7 января исполняется 90 лет со дня рождения Евгения Шатько (1931-1984), замечательного писателя и одного из самых блестящих юмористов 16-й полосы «Литературной газеты». С первого года существования «Клуба 12 стульев» его рассказы украшали полосу. Евгений Шатько входит в тройку авторов «Литературки», кто был удостоен премии «Золотой телёнок» трижды. Причём, это случилось ещё в те годы, когда в «Клуб ДС» писали все, и конкуренция была невероятной. Вдобавок, Евгений Иванович – один из немногих, кто был удостоен и престижной для литераторов, пишущих с улыбкой, премии «Алеко» Габровского международного фестиваля (и тоже за рассказ, появившийся в свое время на 16-й полосе «ЛГ»).
А о его повести «Пришелец», печатавшейся в 1974 году в «Клубе 12 стульев» с продолжением в шести номерах, вообще ходят легенды. Счастливые обладатели тех номеров «ЛГ» вырезали, собирали и давали вырезки кому-то почитать, лишь взяв с этих друзей и родственников клятву, что вернут. Нынешние сотрудники «Литературки» неоднократно смотрели в глаза людям солидного возраста, которые самолично видели Женю Шатько, срочно дописывавшего главы «Пришельца» прямо в набор на подоконнике редакции. И улыбавшегося возникающим на взлете вдохновения юмористическим находкам.
Если бы судьба не забрасывала редакцию «Литературной газеты» в разные новые здания, принудив покинуть старое, то – честное слово – на том подоконнике «Клуб ДС» вполне мог бы установить златобуквую памятную доску. Или хотя бы разрешал начинающим авторам немного посидеть на этом самом месте – вдруг да осенит печать таланта! Маленькой долей от того, что был у Евгения Шатько.
Ниже представляем два рассказа Еввения Шатько, опубликованных в далекой – еще советской – «Литературке».
Сын рисует кошку
Я вошел в комнату, глянул на нашего двухлетнего сына и в испуге позвал жену:
– Вот, полюбуйся! Ребенок, оставленный без надзора, размазывает кисель по стене! Прекрати размазывать!
– Что значит прекратить! – возмутилась жена. – Не сковывай инициативу ребенка! Размазывай, маленький! У ребенка прорезается способность к рисунку! Да ты только вглядись в эту яркую линию! Это что-то живое! Оно дышит!
– По-моему, это река, – сказал я насмешливо.
– Пусть мальчик дорисует, – сказала жена, любуясь яркой линией. – Рисуй, рисуй, маленький! На тебе папину авторучку.
Маленький тут же изобразил круг с закорючкой и сказал:
– Мява!
Жена едва не задохнулась от восхищений:
– Видишь, он нарисовал мяву! Очень похожая мява!
– Позволь узнать, что такое или кто такая мява?
– Ты не понял? Это кошка! Видишь – хвост!
– Но у нее нет ни одной лапы.
– Значит, она поджала лапы! Рисуй, рисуй, маленький!
Маленький немедленно изобразил на обоях какую-то пружину и снова заявил:
– Мява!
Я сдержанно сказал жене:
– Теперь абсолютно ясно, что маленький просто бессмысленно мажет обои. Пора все стереть.
– Ты не притронешься к нашей мяве пальцем! – ледяным голосом предупредила жена. – «Бессмысленно мажет»! Да ты присмотрись! Это мява в движении. Она бежит, и бежит очень быстро! Отойди, взгляни издалека, как полагается глядеть на изобразительное искусство.
Я отошел в другой конец комнаты, присмотрелся повнимательнее и, в общем-то, увидел мяву. Она так быстро бежала, трусила рысью, и ее трудно было различить сразу.
В последующие дни сын изобразил мяву па полу, па дверях и па мебели. Он работал в разной технике: сырой морковкой, мелом, огрызком яблока, манной кашей.
Каждая новая мява была изображена в такой неповторимой манере, что я долго искал ее, как на загадочной картинке. Я не только отходил подальше, я прищуривался, смотрел в кулак, ложился на диван и, наконец, находил. Иногда у меня возникали сомнения, и тогда я обращался к жене:
– Слушай, ну к чему вот эти полосы?
– Это мява в клетке.
– Ну, а вот этот квадрат? К чему квадрат-то? Да еще с дырой.
– Неужели ты не узнаешь? Эта наша комната.
– А-а, да-да... Но к чему дыра?
– А это мява посреди комнаты.
Постепенно я так натренировал свой глаз, что спокойно видел мяву повсюду: пятно на скатерти, облако в небе, валенок – все это была она.
Наконец последнюю мяву сын нарисовал вареньем па моем светлом пиджаке!
– Ну все, хватит! – заявила жена. – Ребенок почувствовал цвет. Ребенку пора купить масляные краски! Ты сейчас же пойдешь в магазин.
– Я-то думал на себя пиджак купить... Все-таки не везде удобно появляться с мявой на спине. Не все это правильно поймут.
Жена вдруг пристально осмотрела меня, отошла и сказала решительно:
– Нужна только рама. Картина готова. Для выставки детского рисунка!
Тогда я снял с себя пиджак, вырезал ножницами кусок спины с мявой и сказал:
– Один шедевр готов, но широкая публика захочет увидеть и настенные произведения нашего ребенка. Я начинаю обдирать обои... вставим их в рамы и...
– Устроим выставку всего кошачьего цикла! – закончила жена мою мысль.
Когда мой пиджак был раскроен и пошел на шедевры, я сказал жене:
– Пора показать сыну истинную кошку, нарисованную каким-нибудь знаменитым художником. Пусть увидит великий образец! И чтобы с четырьмя лапами!
Я купил в «Подарках» портрет мявы с бантиком и усами. Показал сыну и сказал:
– Вот это настоящая мява, братец!
Сын затопал ногами от радости. Обмакнул в кисель свой палец и нарисовал прямо на классической кошке какую-то мочалку. Затем он довольно заявил:
– Вава!
От восторга жена едва обрела дар речи:
– Талант ребенка крепнет и мужает. Он поднялся от мявы до вавы. Изумительно похожая вава. Она сейчас залает.
– Рисуй, рисуй, маленький, – сказал я и поспешно спрятал в шкаф свои новые брюки.
Заповедное слово
Жена подала мне цветастый кисет, который только что сострочила на машинке.
Я высыпал в него шесть пачек махорки.
– Ватник не чисть, – предупредил я и надел ссохшиеся кирзовые сапоги.
– Ты опять за свое… – со вздохом сказала жена, подавая мне мешок в дверях.
– Ну, будя, будя, – ответил я и потерся ватником о побеленную стенку. – Будя. Прощевай, любушка!
Первые пятьдесят километров – дачи да поселки – не интересовали меня. Ну его, урбанизм! На шестом десятке мелькнул пегонький теленок с пятнами вокруг глаз, будто в очках! Пошел, пошел материал! На сто первой версте я вылез из вагона. Парная темь застилала глаза.
Я свернул козью ногу, поскреб подзаросший подбородок (пятнадцать дней не брился) и спросил железнодорожника с металлическим сундучком:
– Сумнительно чтой-то… аль это Жмыхово?
– Аль не видишь? – ответил он язвительно.
Я выбрел на площадь. Автобус до Жмыхова стоял у ларька. Я поискал хоть какую-нито телегу, чтоб с сеном беспременно, не нашел и взошел в автобус. Был он гожий, молочного цвета – совсем не то. Два-три пассажира дремали, кондуктора тоже не имелось – не разговоришься!
Я оторвал билет и сипло сказал:
– Студёно быдто бы… ай не больно?
Никто не откликнулся.
Когда за окном залучились огоньки села, я постучал водителю.
– Отчини дверцу, отчини! – закричал я. – Закуражевел я, сдрему-то; невзначай мимоедом избу прошмыгнешь!
– Я вас не понимаю, – ответил водитель к тихому моему удовольствию.
Я быстро пошел к крайней избе, думая: «Перво-наперво парного, как водится, молочка испью. Испью, а там разговор сам потекет».
Сопя, я постучал.
Мне стали открывать не спрашивая.
«Патриархальность, патриархальность какая!» – подумал я и воскликнул:
- Примайте странника!
Из сенных сумерек на меня кинул лешачий взгляд хозяин.
– Проходь, проходь. светлый ходок, – улыбнулся он космато, с лукавиной. – Чай, по радуге пришел?
– По ей, по ей, – ответил я, входя и доставая сразу кисет.
Я в пояс поклонился хозяину, по рукам видать – изрядному пахарю:
– Парного бы… стал быть… молочка… Уж не обрезонь, стюдёно шибко!
– Ай румку не примешь? Охолодал ить? – светясь, спросил хозяин, ушел за перегородку, чего-то там пошебаршил и вынес мне рюмочку.
Я выпил, и что-то отдало вроде коньяком.
– Индо слеза, право слово! – похвалил я и утерся кисетом. – Сам, быват, гонишь?
– Казенная. Ты садись, папаша, рассупонивайся. – Он указал мне на красный угол и поставил на стол бутылку. – Не мешкая, и почнём.
– Что ж, почнём! – согласился я и начал вторую рюмку.
– Вы петь будете или речитативом? – вдруг спросил хозяин любопытно.
«Славный какой мужик! – подумал я радостно. -– Сейчас про жито, про озими потолкуем, а там и заповедное слово выскакнет».
– Начинайте, не стесняйтесь! – сказал пахарь и налил мне третью рюмку.
– Чего начинать-то? – спросил я любезно.
– С былины начинайте! – попросил он и сбегал для чего-то за перегородку.
«Уважить надо мужика, – решил я и начал школьной скороговоркой:
- Уж он сошку-то бросил за ракитов куст.
Исполать тебе, детинушка, торговый гость!»
– Стой, стой, – изумленно сказал хозяин и кинулся за перегородку.
Я схватил его за руку и запел:
– «Мне царевну и даром не надо, чуду-юду я и так победю!»
Он надел пенсне и удивленно уставился на меня.
– Я тебе ишо и спляшу! – закричал я. – Хошь лубяную кадрель, хошь лыковый перепляс».
Я пошел выделывать сапогами, размахивая кисетом над головой.
«Сливаюся с народом, – радостно стучало в груди, когда я зазывно дробил сапогами перед милым пахарем. – Сливаюся и стираю грань».
Пахарь, однако, сызнова бросился от меня за перегородку, я вприсядку вкатился за ним туда и едва не сбил с табуретки включенный магнитофон.
– Это что за агрегат? – спросил я тоскливо.
– Слушайте, бросьте дурочку ломать! – сказал он раздраженно. – Вы из Москвы?
– Из ей! – сознался я. – В народ командированный, слиться чтоб… На трое сутки. А ты что, – я кивнул на магнитофон, – наука, што ль?
– Она и есть! – ответил он. – Институт этнографии, былинный сектор.
– На диссертацию материал наскребаешь, что ли? – спросил я.
– На ее! – ответил он со вздохом.