«ЛГ» начинает знакомить читателей с финалистами Пятого конкурса «Лицей».
Предлагаем фрагменты из книги Сергея КУБРИНА «Домой ужасно хочется и другие рассказы».
ВСЁ И СРАЗУ
Из командировки прибыл младший сержант Алиев. На кубанском водохранилище по распоряжению комбрига он что-то строил, да только не успел к обозначенному сроку и был сослан обратно в расположение роты. Довольный такой, круглолицый, щеки цветут, глаза – гражданские, круглые- круглые, с огоньком.
- Диля!
- Горб!
Обнялись, поздоровались. Один сержант – терпимо, два сержанта – боже мой.
Вечный дневальный Бреус подслушал разговор.
Так и так, пацаны, Алиев там заскучал на своих харчах рабочих, теперь начнется. И продолжится, и повторится. Делай, что хочешь, а что хочешь – нельзя.
И да, и нет. Прошелся ради приличия, бляхи поправил, ремни затянул. Почему, говорит, не бритый. Где, спрашивает, ветошь твоя. Берцы блестят, воротник со стоечкой.
Ему на дембель через сорок два дня. Полтора месяца, и дома. А он все не успокоится. Ходит по взлетке, руки в карманы. Прямо, кругом, обратно. Мается, короче, никак не решится.
- Товарищ сержант, - позволил Ципруш, - разрешите?
- Не разрешаю! - ответил Алиев.
Ципруш другого не ожидал, но сержант как будто очнулся:
- Чего ты?
- Личное время, - напомнил рядовой, - разрешите?
Разрешил, конечно. Жалко, что ли. Солдаты разбрелись, кто куда, и законный шум непринужденно растворился в казарменном порядке. Алиев меж тем все ходил и ходил, остановись словно, и случится что-нибудь обязательно.
- Диля, ну ты где? - донеслось из каптерки, и вышел Горбенко с двумя стаканами.
- Сейчас, сейчас, - кивнул Алиев.
Чай черный, а лимон желтый. И сахар настоящий: сыпучий, белый, крупный. Привез еще каких-то плюшек с яблочным вареньем и трубочки с кремом.
Горбенко ел, как в последний раз. Осторожно сначала, не решаясь. Потом, распознав и вспомнив, до чего же сладкой может быть жизнь, проглатывал влет и запивал горячим лиственным индийским. Так и служить можно, не оглядываясь.
- Диля, ты какой-то не такой. Нормально все?
- Да нормально, - махнул Алиев, размешивая заварку, - думаю вот. Не
знаю.
Горбенко не расслышал и только заглотил очередной рогалик с изюмом.
Руки липкие, губы все в крошках. А там еще в пакете что-то завернуто. На вечер, ладно уж.
- Хорошо, что вернулся, - не скрывал Горбенко, - я тут один замучился.
- Хорошо, - подтверждал Алиев, - только вот не знаю.
- Молодняк замотал. Так-то нормальный молодняк, но знаешь, Диля, у нас по-другому было, нас-то «сержики» вспомни, как гоняли. А это… - махнул и не стал.
Разница поколений, раньше лучше было, то есть хуже. А сейчас по-другому, никак иначе, но, Боженька прости, до чего же вкусные эти булки.
- Домой как хочется, - протянул Горбенко, - по духанке так не хотелось.
- А чего дома-то? - оживился Диля.
- Как это чего? Дома - дом, а не это вот. Вся жизнь твоя. Все и сразу.
- Ну да, - не признался Алиев, - правильно.
В каптерку заглянул рядовой Манвелян, встал в дверях и, ни слова не сказав, ушел - улетел обратно. Горбенко не успел даже бросить ответочку, лишь откинулся к стене и задумался о чем-то непременно важном, домашнем, скором и необратимом.
- Я это, - сказал Алиев, - мне тут сходить надо.
Горбенко, упившись и наевшись, не заподозрил ничего. Как сидел, так и продолжил. Только потом, когда день клонился к вечерней уборке, различил, о чем говорил его товарищ, точнее, не говорил, а пытался, но так и не спросил, не выяснил, а Диля не ответил.
Тот прошел мимо солдат, беснующихся на пороге ленкомнаты, и не заметил ни одного, сделал вид, пролетел безо всякого там поучительного трепа.
Бреус переминался на тумбочке, Ципруш растерянно поглядывал со спорткубаря. Такая однообразная жизнь, что и требовалось доказать, и такой непохожий на себя младший сержант Алиев - что с ним стало, почвенным воякой, знающим одно лишь «отставить», на каждое да - односложное нет, и дальше по накатанной: загноблю, выйти из строя, калеч ты хромой.
- Заболел, наверное, - предположил Манвелян.
- Устал, может быть, - не догадывался Рама.
Забыли, бросили, понеслось. Готовились к нормативам по физподготовке. Турник один, а очередь до бытовки. Подбородок выше, ноги прямо, руки, да блин, руки-то шире. Личное время, общая тоска.
Алиев неважно шел по пустому плацу, хоть нельзя вот так вот неспешно идти, только бегом или строевым. Рассмотрел себя в зеркале, не нашел ничего, чтобы помешало. Один бушлат топорщился по бокам, и шапка, старая, требовала замены. И сам он, скорее всего, нуждался в поспешных и вынужденных переменах.
В штабе - никого, лишь дежурный солдатик с красной повязкой на плече.
Выходной день, но, будь добр, смотри в оба.
- Товарищ сержант, - попытался, - вы к кому?
В штабе никого, но - он - больше, чем кто-то. Не считается, не подлежит описанию. Алиев записался в журнале и, молча указав наверх, добился прохода, убедившись, до чего легко все-таки и просто нести свой срочный крест.
Канцелярская пыль до потолка, и полумрак навязчивый. Шаг в сторону, и скрип до нутра, прямо - того гляди, провалишься. Постучался, разрешили войти. Он и прошел, младший сержант Алиев. Комбриг разглядел, моментально потребовал сесть. Тот сел, шапку на колени, кокарду теребит, холодная звездочка, а пальцы потные.
Ну, здорово, что пришел, - совсем уж по-простому сказал полковник. – Надумал, что ли? Правильно, раз так. Я тебе сразу сказал, дело хорошее. Нечего и думать. Строитель из тебя неважный, конечно. А вообще, - задумался, - почему это неважный. Нормальный строитель. Но солдат - однозначно лучший. Надумал, значит. Молодец.
Алиев, согнувшись, не смел головы поднять, в глаза посмотреть. Куда-то в никуда, в сторону, подбородок вниз, виноват - исправлюсь.
- Прапорщиком тебя сделаю. Прапором-то, знаешь, как хорошо. Ты парень рукастый, на склад определю. У нас там человека нет, но будет. Ты мне скажи вот, Алиев, хорошо же, честное слово, родине служить. По контракту - бог велел.
Алиев, не сказав ничего, глаза поднял, и сам поднялся. Комбриг уже чайник включил, вода забулькала, и верно запахло табаком.
- Мне домой хочется, - не соврал сержант, - не буду я.
И выбежал безответно. Шапку уронил, ногой пнул - пролетела, пронеслось.
Он бежал по территории части, не замечая ни редких встречных офицеров, ни случайных одиноких солдат. Пуговицы расстегнуты, китель нараспашку. Бум-бум по асфальту, и сердце ударом зараз.
В располаге - тишина. До отбоя полчаса.
- Рота, становись! - закричал и чуть не обнял испуганного Бреуса. И в голове крутилось: домой, домой, домой.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Еще не выпили, но закусили. Музыка перестала, и замолчали.
- Мент родился, - заметил полковник Савчук. Такая вот примета.
Праздновали прямо в отделе. На местах запретили и пьянки, и гулянки, но все равно решили в родных стенах - дома, считай, никак иначе. Местные заведения, рестораны и бары, от «трех семерок» до «трех королей», проверяли сотрудники собственной безопасности в надежде отыскать чрезмерно пьяных, чрезмерно борзых, офицеров и сержантов – хоть кого, лишь бы доложить на утро главному руководству о проделанной работе и выявленных нарушениях. Так себе день полиции. Столы в два ряда, и еще два - буквой «пэ», до полного. Степнов сидел где-то с краю и втихую опережал коллег на три или четыре рюмки. В бочину его то и дело пихал участковый Жулькин, вроде давай наливай, а то ему скоро домой, а он трезвый. Прийти, завалиться бы сразу, ну как бы повод есть, чтоб не слушать и не выслушивать. Ну, понятно, короче.
Степнов налил. Остальные подхватили, и зазвенела беленькая и холодненькая, и захрумкало всем на свете, помидорками там, салатиком, хреном.
Начальник тыла жался к девочке-дознавателю, только-только шагнувшей в райотдел из школы милиции. Комвзвод ППС обнимался и с одной, и с другой, и с двумя сразу - здоровый и добрый, как полагается. Танцевать никто не танцевал, но пели и подпевали: про «ваше сердце под прицелом» и про «прорвемся, ответят опера».
Степнов не отвечал, а Жулькин спрашивал:
- Ну, ты скажи мне, скажи, ты вот как считаешь: разводиться или нет?
Тот дергал плечами: «Отвяжись ты уже, задрал, млин».
- Ты же развелся, ты же смог. А я чего, не мужик я, что ли. Тоже разведусь. Ты мне скажи, разводиться? Миша, скажи, а?
Степнов махнул и переместился на ряд, ближе к открытой фрамуге. Там курили двое, один из ПДН, второй из штаба.
Дежурный Иваныч носился по лестнице, со второго на первый, с первого на второй. Звонили, не задумываясь, не подозревая, что у них сегодня праздник. Да чего уж: знали бы - звонили чаще. Потому, наверное, и звонили.
- Чего там, нормально? - переживал начальник.
- Нормально, - докладывал Иваныч, - дуры какие-то. А вы чего без меня- то, - возникал, - а ну!
Хохотали, шумели, отдыхали, как должно.
Степнов наблюдал за этим всем, и думал - так будет не всегда. Право на счастье нужно заслужить. Несчастным - проще. А они, все эти сержанты и капитаны, мудаки залетные, они кто вообще такие. Смеются, орут, изгаляются.
- Тебя, говорят, на допрос вызывали? – спросил первый из ПДН.
- Показания давал или как? – влез второй из штаба.
Степнов стрельнул далеко и прочно мятым окурком. В темноте заискрилось, и шампанское полилось.
- А кто говорит-то? - прикинулся.
- Да говорят, - настаивал первый. - Пошли по рюмашке.
Пошли, а чего бы не пойти. Степнов не различал, какая по счету, но знал, что настанет последняя, после которой не выбраться, не объяснить. Он - Степнов - счастливый, а они - эти все… Занюхал в кулак, хотел ответить, но забылось, не пришлось.
Начальник рассказывал, как он в девяностых кого-то там задерживал, и как его поджидали около подъезда, и как в соседнем доме у самого входа в квартиру застрелили его товарища, и что-то еще рассказывал, давно прошедшее, а значит, неважное. Никакое, ни такое, ни другое.
- А еще говорят, тебя с жульем видели в баре, - не мог успокоиться инспектор по делам несовершеннолетних.
- Ты чего, с жульем бухаешь? - поддакивал штабной работник.
Степнов молча пил, ему наливали - он пил. Он даже сам понимал, ну разве можно столько. И кто-то верно отвечал - да можно, Степнов, можно, тебе все можно.
- Ты чего молчишь?
- Да пошли вы, - улыбнулся и хиранул вилкой в одинокий кусочек рыбной нарезки.
Гремела музыка, и пол дрожал, и потолок в камере задержанных. Вышел, потому что кто-то поставил «младшего лейтенанта», а он уже старый майор, и никто не хотел с ним танцевать. Чудное чудо - ни одного заявителя, пустота в отделе, словно отдел – душа.
В КАЗе – двое, бомжеватая женщина, бомжеватый мужчина. Опознал сразу - Лора и очередной безымянный. У Лоры жизнь постоянная, каждый день, как новый. Ни забот, ни проблем. Выпил, будь здоров. Не выпил - украл, и тоже. Спали друг на друге, и было что-то в этом единстве, пахнущем и дохнущем, невозможно красивое. Может быть, не столько красивое, сколько другое: счастье похрюкивало и посапывало, не пробуждалось.
Степнов хотел было крикнуть что-то вроде «Рота, подъем!» (за которым неминуемо следовало «Подняли жопы, суки!»), но не стал – пусть лежат, родимые. Кто им нужен, кто посмеет.
Пахло туманом, изморосью, скорой окрепшей зимой. Видимость нулевая, за руль не рискнет, да и пьяный, нельзя. Мент гаишнику не кент, и все такое. Степнов потопал наугад, едва различая дорогу. Хлопнув калиткой, прогремела металлическая изгородь, и дрогнул старый звонок. Он разглядел, не обознался.
Миха. Оперативник. Весь в крови, руки трясутся.
- Ты чего? - зачегокал Степнов. - Ты нормально, ты чего?
- Да чего, чего, - ответил живой Миха, - там баба рожает, я не знаю. Ты знаешь?
Степнов не знал, конечно. Откуда ему, но Миха уверял, что справится. У тебя вообще-то ребенок, ты все равно лучше разбираешься. Думали про своих, но сотрудниц развезло быстрее, чем нужно, и пришлось как-то - да Бог его знает - как.
По пути к машине, где лежала и ждала, в полубеге рассказал, что не смог оставить, что заметил, и понеслось. Ну, а кто бы смог. Ты бы смог, что ли? Я вообще этого боюсь всего. У нее там ужас какой-то. Психанул вот, побежал за помощью. И ты, как назло, то есть хорошо, что ты, а не кто-нибудь.
Ничего хорошего. Степнов думал, вода, наверное, теплая нужна. Знать не знал, но догадался, и, может, тряпки какие, полотенца там, подушка. Есть у тебя? Да откуда. Омывайка только, но сиденье-то разложил, удобно – испытывал. Может, в скорую позвонить, но уже поздно. Или позвонить все- таки.
Он раньше мог только убивать, а теперь стал свидетелем жизни.
Туман остыл, пригнувшись и присев. Залил последний ноябрьский дождь. Разорвался горячий крик, и розовое пятнышко залило всю непроходимую темноту собой настоящим, новым, таким.
Сергей КУБРИН