ТЕАТР
Две премьеры в театре «Et Cetera» одновременно и возбуждают, и подавляют
Александр Калягин и Наталья Благих в спектакле «Подавлять и возбуждать» фото:Михаил ГУТЕРМАННовое здание этого театра, выстроенное на зависть всем бездомным антрепризам и театрам погорелым, привлекает зрителей своим роскошным интерьером, удобными креслами, где, кстати, можно прекрасно вздремнуть, но в первую очередь фигурой лидера – худрука и первого артиста. Александр Калягин относится к породе актёров, счастливо сочетающих в себе драматический дар с комическим, больше всего привлекающим сегодня публику.
И посему когда она видит его в трагикомической роли Шейлока в спектакле Роберта Стуруа «Венецианский купец», то это вполне отвечает зрительским ожиданиям и интересу, а вот абсурдистский моноспектакль Калягина «Последняя лента Крэппа» – это уже нечто, вызывающее досаду… Ну не хотят люди взирать на своего любимца в образе мрачного, хмурого, нелюдимого персонажа, хотя на самом деле перед ними одна из выдающихся работ артиста. Впрочем, у этого художника, с таким острым чутьём на время и историю, бывают необъяснимые провалы или по крайней мере «невкусные» вещицы. Некоторые спектакли «Et Ceterа» напоминают езду по ухабистой дороге, когда тебя начинает подкидывать на колдобинах, и вроде бы возница не виноват, и лошадь тоже, а вот тряско…
Этому неровному течению сценической жизни часто способствуют приглашённые режиссёры – поскольку уровня Стуруа много не наберёшь, вот и приходится рисковать. А бывает, Калягин сам становится за режиссёрский пульт и, не желая кому-то уступать выигрышную роль, играет её в спектакле. Такой эгоизм тем более понятен, если драматург написал пьесу про тебя, про твои творческие мучения, про старых друзей, с кем была прожита общая творческая молодость, лучше которой уже ничего не будет. В общем, вся эта театральная кухня, вполне понятная служителям и друзьям Мельпомены, что же до публики, далёкой от закулисных игр, то для неё это тёмный лес – её куда больше волнуют интимные подробности из частной жизни знаменитого артиста. А их в спектакле «Подавлять и возбуждать» нет, а если есть, то они настолько завуалированы, что и не разберёшься: то ли это из биографии выдуманного персонажа, лишь слегка навеянной прототипом, то ли из реальной жизни нынешнего председателя Союза театральных деятелей России, которому жёлтая пресса накануне перевыборов устроила мощный пиар, пытаясь обвинить его в безнравственном поведении.
Калягину, как всякому вполне состоявшемуся человеку искусства и одновременно большому начальнику, конечно же, приходится постоянно что-то в себе подавлять и в то же время не терять вкуса к жизни. Поэтому неслучайно в пьесе Максима Курочкина есть и внутренние терзания большого актёра, и комплексы по поводу собственного таланта, который может в любой момент угаснуть.
Но вопрос о том, насколько интересны публике эти эмоциональные выплески большого артиста, предстающего на сцене в роли ревизора собственной судьбы, остаётся открытым. И насколько достигают своей цели все эти гневные монологи, бросаемые в зал: что делать с современным театром, где все педерасты, с тем же телевидением, где ему стыдно выступать, поскольку это «гомноящик».
Да, в представлении, более всего напоминающем исповедь вечного артиста, весьма скомканную, впрочем (прежде всего за счёт далеко не выдающегося «новодрамовского» текста), Калягин, кажется, порой предстаёт таким, какой он есть на самом деле. Не всегда обаятельным и душевным, чаще издёрганным, задёрганным бесконечными просьбами человеком, не знающим, способен ли он ещё оставаться искренним, если вокруг все играют. А в жизни он не хочет играть, он вместо этого задаётся «проклятыми вопросами», хочет понять, как могли пропустить в ХХI век подлецов, лизоблюдов, бездарей и так далее. Одним словом, сплошные сопли, нервы, вспышки ярости, какой-то надувной шар, который может в любой момент лопнуть.
Честно сказать, я мало что поняла из этого сумбура, где Калягин хотя и попытался открыть свою душу перед зрителями, но только так, чтобы никто ни о чём не догадался, кроме того, что живётся ему нелегко и он по-прежнему озабочен судьбой русского театра.
А ведь если без шуток, то это действительно так. Будь по-другому, на сцене «Et Cetera» никогда бы не появился спектакль «Пожары». Ведь современные войны – это для нас всё, что угодно, но только не тема нашего театра, который с наступлением гласности настолько перестроился, что, кажется, живёт в садах Аркадии.
В последние 15 лет я не припомню ни одного столичного спектакля (за исключением вербатимов подвального «Театра.Doc»), где упоминались бы трагические события, происходящие в мире или хотя бы в Чечне. И драматический рассказ о горькой участи ливанских беженцев, их истреблении стоит в московской афише особняком, ошарашивая своей неприглаженной, документальной правдой, глубоко скрытой болью, немым криком о помощи.
Одна из знаменитых древнегреческих театральных масок – маска ужаса – человеческий лик с зажмуренными глазами и широко открытым ртом. И именно к ней явственно отсылает выражение лица главной героини спектакля в тот момент, когда она узнаёт на суде в главном палаче не только того, кто насиловал её по ночам в тюрьме (в результате родились чудом выжившие близнецы), но и… сына, которого отобрали у неё 40 лет назад, чтобы скрыть плод любви юных Ромео и Джульетты.
На этой неправдоподобно жуткой истории лежит отпечаток высокой греческой трагедии, фабулу двигает мотив инцеста из того же «Царя Эдипа». Но если там всё замешено на благородстве, игре случая, борьбе человека с роком, то здесь «строку диктует чувство» очевидца – драматурга и режиссёра Важди Муавада, эмигрировавшего вместе с родителями в 1976 году из Ливана во Францию, а потом в Квебек. Его детская память впитала все ужасы кровавой бойни: горящий автобус с людьми, вырезание младенцев из чрева матерей, фотографии убитых снайпером мирных жителей, которыми тот похваляется. Всё это есть в спектакле, но не изобразительно, а в пересказе исполнителей, их монологах, проживаемых на таком эмоциональном градусе, что в жар бросает. В течение трёх часов в зале стояла такая напряжённая тишина, зрители, казалось, боялись пошевельнуться, чтобы не упустить главное, ибо, как выясняется, чужого горя не бывает.
«Пожары» идут в самом внешне благополучном столичном театре, к счастью, не утратившем сострадания к людям, попавшим в беду, и считающем своим долгом напоминать зрителям о том чеховском колокольчике, который звонит, если кому-то очень плохо.