Художественная литература при всей ее нацеленности на эпохальные эстетические установки подвержена и духовным запросам общества, обусловливающих словно бы внезапную смену парадигм художественности. Господствующая в Средние века в России учительная религиозная литература в ХVII уступила место жанру плутовской повести; русский классицизм в пушкинском «Медном всаднике» оказался в соседстве с повестью о «маленьком человеке»; классический соцреализм словно бы породил диссидентскую литературу 60-х годов XX века… Классический реализм XIX века эволюционировал в постклассический реализм Чехова. Как бы в противовес трагическому пафосу произведений великих писателей в 80-е годы на литературную арену выплеснулась литература юмористическая, произведения авторов молодых и мало кому известных. Эта была естественная реакция общественного сознания: человечество не может долгое время предаваться скорби. Кроме того, сама логика развития реализма требовала его освобождения от очевидных условностей и своеобразной элитарности героев и экстремальных ситуаций литературы, вскормленной на религиозной почве (Достоевский, Лесков, Толстой). По логике реализма на определенном этапе его развития литературным героем должна была стать художественная модель человека, онтологический статус которого соответствовал бы сущностным признакам каждого человека.
В результате литературный герой должен был освободиться из-под эгиды автора, который по традиции делегирует своему герою самые различные полномочия в соответствии с его представлением об эстетической концепции человека. Референтом персонажа художественного произведения должен был стать реальный человек – такая задача стояла в 80-е годы перед русским реализмом по самой логике его художественных принципов. Очевидно, что первичный и всеобщий уровень сознания человека – эмоции, и даже живая природа способна ликовать («Счастье», «Степь», «В овраге»). Язык эмоций понятен каждому человеку, на уровне эмоций люди общаются повседневно. Первично и личное бытие человека, которое каждый человек с ранних лет сознает своей «державой» и оценивает его постоянно в эмоциональном ключе. Содержательность личного бытия обусловлена в первую очередь внутренними ресурсами индивида – физическими, душевными, умственными, которыми в той или иной мере наделен каждый человек. Если герои русского классического романа стремились часто «прочь от земли», в область метафизики, то чеховские персонажи помещены в повседневность, где и осуществляется большая часть жизни человека. Каждый чеховский персонаж имеет социально-профессиональный статус, который во многом обусловлен внутренними его ресурсами. Этот своеобразный «футляр» обеспечивает ему определённое положение в обществе, его деформация делает человека изгоем («Мечты») или приводит к окончанию жизненного пути («Скрипка Ротшильда», «Архиерей»).
Уверив читателя в том, что персонаж его произведений референтен реальному человеку (в чем читатель мог убедиться хотя бы по той причине, что и сам он – реальный человек), автор у Чехова четко дистанцировался от своего персонажа, ограничившись изобразительной функцией. При кажущейся простоте чеховских персонажей, незамысловатости сюжетов, произведения Чехова изобилуют искусными «ловушками» для читателя, даже и не вполне простодушного. Сущность этих «ловушек» заключается в том, что чеховские персонажи как бы загримированы под хорошо узнаваемых литературных героев. Таковы персонажи уже ранних произведений Чехова, все эти Пришибеевы, Червяковы, тонкие чиновники, «злоумышленники» Денисы и т.п. персонажи, появление которых в литературе вызвало ожидаемую реакцию литературной общественности – резко негативное к ним отношение. При этом читатели не учли одного важного обстоятельства – эти персонажи не обладают свободой воли, тем атрибутом бытия, без которого немыслим литературный герой писателей классического реализма. Отсюда причудливость поведения чеховских персонажей. Именно причудливость, поскольку читателю чеховских произведений не ясны мотивы их поведения. Почему извозчик Иона поведал печальную повесть о смерти своего сына своей лошади, отчаявшись найти слушателя среди горожан? – Только деревенские жители способны посочувствовать человеку в горе, а лошадь Ионы – из деревни.
Литературные герои, как правило, странные люди, у каждого писателя они странные по-своему. Экзекутор Червяков, например, который словно напрашивается на генеральский гнев, досаждая генералу своими визитами. Почему, однако, «значительное лицо» отреагировало на происшествие в театре как-то индифферентно? Значит, виноват экзекутор – не сумел должным образом извиниться. И добился-таки Червяков своего – распек его генерал. Впрочем, мы знаем по Гоголю, что бывает в результате таких распеканций. Как раз Гоголь упрекал литераторов за их предвзятое отношение к «маленькому» человеку, продемонстрировав в «Шинели» оригинальный подход к этому типажу. И Чехов сознавал избитость темы забитого, подхалимствующего «маленького человека», ставя под сомнение наличие у него свободы воли. Пришибеев словно бы родился унтер-офицером и в своей жизни всегда был блюстителем порядка, видя в этом, быть может, свое жизненное назначение. И вдруг – на три месяца под арест! Есть чему изумиться! Очевидно, однако, что Пришибеев не видит альтернативы своему поведению, если, уже находясь под арестом, считает необходимым призывать неразумный народ к порядку. Вести себя иначе он попросту не умеет.
Едва ли не каждый человек – феномен. Феноменален он уже тем, что является в этот мир совершенно особенным, в чем он, разумеется, не виноват, а для него уже готовы рамки, в которые его стараются втиснуть, и удивляются, когда он в эти рамки никак не помещается. Странный человек Беликов! В самом деле, мало того, что чудит, выступая с зонтом и в калошах в теплую погоду, он еще и запугал всех «мыслящих людей» в городе, угрожая донести до властей содержание предосудительных речей – в общих чертах. В свою очередь «мыслящие люди» способны только на нелепые розыгрыши, вроде хлопот о женитьбе Беликова, к чему он совершенно не предназначен. И затея эта обернулась для него катастрофой. Впрочем, в гробу выражение его лица было благостным. Вот что значит «футляр»! Один из таких беспокойных «мыслящих людей», которого собственный «футляр» явно не удовлетворяет, Иван Иваныч, ветеринарный врач с апломбом трибуна («Крыжовник») негодует по поводу образа жизни своего брата, поменявшего чиновничью службу на жизнь помещика. Как хлопочут эти «мыслящие люди» о достоинстве других, забывая о собственном достоинстве!
Создавая образ реального человека, Чехов ставил читателя своих произведений лицом к лицу со своим подобием. Вот чеховский коллежский асессор оказался перед лицом бывшего школьного товарища, к слову сказать, тайного советника. Какой инстинкт – дружбы или чинопочитания – возьмет верх? Пусть на этот вопрос ответит сам читатель, вспомнив тот случай, когда он оказывался в положении тонкого чиновника.
Человек далеко не всегда свободен в своих решениях. Полицейский надзиратель Очумелов мается на базарной площади перед толпой, решая, кого следует предпочесть – человека ли собаке, если собака бродячая, а человек – золотых дел мастер, или собаку человеку, если собака генеральская, а человек обыкновенный мастеровой и к тому же дурашливый? Все не так просто. «Попрыгунья» Чехова – вариация на тему крыловской басни «Стрекоза и Муравей». Ольга Ивановна, артистическая натура, озабоченная поиском знаменитостей, образом жизни – подлинная крыловская Стрекоза, а вот муж ее, доктор Дымов, идеальный муж, явно не годится на роль взыскательного Муравья. И развязка в «Попрыгунье» новеллистическая: именно муж, почитавший в жене кумира, оказался кумиром подлинным, которого напрасно искала его жена среди артистических натур. Мораль: человек обыкновенный чувствует себя комфортно только в тени кумиров, хотя бы и мнимых. Много интересного находит Чехов в тех реальных людях, которые повседневно нас окружают и к которым мы сами принадлежим.
Человек у Чехова неподатлив на такого рода душевные сдвиги, которые изображали писатели классического реализма. Гробовщик Яков Иванов, мастер своего дела, его кругозор ограничен ремеслом. Он имеет дело с материальным миром, о душевных же его свойствах можно только подозревать. Отсюда его прозвище – Бронза. Впрочем, душа у него есть, поскольку он иногда среди ночи испытывает какое-то беспокойство. Тогда он трогает струну скрипки, с которой он спит, и ему становится легче. И только когда это большое тело станет разрушаться, маленькая душа выпростается наружу и изольется в пронзительной, заунывной скрипичной мелодии, похожей на жалобу человека на земное его существование. Чеховский «маленький человек» мал по самой своей натуре.
Восславленный философами разум человека в мире Чехова словно бы утрачивает свой авторитет, потому что и разум, оказывается, есть городской, а есть деревенский. Отвинчивать гайки от рельсов, конечно же, деяние уголовно наказуемое. Но если этим промыслом занимается вся деревня, а случаев транспортных происшествий пока что не было? («Злоумышленник»). Почему же под арестом оказался один Денис? Этого он не поймет до конца своей жизни. Вообще правовые и нравственные установления в мире Чехова подверглись ревизии. Терпеть в своей квартире любовников своей жены предосудительно, но если любовник жены – твой начальник? («На гвозде»). Глупо видеть в произведениях искусства обнаженную «натуру» человека. Однако каждый ли культурный человек потерпит в своей квартире канделябр в форме женских фигур в костюме Евы («Произведение искусства»)? Оскорблять женщину культурному человеку зазорно. А если это гувернантка, к тому же англичанка, к тому же невзрачной наружности? Ведь все равно она ни черта по-русски не понимает, и очень удобно сорвать на ней дурное настроение от неудачной рыбалки («Дочь Альбиона»). И чиновникам играть в карты в служебном помещении, да еще ночью, непозволительно. Но если предоставляется возможность хотя бы виртуально представить службу в форме карточной игры, в которой можно вольно обращаться с любым начальством и можно даже «хватить по зубам» своего непосредственного начальника? Эта новая реальность так захватывает, что игроки забыли о времени, и даже сам их начальник, обнаружив недозволенные радости своих подчиненных, с головой ушел в вымышленный ими мир. Как видим, и чиновники обладают незаурядным творческим даром.
Вообще реальный человек артист по самой своей природе. Разве не он создал искусство, в том числе театральное? Сама жизнь побуждает его напрягать воображение, особенно в начале жизненного пути, когда проблема самоидентификации для каждого человека одна из актуальнейших экзистенциальных проблем. «Кто я?» – мучает он себя этим вопросам и пробует себя в самых различных ролях, престижных по преимуществу. Тема эта в творчестве Чехова одна из ведущих. Чеховские персонажи предстают перед читателем в двух ипостасях: в кругозоре автора и в кругозоре самого персонажа, причем читатели чеховских произведений принимают во внимание именно кругозор персонажа, по-видимому, согласно традиции психологической прозы (Достоевский, Толстой). По этой причине душевная драма студента Васильева («Припадок»), потрясенного нравами публичных домов, выходит в новелле на первый план, тогда как в тени оказывается потаенный мотив поведения персонажа – его страстное желание сыграть роль проповедника, моралиста, что не исключает, однако, и впечатлительность персонажа. Финал новеллы акцентирует исходную позицию – скуку жизни, которая и побуждает человека интерпретировать повседневные ситуации жизни в драматическом ключе, а иногда и отправляться «на экскурсию» в публичные дома. Вместо искомого Васильевым рецепта исцеления человечества от одной из социально-нравственных болезней автор новеллы прописывает ему успокоительное средство.
Устав от повседневности, человек у Чехова (далеко не личность) компенсирует скуку жизни со всеми ее мелочными неприятностями игрой в драматического героя. Неожиданно для себя самого совершив по отношению к фельдшеру физическое насилие, доктор Овчинников чувствует себя выбитым из привычной жизненной колеи и завидует тем, у которых нет на душе этого камня. Усталость от службы, от начальства, сознания своей вины перед запойным фельдшером – все это трансформировалось в чувство жалости к себе самому и как-то странно согрело душу. Как отрадно сознавать себя в роли мученика! И как трудно было расставаться с этой ролью, когда председатель управы элементарно просто решил этот конфликт, как неприятно было сознавать себя чуть ли не водевильным персонажем, делающим слона из мухи.
Традиционные в русской литературе идейные конфликты Чехов, отнюдь не отрицая их значения, осмысливает в феноменологическом аспекте, т. е. с учетом психологического своеобразия персонажей. И в новелле «Дом с мезонином» типичный для русской литературы конфликт на почве «теории малых дел» просвечивает сквозь феномен парадоксальности холодной красоты человека, не согретой теплым чувством женственности. Такие детали облика Лидии Волчаниновой, как хлыст и лошадь, отсылают читателя к образу рыцаря или амазонки. Чехов, можно сказать, переосмыслил характерные для русского романа обязательные идейные «дуэли». В русской классике персонажи непринужденно выступали в роли философов, политиков, богословов; Чехов предоставил «кесарево кесарю». В рассказе «Огни» дискуссия между студентом Штенбергом и инженером Ананьевым о влиянии пессимизма на нравственность, затеянная последним, поражает рассказчика не ее содержанием, а антуражем. Ночь, бутылки вина, пафос инженера и явная скука на лице студента, его очевидный скептицизм по отношению к оратору. Что происходит? Не извечный ли это конфликт отцов и детей, для которого годится любая тема? Что-то театральное видит рассказчик в выражении лица студента, которого тема нисколько не интересует. И Ананьев зачем-то исповедуется перед слушателями. Так умствуют «мыслящие люди», не чуждые интереса к вечным вопросам бытия,, перед «свежим» человеком, случайно попавшем в их компанию. Как приятно сознавать себя мыслящим существом! Персонажи «Палаты № 6» воображают себя «мыслящими людьми» в куда более драматичной ситуации. По темпераменту они антиподы, но в одинаковой мере неудачники в жизни. Чем еще заняться в палате № 6, не видя в своей жизни никаких перспектив, если не вообразить себя бунтарем или духовником, как это делали люди премудрые, и не поучать друг друга? Стены этой палаты – земной их предел.
Воображение бесконечно обогащает содержание жизни даже самого заурядного человека. Достаточно вспомнить бродягу, взыскующего чуть ли не сказочной жизни в Сибири («Мечты»). В произведениях Чехова провести грань между реальной и виртуальной жизнями персонажа не так уж и просто. Читатель новеллы «Студент» по инерции вычитывает в ней якобы чеховскую идею о вечной ценности правды и красоты в человеческом сообществе, изреченную ее персонажем Иваном Великопольским. Только идея эта отнюдь не чеховская. И странно, если бы Чехов имел намерение ее иллюстрировать в своем произведении. Это, конечно, и не идея студента духовной академии, много раз ее слышавший в стенах училища. Речь в новелле идет именно о студенте, во-первых, с которым связаны наши представления о молодости, о склонности к эмоциональным перепадам, о шаткости его идейных убеждений. Но, во-вторых, о духовном лице с его религиозным мировосприятием. Беспросветный пессимизм начитанного в истории студента – апогей его эмоционального состояния под влиянием наступившего похолодания и унылого вида сельской местности, а также невеселых мыслей о скудости телесных радостей во время поста. Это – отречение от самой жизни. Не равноценно ли оно отречению Петра от Христа в такую же безотрадную холодную ночь? Вот что ошеломило студента, когда он рассказывал женщинам эпизод из Евангелия, исполняя тем самым свою обязанность духовного лица. И видимая реакция крестьянок на евангельскую историю как знак неистребимости в человеке нравственного чувства, и сам акт общения как душевная потребность человека, сознающего себя живущим в миру, вот что «воскресило» 22-летнего Ивана Великопольского и побудило его вспомнить о великой идее, т. е. возродиться сначала физически (огонь костра), затем душевно (встреча с женщинами) и наконец духовно, осознав себя звеном в бесконечной цепи человеческих существ.
Чехов – писатель-ироник. Сквозной персонаж его произведений – это реальный, «случайный» человек, одержимый желанием стать героем, личностью. Его «футляр» полагает ему предел, но человек способен сыграть роль героя.
Эдгард АФАНАСЬЕВ, доктор филологических наук, профессор