной и противоречивой.
Доктор Хлусов покровительственно похлопал мемуаристку по колену и с улыбкой сказал:
– Ничего этого не нужно. Оставим романы, мемуары, летописи на будущее, до более благоприятных времён, разве что стихи, вот, стихи можно и сейчас. Вы их сочиняете? – взглянул он на Никиту.
Тот утвердительно кивнул.
– Неплохо, да, принесите мне, я посмотрю. Соображения современности требуют не летописей и уж совсем не романов, а жёстких и ёмких… как бы это выразить… замечаний по поводу. А повод найдётся. Повод, уверяю вас, есть… Ну а стихи пригодятся для украшения. Как виньетки. Возможно, мы их используем.
– Кто это «мы»?
– Пока никаких лишних вопросов, молодой человек.
– Но вы дали мне повод спросить.
– Навесьте замочек на уста, а ключик выбросьте, – сказал доктор наставительно, – это будет самое разумное. Чтобы писать стихи, вам достаточно рук, не правда ли?
– А что же делать нам, бедолагам романистам и мемуаристам? – с напускным огорчением осведомилась Поликсена.
– Что и всем простым смертным – помнить о смерти. Ну-ну, ты, нечего в меня глазищами вперяться, тоже ещё змей-искуситель выискался! – шикнул вдруг куда-то в мою сторону рукосуй; но только мгновение длилось его замешательство. – Учась жить и мыслить по-современному, – сказал он, – вы тем самым подготавливаете почву для будущего. Побольше общайтесь с людьми, чувствующими текущий момент. В общем, не отрывайтесь от жизни. И мы не забудем о вас. Вы тоже пригодитесь, в нашем деле ни один человек не может оказаться лишним. Пришла пора действовать, необходима самая широкая общественная деятельность. Весьма широкая… Но не дают… Что ж! Сколько возможно, допустимо, безопасно – мы действуем на поверхности, остальное – это у нас уже нелегальное. Улавливаете? Подполье, и всё такое… Это у нас как бы и айсберг, то есть в целом, и, в частности, скрытая, подводная часть айсберга, причём – обратите внимание! – того же, прежнего, о котором я только что упомянул. Вот! Мы наш журнал назовём «Айсберг». Где же ручка? Я хочу записать это название, оно случайно пришло мне в голову, а память иногда, знаете, подводит.
– Я уже записала, – сказала Поликсена.
– Вы присутствуете при рождении нового журнала.
Никита спросил:
– А какова его идея? Что за направление?
– Не думал, что поэтов интересуют идеи и направления, – доктор недоумённо и осуждающе покачал головой, – вот уж не думал. Надо же! Век живи – век учись. Люди есть, недостающих найдём, – сказал он, забылся вдруг, вперил цепкий, замкнутый – не для гостей – взгляд в окно. – У меня хорошие связи с нужными людьми. Если связаться с людьми и благотворно повлиять на них, они становятся нужными. Следовательно, неразумен тот, кто пренебрегает ближними. Но никаких вымученных романов, раздутых мемуаров, с этим пора кончать, мои дорогие, всё это – хлам, бесполезные ископаемые прошлого. Факты – вот! – конкретные факты, малые формы, небольшие научные статьи, кое-какие документальные рассказы, крепкая, ударная журналистика, и всё о том, как мучается человек в коммунистическом раю. И мы камня на камне не оставим от существующего порядка. Этим мы должны заняться в первую очередь. К чёрту прогнивший строй! Мы ещё вернёмся к нашему разговору, я вас кое с кем сведу, посмотрите, увлечётесь… пообтереться бы вам не помешало. А романы, мемуары – это всё провинциально, с душком таким, знаете, провинциальным. Уберите их подальше. Не подгаживайте нам. И помните первое правило нашего дела: полная конспирация, никаких лишних разговоров, лишних движений, никакой болтовни и шуточек. И если романы с мемуарами пишутся для конспирации – это другое дело. Но никаких лишних контактов. Вас позовут, когда понадобитесь. А пока вы – никто и никого не знаете, занимаетесь своим делом, романы даже пишете. Вас нет. Вы никого не трогаете и никому не мешаете. Существующему строю с вами удобно, самые отъявленные негодяи, подпирающие его, чувствуют в вас родственную душу. Вы тоже подпираете. Это вам не повредит. Вы благонадёжны до того, что даже пишете романы и мемуары. Это они мне, за всех вас отдувающемуся, за всех вас страдающему, не дают покоя. Я бы их в один миг сжёг все к чёрту. Из-за них этот строй никак не рухнет! Потому что наши правители думают: ну, раз люди пишут романы, значит, у нас социализм с человеческим лицом. Вот почему романы вредны. Они навеки утверждают существующий строй, а нам нужна политика, она – ниспровергает. Ну так сумейте же, сочиняя свои романы, в глубине души оставаться политиками. Отличное прикрытие, вообще-то эти ваши романы – прекрасное занятие для законопослушных граждан. Никакой тиран или провокатор не подкопается. Что вы тут делаете? Роман пишем! А-а… Ну, пишите, пишите. Куда им догадаться, что вы конспираторы! Только так и не иначе! Конспирация, конспирация и ещё раз конспирация, много раз, до бесконечности, – только так можно выжить в наших условиях, не влипнуть в историю, не оказаться за решёткой. Я надеюсь, вам не хочется в тюрьму? Мне, например, не хочется, очень не хочется. Но даже это не заставляет меня писать романы. Ну что ж, будем считать, что я законспирировался другим способом.
И вновь он смотрел на нас добродушным, милым дядюшкой.
ИНТЕРТЕКСТ
Михаил ЛИТОВ