1.
Образы индийской философии, в которых от поэзии больше, чем от умопостигаемого, наслаиваются на остро прописанные картины некоей реальности гоголевско-достоевского окраса – с причудливым переплетением света и теней, увиденным Юрием Мамлеевым…
Страшные возникают «Шатуны» – вроде изъятые из недр гущи российской, но снабженные некоторым изломом, жутко прошивающим каждый персонаж, каждый фрагмент текста.
Если выпустить всех фантомов, гнездящихся в мозгу и в штольнях психики, действительность предстанет более устрашающей, чем миры Босха.
Если все, клубящееся в потемках подсознания, какое так слабо контролирует надсознание, будет отображено на лицах, люди начнут обращаться в монстров.
Порой тексты Мамлеева кажутся диковатым карнавалом, тем не менее, именно густота творящегося действа порождает ощущение внутреннего видения, – третьего ока – открытого у писателя.
Думается при этом, что наиболее полно Мамлеев выразил себя в двух литературных построениях: романе «Московский гамбит» и трактате «Россия вечная».
Бушующие страсти первого точно смиряются сильным анализом последнего.
Галерея подпольных персонажей романа – и представителей андеграунда: поэтов, художников, философов, и совсем уж маргинальных личностей, данных причудливыми пересечениями судеб, демонстрировала, сколь напряженной всегда была (и есть!) внутренняя русская жизнь.
Роман, сделанный в реалистичной манере, разворачивает миры, противостоящие советскому официозу – в худших его проявлениях; показывая те силы, которые и позволяют России быть вечной.
Ибо подлинное существование – это жизнь духа; ибо без него невозможно бытование даже растительного типа.
Мамлеев исследует разную Россию: поэтическую, эзотерическую, разгульно-пьяную, хмельную до такого состояния, когда протрезвление кажется невозможным; Россию, алчущую небесного света, не могущую убрать грязь под ногами; он исследует ее пристрастно, на пределе используя данные ему литературные, философские, эзотерические возможности, слагая при этом собственный российский миф, который, отсвечивая разными красными, думается долго будет актуален – и для дальнейшей жизни, и для будущего постижения.
2.
Мамлеев прозаик, философ, эзотерик, Мамлеев, проговаривающий в своих прозаических текстах такое, что волосы порой вставали дыбом, тем не менее, во многое верилось, ощущения подсказывали: если не на сто процентов, но на много – он прав.
Как поэт он был менее известен: словно тени от прозаических и метафизических его томов ложились на поля его поэзии; а они были засажены различными растениями: пестро играющими на солнце духа, достигающими изрядного роста, прячущими порой свои цветы:
Я хочу жить и жить в бесконечном раздолье тумана,
Целовать изощренное черное жало змеи.
У меня нет сестер, никого, лишь одни ураганы.
Я родился в бредовых сплетениях лунной зимы.
Почему я застыл в искаженной от счастья улыбке?!
И пугаются звезды моих выпадающих глаз.
Раскрываются пыльные старые свитки,
Где написаны древние тайны о нас.
Непривычно, странно – и привлекательно одновременно: кажется, никто из русских поэтов не наполнял таким содержанием классические размеры. В какие бездны заглядывал Юрий Мамлеев?
Он приоткрывал тайны, не в силах, не имея права их выговорить до конца; он писал многоцветно, и вновь жуткие сущности просачивались в его стихи: а они конкретны были для него – тут не литературная игра, вовсе не гиньоль, не выращивание цветов зла.
Нет, совсем другие цветы зрели в почве его мысли: эзотерического свойства, стирающие алхимическим ластиком границы между мирами.
Стихи – очень характерные, льющиеся звездным потоком, даже если звезды страшны и ущербны – как падшие ангелы.
Я невинная тварь, кто детей пожирает в тумане.
Сумасшедших ночей предо мною горит горизонт.
Что увижу я в мире, наполненном черным обманом,
Где горящие храмы похожи на сказочный сон?!
Мои губы полны ненасытною жаждой тревоги.
Вижу троны пустые, погибших в аду королей,
Что мне ужас разбитой по трупам младенцев дороги,
Что мне стон и надежды покинутых Богом людей?!
Я одна во Вселенной. Ни Бог, ни титан и ни дьявол…
Твари собираются, словно кружится вечная Вальпургиева ночь, точно не будет другой; но – вы чувствуете вдруг, как колышутся всюду огромные пласты миров, все одушевлено, и – все предназначено просветлению: постепенному подъему всех ко свету: не тому, физическому, который определяется, как длина волны, а неведомому, определившему жизнь, приоткрывшемуся Юрию Мамлееву.
3.
То, что русские не знают в полной мере собственной души, утверждал иностранец –Штайнер; и Мамлеев – в книге «Россия вечная» – штудирует бесконечную русскую тему, поднимая пласты исследуемого материала на новые высоты, рассматривая и анализируя не только целостность, но и прожилки, стремясь даже в крошечном увидеть великое значение.
Национальный, хотя и связанный тысячами золотых нитей с другими, дух рассматривается Мамлеевым со всех сторон, во всех проявлениях: в науке, культуре, искусстве, образе жизни, философии.
Мамлеев погружается в поэзию: эту квинтэссенцию души, он извлекает золотой песок цитат, показывая, как сами русские трудно и сложно переживают своё отношение к Родине; он берет цитаты порою неуютные, как из Георгия Иванова:
Россия счастие. Россия свет.
А, может быть, России вовсе нет.
Он берет их, как сложные инструменты, на которых души исполняли свои мелодии грусти и размышления, и, проанализировав, подносит к мере нового понимания.
Черты самобытности, как и штрихи характера, и своеобычные линии ума изучает Мамлеев, ища окончательного кода России: самого главного, определяющего ее вечность…
Вектор, ведущий из дремучего прошлого, через настоящее в грядущее, где Китеж появится и проявится из духовных вод, не являясь источником бесконечного комфорта и развлечений, но символизируя духовные возможности; Индийские отзвуки в недрах Россия, Веданты, раскрывающиеся параллельно русскому космосу, чью бездну не измерить.
Но – брался за сие невозможное Юрий Мамлеев, и достигал результатов, и изложил их в светящейся, тертой, через сотни разных фильтров пропущенной книге «Россия вечная».
Александр БАЛТИН