Дорогие друзья!
Хочу напомнить, что на 4 сентября этого года приходится печальная дата: пятнадцать лет, как ушла из жизни прекрасный поэт Ольга Бешенковская, с которой меня связывали тридцать лет прекрасной совместной жизни.
Обычно к этой печальной дате я подготавливаю подборки ее стихов. Но на этот раз я хочу предложить вашему вниманию три художественных эссе, в которых такие авторы, как поэт Евгений Евтушенко, литературовед Арсений Волков и ленинградский поэт Елена Дунаевская, поделятся своим видением ее творческого пути.
Более подробно с литературным наследием Ольги Бешенковской можно ознакомиться, набрав её имя в том же «Гугле», или по следующим ссылкам:
Персональная страница в Интернете: http://www.beschenkovskaja-poesia.de/
Личная страница на сервере «Стихи.ру»: https://stihi.ru/avtor/beschenkovskaja
На странице Алексея Кузнецова на Ютубе: https://www.youtube.com/channel/UCEBbL0twHqusdqiH1TnpCug/videos?view=0&sort=dd&shelf_id=0
Здесь представлено более 50 клипов с авторским чтением стихов Ольги Бешенковской.
Фильм Елены Куприяновой «И надломиться над строкой…», посвященный жизни и творчеству Ольги Бешенковской: https://www.youtube.com/watch?v=DqxdKAavs4s&t=362s
Буду сердечно рад, если творчество Ольги Бешенковской станет частью жизни кого-то из вас, и ее удивительная поэзия в вашем лице найдёт новых благодарных читателей…
Алексей КУЗНЕЦОВ
Командирша из бойлерного поколения
«Интеллигенты советской поры / в серых пальто соловьиной невзрачности. / Чистоголосы, мудры и нежны, / и худоба – до осенней прозрачности. / ...Интеллигенты советской поры / слушали ночью «Свободу» и Галича, / спали, готовы взойти на костры. / Было ли это? Да, Господи, давеча!.. / Драма окончена. Занавес снят. / Окна распахнуты! Цепи разорваны! / И диссиденты друг друга бранят, / бывших врагов развлекая разборками... / Зависть и злоба, война за чины. / Вот ведь: свободны, согреты и денежны. / Хоть на четыре кричи стороны: / Где же вы? Где же вы? Где же вы? Где же вы?»
Пожалуй, никто из диссидентов так горько и несамооправдательно не исповедался, как Ольга Бешенковская. Она это сделала за них за всех. Она, в сущности, была диссиденткой не политической, а нравственной, то есть просто жила не по лжи, не участвуя ни в какой конспиративно-организационной деятельности, в громогласных «акциях протеста», куда заранее приглашали иностранных корреспондентов. Само дыхание нравственных диссидентов, даже если они так себя не называли, составляло все уплотнявшийся воздух духовного сопротивления.
Ксероксы тогда разрешались только учреждениям и должны были находиться за свинцовой дверью под чьей-то личной ответственностью. Но крупных ученых, руководивших засекреченными «почтовыми ящиками», это не смущало – всем хотелось читать и «Доктора Живаго», и «Архипелаг ГУЛАГ», и «Котлован». Повальное читательство нелегальщины превратилось в повальное писательство оной. Разумеется, главным потоком было риторическое графоманство, от которого при отсутствии таланта не спасает самое страстное свободолюбие. Так было и при декабристах, и при народниках.
Но писательство опять сделалось опасным: за него стали сажать в тюрьмы или психушки. И многие способные литераторы начали «уходить в катакомбы». Советскими катакомбами в больших городах были котельные. Так образовалось «бойлерное поколение» русской литературы. Лучшим поэтом бойлерного поколения стала Ольга Бешенковская.
Путь ее в литературу был зигзагист – через многотиражку «Знамя прогресса» на почтовоящичном оптическом предприятии, через литкружок, руководимый крошечным человечком, похожим на еврейский вариант диснеевского гнома из «Белоснежки», – воспитателем диссидентских птенцов Даниилом Даром, по совместительству мужем Веры Пановой, а также через трубы котельной, где Оле пришлось вкалывать кочегаром. У нее был талант прирожденного редактора: именно там, в подвале, она начала выпускать самиздатский журнал «Топка» – орган Творческого Объединения Пресловутых Котельных Авторов.
Психологически Оля была уже не из Ленинграда, но еще не из Петербурга. По собственному выражению, она была поэтом из Ленинбурга. Это не означало, что она выросла в какой-то особо изысканной семье. Семья была самой что ни на есть советской, читавшей, конечно, классику, но из современных авторов – наверно, гораздо чаще Эренбурга, Фадеева, Симонова, чем свою опальную землячку Ахматову.
Оля была дитем ленинградского коммунального быта и одновременно петербургского духа. В ее жизни с коллективной газовой плитой, где капли кипящего масла перепрыгивали с одной сковороды на другую, соседствовали читальни, в которых она жадно впивалась в книги, которые в школе не проходили, и строчки, перепрыгивающие с их страниц в душу, обжигали еще больнее, чем те раскаленные капли на кухне. Оля жила в двух семьях: в семье родителей и в семье книг, и вторая семья потихоньку перевешивала, не порывая, однако, с первой.
Отец, отличник первого выпуска Института советских экономистов, в конце жизни торговавший открытками, как вспоминала дочь, после войны, завершенной им в Берлине, «вернулся из какого-то загадочного немецкого «бурга», где был назначен комендантом (Дантом?) и отозван по доносу сослуживцев за «мягкотелость» – то есть за то, что отдал приказ делиться армейской кашей с капитулировавшими женщинами и детьми». «После того, кстати, – добавляет Оля, – как его маму – мою бабушку, в честь которой меня позже и обозначили, фашисты сожгли живьем в сарае в белорусской деревне с двумя мальчиками Борей и Сережей, которым суждено было бы стать моими двоюродными братьями». Вот откуда у Оли – от ее отца! – такое немстительное отношение к немцам. Став матерью, она поверила, что они могут спасти ее сына, нуждавшегося в сложном лечении, и, зная, насколько это длительно, решилась переехать в Германию, где в совершенстве изучив немецкий и начав переводить собственные стихи, а потом и писать их по-немецки, стала первым в истории русским членом Союза немецких писателей. Она так говорила о себе:
«…Многие мои стихи, когда это было немодно и даже «неможно», в глухонемые семидесятые касались еврейской темы. Но они были написаны на русском языке и, значит, русским поэтом. Давайте договоримся так: если притесняют евреев, я – еврейский поэт! Если немцев – считайте меня поэтом немецким! А если то или другое звание сулит какую-то выгоду, увольте… Если человек уверен в своей «национальной избранности» и на этом основании считает, что все ему должны, – вот это уже прискорбно и стыдно. А писатель не кошка, чтобы лизать кормящие руки».
У нее был крупный человеческий характер – добрый и сильный. Она и в Штутгарте, пробив журнал «Родная речь», оказалась воительницей за чужие стихи, которые любила не меньше, а зачастую и больше своих. Я был счастлив, когда она попросила меня написать одноименное стихотворение для этого журнала.
Наше очное знакомство произошло стремительно и беспорядочно, когда лет пятнадцать назад Оля с компанией друзей ввалились, именно ввалились, в мою гримерку после вечера в Октябрьском зале, потрясая огромной сумкой, из которой торчали шампуры с нанизанным на них мясом для шашлыка и половинками луковиц. Гости заявили, что приглашают меня и мою жену Машу на вольную природу, где мы будем читать стихи у костра, вкушая шашлык и вино, которым они тоже запаслись. Это было безэтикетное, лишенное предрассудков, очень симпатичное мне бойлерное племя. Пикник сорвался из-за дождя, но Оля вела себя как признанная командирша этих заразительно веселых юнцов питерского андеграунда и предложила другой вариант пиршества. И мы оказались в крошечной квартиренке, которая, очевидно, имела волшебное свойство растягиваться, и шашлыки, с чисто грузинским шиком сдираемые тарелками с шампуров, вскоре зашипели на всех четырех горелках газовой плиты. Со сковородок мы ссыпали дымящееся мясо и лук прямо на застеленный «Ленинградской правдой» стол и наслаждались самым вкусным способом общения с мясом – руками, и стихи звучали до самого утра этой ночью, самой белой из всех моих белых ночей.
Оля не была красивой по таблоидным стандартам, но у нее душа была красавица. Зависть, самопробивательство, заносчивость, - все эти уродливые свойства многих людей, мнящих себя интеллигентами, были ей неведомы, как язык мокриц и слизней. Когда-то, в пору своего почти не замечаемого поэтического расцвета, происходившего на фоне диссидентских процессов, скандалов с отказниками, позорной войны в Афганистане, Оля написала стихи, которые мне удалось включить в антологию «Строфы века»: «В поголовно счастливой огромной стране, Максимально приближенной к раю, Я отравленной речкой в глухой стороне Незаметно для всех умираю». Она умирала незаметно, но незаметно и расцветала. Все ее десять стихотворений, вошедших в эту антологию, сейчас стали еще сильнее – это дано лишь немногим стихам на земле. Сейчас без счета развелось стихов комнатной температуры. Такими не могут быть ни стихи о любви, ни стихи гражданские.
А у нее хватало страсти
на «за любовь» и «против власти».
Когда Оля узнала, как мало ей осталось жить, она, может, впервые оторопела от страшной мысли, что жизнь и смерть несоединимы:
Какой отчаянный бедлам
трудов и дней беспутно ленных...
И сердце рвется пополам
на Здесь и Там, на две вселенных.
Ольга Бешенковская будто случайно уронила одно из лучших определений настоящей поэзии: «Единица измерения поэзии для меня – светимость слова…»
Прощание
Так и не попрощались мы, Оля.
Ты теперь там, где вольная воля,
но тебе не подходит она,
и в безоблачности безвоздушной,
в небесах, быть к земле равнодушной
воля вольная не вольна.
Меня мучит одна забота:
Неужели в нас вымерзло что-то?
Оля, это не чувствуешь ты?
Дух бесчувствия хладно витает,
и отчаянно не хватает
человеческой теплоты.
Холод между людьми, командирша,
и в России, и в Могадишо,
ну хоть в душах сквозняк затыкай!
Неужели, назло всем задирам,
стал единственным командиром
холод, ныне правящий миром,
словно андерсеновский Кай?..
…Племя бойлерное, ты – племя,
у огня не привыкшее спать,
разбуди свое пленное пламя,
оттепли наши души опять.
Ты ворвись ко мне вновь,командирша,
оставайся, не уходи же,
ты все так же еще молода,
и в божественном ненормальи
я целую, как нас ни ломали,
в пятнах вечных чернил и ткемали
руку, теплую навсегда.
Сентябрь-октябрь 2006
Евгений ЕВТУШЕНКО
Одинокий снег: диалектика души и творчества Ольги Бешенковской
...Но вся Россия пела Окуджаву,
Высоцкого, запретам вопреки.
Хрипела страсть, будящая державу,
Вздыхал Булат - смолкали остряки...
Есть голос крови. Голос поколенья.
И вопиющий глас. И голоса...
Мне голос был: поэты как поленья
Трещат в печи, а истина – боса...
О.Бешенковская. Мои современники (венок сонетов)
Ольга Бешенковская – один из тех поэтов, которых хочется перечитывать снова и снова. Она — вертикальный поэт «духа», совесть человечества. В одном из своих замечательных сонетов, посвященных современникам-поэтам, Бешенковская говорит о «бескровной» роли поэта с потрясающей, присущей ей звукописью и аллитерацией:
И слишком поздно, век затихнет скоро...
И каждый, за свою схватившись боль,
Поймет: не сор мы – сон, мы сонм и город,
Но не Россия... Призрачная роль...
О нас напишут, ведаю заране:
Бескровны жизнь и смерть на поле брани.
Ольга Бешенковская – удивительный поэт. Ее слово всегда весомо, ритмически виртуозно и семантически предельно концентрировано, обладает невероятной эстетической силой, а экспрессия драматизма достигает, если можно так выразиться, «бешеного» нравственного накала. Абсурдность окружающей поэта советской жизни, выплескивающейся в ее «заснеженных» строках, поражает предельной искренностью и холодит нездешней изморосью. Собирательным образом отчуждения, «занавеси» от внешнего мира пошлости и равнодушия становится снег.
Образ снега достаточно традиционен и мы можем встретить немало примеров использования этого мотива и в ХIХ веке. Причем А.С. Пушкин активно использовал образ снега, вьюги, метели не только в поэзии, но и в прозаических произведениях. Достаточно вспомнить «Капитанскую дочку» или «Повести Белкина», где одна из повестей так и называется – «Метель». В поэзии «серебряного» века активно обращались с образу снега и А.А. Блок, и С.А. Есенин, и И.А. Бунин. У Б.Л. Пастернака мы найдем образ снега-покрова, свидетельствущего об имманентной красоте мира и животворящего буйства природы («Никого не будет в доме», «Снег идет»). У Ольги Бешенковской яркий и жизнерадостный пастернаковский образ сменяется трагическим отчуждением мира зримого от мира истинного, скрытого от глаз. Тайного, но не менее существенного и явного, чем явление природы. Снежное явление достигает кульминации в поэме Ольги Бешенковской «Снегопад», являясь тем крещением, что навсегда и трагично отделяет безликих обывателей «с их жизнью одноклеточной» от поэта-пророка, чьи чувства оголены, как струны, на которых природа играет свою сакральную мелодию. Снег в данном случае является попыткой «очищения» людей и напоминания им о чем-то более важном и существенном, чем их «жизнь голубых простейших за стеклом»:
Наивный снег, отвыкший от народа,
Светящийся, как памяти пунктир...
Нормальное явление природы,
Постой у врат в нормированный мир!
Там воздух неестественен и сер,
Вещам и людям выдаются бирки,
И в комнатах, прозрачных, как пробирки,
Так призрачно мерцают ИТР.
Пастернаковские слова «а снег идет» рефреном повторяются на протяжении всей поэмы, придавая ей совершенно иное, трагическое звучание. Снег, как неземной саван, потусторонний покров, расставляющий бытийные акценты и предупреждающий о чем-то важном и утраченном людьми в сутолоке повседневности, продолжает появляться и в следующих стихотворениях Ольги Бешенковской:
Заснеженный трамвай
На ветке – снегирем.
Когда-нибудь давай
Нечаянно умрем.
На остановке Грусть
Так сладко умирать...
Качнётся на ветру
Табличка в номерах.
Сапог и рукавиц
Морозный перепляс,
Не видя наших лиц,
Закапывает нас.
Осесть под снегом в снег,
Мелькнет в зрачках трамвай...
– Заждался человек...
– Бывает... Зарывай...
Интересно, что образ снега и бинарная оппозиция белое-черное рефреном проходит через многие поэтические сборники поэта. Например, в стихотворении «Ярмарка» (цикл «Граненый район»):
Белый снег идет,
белый снег...
Черный негр идет,
черный негр...
Ну и что с того,
что с того?
Бог о тобой, перо,
что c тобой?
Автор раз за разом демонстрирует ситуацию отсутствия жизни, обыденности, убивающей творческое, креативное начало и омертвляющей человеческую душу. Подобно барону Мюнхгаузену из пьесы Г. Горина лирическая героиня Ольги Бешенковской противостоит миру бюргерской приземленности и пошлости, где вдохновение продается, как фиалка, по два талера за штуку. Животворящий творческий дух расцвечивает однотонный мир искрящей игрой воображения. В мире, где все просто, пресно и неинтересно, живое сердце поэта перестает биться в унисон музыке любви, разум бездействует, а в беспробудном сне фантазии гаснет любая вольная мысль:
Если б это шел первый снег,
А под снегом шел первый негр!
Или если б шел белый негр,
А над негром шел черный снег!
Продолжая формулу Е. Евтушенко «поэт в России больше, чем поэт», Ольга Бешенковская делает лирических героинь своих поэм волшебниками, волею небес оказавшимися заброшенными в мир равнодушия и духовной слепоты. Поэт – чародей, пророк, способный магией слова прозреть грубую кору вещества и «глаголом жечь сердца людей», открывая им глаза на истинную суть вещей.
Но сущность вещей, скрытая от обывателя и недоступная поверхностному взгляду, оказывается неразрешимо трагична. Антиномия добра и зла, гения и злодейства актуальна, как и двести лет назад, во времена А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова. И к сожалению, почти ничего не изменилось в озлобленной реакции толпы: по прежнему «бросают бешено каменья» в того, что пытается петь «любви и правды чистые ученья»:
Где научиться чтенью между веток?
Лишь между веток, а не между прочим.
Но древо родословное, увы,
Надломлено.
Оторванные листья
Упрямо засыхают завитками
И общество защитников природы
Их стряхивает в мусоропровод.
Труха и мусор листьев и листов.
Безлиственность
Безликость.
Беспогодье.
Беспочвенность всего и всех –
на почве –
Броня и бронь удобного асфальта
И перебранки крошечные птиц.
Эти строки из поэмы «Реквием ХХ веку», входящей в поэтический сборник «Надпись на рукописи». Мощнейшее трагическое звучание «Реквиема», написанного белым стихом, пронизывает поэму от первой до последней строки. Очевидно, отсутствие рифмы тоже не случайно и является сознательным выбором поэта, намекая на разобщенность людей и отсутствие внутренней гармонии в мироустройстве, где каждый предназначен себе, где никому нет дела до своего ближнего, где люди – не братья, а человек человеку волк... Предельная обнаженность одиночества ледяных сердец, подобных сказочному Каю и пустынных душ, выжженных равнодушием, скукой или ненавистью, словно войной, вселенским холодом сквозит в каждом слове, каждой метафоре.
Безлиственность. Безликость. Беспогодье.
Тройное «без» в данном случае подчеркивает суровую семантику «вечной мерзлоты» в людских душах. Дефицит живого чувства, человечности и тепла – вот трагическая примета ХХ века, ставшего веком отъединения, отстранения, отчуждения.
Многие упрекали Ольгу Бешенковскую в снобизме и высокомерии, кто-то не мог простить ей независимости и резкости суждений. Но, читая «Реквием ХХ веку» понимаешь, насколько эти выпады и укоры далеки от истины. Трагизм ее мироощущения, «крупный план» ее поэтической оптики, поднимающей читателя над отдельными личностями и собственной судьбой и дающий панорамное виденье, еще раз доказывает: Ольга Бешенковская – поэт-философ, чья поэзия вобрала в себя боль за все человечество. Боль, которая дает пропуск в бессмертие, но оказывается слишком тяжелой ношей для одного сердца и одной души, какой бы широкой она не была.
Поэт – пророк вынужден платить очень высокую цену за свой дар. Чем выше одаренность, тем выше цена. А мы в очередной раз можем восхищаться силой духа поэта, не изменившего себе. И скорбеть, что плата за бессмертие такая же, как и во все времена – жизнь.
Март 2018
Арсений ВОЛКОВ
Жизнь как творчество…
В наше время – время дилетантов – творчество Ольги Бешенковской приобретает особую ценность. Ольга была настоящим профессионалом, честно, активно и добросовестно выполняющим свое дело. Она выступала как поэт, как острый и квалифицированный журналист, как радиожурналист, (в рубрике «Писатели у микрофона, радио «Свобода»), очеркист, мемуарист, причем работала постоянно, много и на высоком уровне. Различные аспекты ее творчества, разумеется, взаимосвязаны, и все, написанное и сказанное ею проживалось и росло непосредственно из ее жизни. Ее поэзия окрашивала журналистику, журналистика проникала в поэзию. Собственная биография осознавалась как биография поколения, собственная жизнь – не только как материал, из которого вырастает творчество, но и как предмет творчества, причем жизнь свою Ольга творила по законам литературы.
Какой литературы? Если «биография разночинца есть список прочитанных им книг», то можно сказать, что биография у Бешенковской пестрая.
Безусловно, на ее вкусы, на стиль жизни и на то, что является для Бешенковской – а к ней этот термин применим – «одеждой стиха», то есть на технику и выбор тем и реалий, наложили отпечаток поэты 60-х годов (юность с Евтушенко и Ахмадулиной угадывается в интонациях, Вознесенский со своей звуковой эквилибристикой – в игре со словом, а в жизни – с жестом). Разумеется, в ее стихах чувствуется самообразование в школе великих поэтов 20-х годов. Угадывается влияние Некрасова и Апухтина. И так – до бесконечности.
А душевно, на мой взгляд, Бешенковской ближе всего Цветаева «с этой безмерностью в мире мер», со звуковыми и эмоциональными крайностями (временами – переборами), с готовностью ставить над собой эксперимент в экстремальных условиях и, не чинясь, делиться с читателем результатами этого эксперимента. Однако сильно различается материал, из которого они строят свой поэтический мир. У Цветаевой это Ростан, немецкий романтизм, античность, городской романс, фольклор, в то время как у Бешенковской – фрагменты великой культуры «серебряного века» и унылые обломки советской и постсоветской действительности. Однако «строим из того, что имеем», а мироощущение, вернее, ощущение своего места в мире, у обеих писательниц сходное: поэт – это избранничество, гигантизм, трагизм, позиция честного «испытателя боли».
Речь идет, разумеется, не о сопоставлении масштабов дарования, это – занятие сомнительное вообще, а для современников – в особенности, речь идет только о духовном родстве. Из него, кстати, вытекает и отсутствие для Бешенковской запретных или «невозможных» тем: в ее стихах любовь и уродливые реалии городского быта, психушки и политика, уход за старухой в больнице и личная жизнь Иосифа Прекрасного, производственная, сиречь кочегарская тематика и тайны поэтического ремесла. И многое другое.
К Цветаевой (уже в преломлении Ахмадулиной) восходит и некая театральность (в случае с Бешенковской граничащая с эстрадностью) поэзии, и театрализация собственной жизни. Разнообразию тем соответствует и разнообразие форм: от поэмы до дружеского послания и сонета.
Стихи у Бешенковской сильные, эффектные и напористые, и если они вызывают отклик, то тоже – сильный. В самые глухие годы у поэта был контакт с читателями. Она печаталась мало, но поклонники ее таланта писали ей из разных городов России, она знала, что ее слышат. Ольга написала очень много, более двенадцати книг. Разумеется – не все равноценно, но все интересно.
Взгляд на творчество Ольги Бешенковской более чем через десятилетие после ее смерти позволяет увидеть его по-новому. Ее поэзия – это странный мост между поздними шестидесятыми и первым-вторым десятилетием двухтысячных, когда журналистика, домашность и острое словцо вышли на авансцену в поэзии, во многом благодаря Интернету.
Запоздалый российский постмодернизм 90-х- 10-х гг. не затронул творчества Ольги Бешенковской, однако в ряду нынешних поэтов-журналистов она заняла бы достойное место.
Смерть – это последний поступок, и она бросает новый отсвет на жизнь. Стихи из предсмертного цикла «Диагноз» – самое пронзительное и чистое из всего, что написала Ольга. Доброта и любовь ко всему живому в них уже не замутнена сиюминутной политикой и эффектной журналистикой. Стержнем Ольгиной жизни действительно была деятельная любовь: к семье, к друзьям, к поэзии, и она воплотилась не только в ее творчестве, но и в активной издательской деятельности в период эмиграции.
Елена ДУНАЕВСКАЯ