10 февраля 2022 года исполняется 185 лет со дня трагической гибели А.С.Пушкина. А 60 лет назад, 12 февраля 1962 года, в Ленинграде состоялась сессия Отделения литературы и языка Академии наук СССР по случаю 125-й годовщины этого события. С докладом, посвященным пушкинскому «Памятнику», выступил именитый советский литературовед, пушкинист, член Союза писателей СССР, академик М.П.Алексеев. Несколькими годами позже он же издал отдельную книгу, которая так и называлась: «Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный»… Автор признал, что, несмотря на огромное внимание к этому стихотворению – «поэтический манифест», «последний «завет», «поэтическое завещание» и т. д. – исследования не внесли в него окончательную ясность: «Однако, благоговейно повторяя вдохновенные строки – эти давно уже устойчивые словосочетания, вошедшие в обиход нашего разговорного языка, – вдумываясь в очевидный и предполагаемый смысл стихотворения, мы, к сожалению, все еще не можем сказать, что объяснили его до конца, что мы достаточно знаем его во всех отношениях примечательную историю, что мы окончательно разобрались в противоречивых толкованиях, которые оно породило». Позволю себе напомнить: стихотворение состоит из 20 строчек… Тысячи статей, книг – ученых, писателей… В чем же дело? Маститый советский академик заявляет: «Никогда никто не отрицал, что это стихотворение является надежным ключом к сокровенным глубинам мировоззрения Пушкина». Если «ключ надежный», то почему в «сокровенные глубины» так и не проникли? Если за почти двести лет текст «обсосали» со всех сторон, но так и не поняли, тогда не должно ли литературоведение расширить рамки своих «подходов» к исследованию художественных произведений?
Очевидная трудность будет состоять в том, что литературоведение – это наука, а многие произведения поэтов – Пушкина, в частности – в огромной степени «мистичны»; можно ли, орудуя «скальпелем» ученого, вскрыть то содержание, которое нельзя реально «предъявить»? Российская академия наук – по инициативе доктора физико-математических наук, лауреата Сталинской, Ленинской и Нобелевской премий, великого академика Виталия Лазаревича Гинзбурга – создала Комиссию по борьбе с лженаукой, в задачи которой входило «отстреливать» на самых дальних подступах к науке все «мистическое»… Нет сомнения, что эта позиция Президиума РАН до сих пор влияет на «серьезных» ученых, имеющих в виду свои научные перспективы… Многих кандидатов в члены РАН «забаллотировали» как раз потому, что противники представили «доказательства» их «антинаучной деятельности». Нет смысла критиковать Президиум РАН; но раз за почти двести лет не разобрались в двадцати строчках, то не пора ли, повторюсь, расширить подход к исследованию? Или тогда отдайте стихотворение на исследование докторам физическо-математических наук, и пусть они в своих лабораториях разберутся с этими злополучными строчками, подвергнув их воздействию нейтронов, протонов и т. п. По крайней мере, это не будет лженаучным подходом.
Достоевский недоумевал: «Пушкин… бесспорно унес с собой в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем». Не просто «тайну», каковые есть и у любого из нас, а «великую»; о чем? Достоевский не объясняет, но надо понимать, «великая тайна», если б оказалась открытой, могла преобразить нашу жизнь. Таким образом, Достоевский признается, что и сам Пушкин для него «великая тайна»; надо понимать, и истоки его творчества – тоже. Отметим, что это говорит Достоевский – одна из высочайших вершин на мировом писательском Олимпе; в Европе и мире большинство знатоков литературы поставят его выше Пушкина. Прибавим, что подобных слов Достоевский не говорил, скажем, в адрес Льва Толстого; почему? Потому что талант Толстого был ему понятен и никакой «тайны» в себе не содержал. В чем «загадочность» Пушкина – не только для Достоевского, но и для всех нас? Мы говорим: «божественный» Пушкин; а про Толстого, хоть ценим его не меньше, говорим «великий», «величайший»; но не «божественный». В чем дело? Почему седовласый гигант мировой литературы не кажется нам мудрее молодого и, казалось бы, легкомысленного Пушкина?
Слова Достоевского перекликаются с важным признанием самого Пушкина: «и тайные стихи обдумывать люблю»; не об ли «тайнах» говорил писатель? «Унес с собой в гроб»? Или оставил для литературоведов шансы разгадать? Начнем с «Пророка», которого, как и «Памятник», как только не толковали за почти 200 лет; и тоже не пришли к единому мнению:
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился. –
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, –
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замерзшие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
О чем стихотворение? О некоей «трансформации» человека, искавшего высших знаний – «духовной жаждою томим» – произошедшей в ходе «контакта» с «серафимом». Ну, и что прикажете делать ученым-литературоведам? Понимать буквально? Чтобы в Президиуме РАН их «взяли на карандаш»? Вот они и толкуют как угодно: «образность», «иносказательность», «мифичность»… А если с Пушкиным на самом деле было что-то подобное? Если эти строки как раз из серии «и тайные стихи обдумывать люблю»? Вспомним случай с апостолом Павлом на пути в Дамаск, где произошел его «контакт» с «Господом». Люди верующие не ставят под сомнение буквальность произошедшего с Павлом; а почему мы должны отказывать в том же Пушкину? Для сопоставления есть серьезные основания. После «контакта» Павел впал в транс: «и с открытыми глазами никого не видел», «и три дня он не видел, и не ел, и не пил». О том же говорит и Пушкин: «как труп в пустыне я лежал»; понятно, пушкинское изложение – художественное, а, значит, надо понять, что он хочет передать. О последствиях «контакта» для Павла читаем: «И тотчас как бы чешуя отпала от глаз его, и вдруг он прозрел»; у Пушкина: «отверзлись вещие зеницы», «и внял я…» и т. д. До сих пор все, в общем, совпадает – вплоть до того, что «трансформация» имеет целью сделать из избранника «орудие божье» для служения людям.
Но вот содержание «миссии» резко отличается. У Павла: «он есть сосуд Мой избранный, чтобы возвещать имя Мое перед народами», т. е. нести христианское учение. Миссия – «исполнись волею моей» – поручается и в «Пророке»: «глаголом жги сердца людей». Это не просто «другой путь» – это «благословение» на «другой путь». Ни слова о Христе и христианстве. Это показательно. Смысл стихотворения: искусство, творчество – в данном случае, поэтическое – является самостоятельной, отдельной от других «дорогой к богу» и ни в чьих дополнительных «благословениях» не нуждается – в «церковных костылях», в частности. Но если такой «путь к богу» на самом деле есть, то почему нашим литературоведам и философам ничего об этом не известно? Или они знают, но скрывают его от нас? Не пора ли, пусть даже в качестве гипотезы, начать об этом говорить? Да, это очень «скользкая дорожка», нуждающаяся в дополнительных аргументах; трудность, однако, в том, что неопровержимых доказательств, приемлемых для Президиума РАН, добыть все равно не удастся: в «материальной природе», как ее понимаем мы, их просто нет. А значит всегда можно посмеяться над склонностью к «мистицизму». Да и Пушкин, «сукин сын», похоже, ставил своей целью не объяснить нам свои «тайны», а скрыть. Вот известная концовка «Онегина»:
Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне –
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще не ясно различал.
Какой «магический кристалл»? В каком «смутном сне»? Мистика? Отметим: не «во сне», а именно «в смутном сне», что более походит на видения, как у пророков, да еще и на фоне «магического кристалла». И обронил: «впервые»… Значит, были и последующие «явления»? И если смысл романа он сначала «неясно различал», значит, этот смысл доводился до него постепенно? Кем? Выходит, Пушкин не был властен над своим произведением? Интересно привести тут эпизод из воспоминаний Льва Толстого; Екатерина Мещерская, дочь Николая Карамзина, поведала ему, что Пушкин сам удивлялся «неожиданному» для него повороту в романе – отказу Татьяны выйти замуж за Онегина…
Доктора физико-математических наук имеют все основания презирать нас; но мы продолжим. Нельзя пройти мимо стихотворения «Поэт»:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы…
Это стихотворение тоже «истолковано вдоль и поперек»; о чем оно? О том, что существуют два мира; первый – в котором все мы находимся, второй – откуда доносится «божественный глагол»; со вторым связывается «душа» и «святая лира». Для Пушкина «иной мир» не просто реален, но превыше первого. И опять – не христианские образы, но «Аполлон», «лира»… Будем помнить, что он «благословлен» на свой «путь» и ни с кем себя не только не смешивает, но резко отделяет, противопоставляя свою «гордую голову» обыденным симпатиям людей. Тут слово «гордый» можно трактовать как «знаю себе цену», «знаю свою миссию»; и это понятно, если речь идет о человеке, обладающем великим счастьем внимать «божественный глагол»… Отметим и деталь, известную нам из откровений святых: самое тягостное после «контакта» с «высшими силами» – возвращаться к реалиям нашего мира; в четырех последних строках говорит об этом и Пушкин.
В деле «отмежевания» от других «путей», включая религиозные, рассмотрим эпизод, трактуемый в пользу «приобщения» Пушкина к церкви и чуть не как «покаяние»: речь о стихотворной «перепасовке» с митрополитом Филаретом Дроздовым. Напомним: поэт написал стихи, содержание которых митрополит мог и не понять:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.
Ниже мы коснемся того, что Пушкин знал печальный финал своей судьбы – отсюда понятные переживания... Филарет откликнулся «зеркально»:
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана,
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.
Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.
Вспомнись мне, забвенный мною!
Просияй сквозь сумрак дум –
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум.
До этого момента все не слишком интересно: правильные и выспренние слова церковника, сводящиеся, как это у них принято, к славословию в адрес бога и обвинению человека…
Ответ Пушкина Филарету, теперь уже на стихи последнего, показателен; в стихотворении, вне сомнений относящемся к «тайным», поэт показал ему свой настолько высокий духовный уровень, что он и по сей день остаётся для церковников недоступным. Показал разницу между истинным Избранником и теми, кто самовольно претендует на это. Вчитаемся:
В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.
Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.
Я лил потоки слез нежданных
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.
Твоим огнем душа палима
Отвергла мрак земных сует
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт.
Опять «серафим»… Понятно, читая подобное, Достоевский не мог не почувствовать тут каких-то «великих тайн»… Мы лишь обозначим… Вот из Гете:
Но музыка внезапно над тобою
На крыльях серафима воспарила,
Тебя непобедимой красотою
Стихия звуков мощных покорила.
Ты слезы льешь? Плачь, плачь в блаженной муке,
Ведь слезы те божественны, как звуки!
Похоже? Это очень большая тема…
Попробуем посмотреть под другим углом на известные события. Пушкин знал о трагическом финале своей жизни; ничего сверхъестественного в этом нет – знал, скажем, Иисус, да и многие другие святые… Следы переживаний оставлены им в разных строчках. Из «Предчувствия»:
Снова тучи надо мною
Собралися в тишине.
Рок завистливый бедою
Угрожает снова мне…
Сохраню ль к судьбе презренье?
Понесу ль навстречу ей
Непреклонность и терпенье
Гордой юности моей?
После похорон матери – апрель 1836 г. – обмолвился: теперь моя очередь; надо полагать, ему по каким-то признакам дано было это знать. Заплатил за место на монастырском кладбище – рядом с матерью. На встрече выпускников в октябре и вовсе сорвался – прервал чтение стихов и заплакал; знал, что больше не встретятся? Как и Иисус, Пушкин зряче шел навстречу судьбе и не только не уклонился от смерти, но приблизил ее… История с Дантесом могла, кажется, закончиться после женитьбе того на Екатерине Гончаровой; но предначертанное свершилось… Как в «Вещем Олеге»…
Вернемся к тому, с чего начали – к «Памятнику». Известно, что впервые стихотворение появилось в печати с изменениями, внесенными Жуковским; в дальнейшем были легализованы два листа – черновые варианты, выполненные рукой Пушкина – на основе которых мы обрели окончательный текст. Нас заинтересует один из этих листов, хранящийся и ныне в музее поэта. С одной его стороны – черновой вариант «Памятника»; в нем поэт с потрясающей точностью фиксирует, что и его посмертная судьба не является для него тайной: слава его будет расти до невообразимых масштабов. На другой стороне этого же листа есть странные строчки, написанные карандашом и никак не относящиеся к «Памятнику». Вот они:
«Пошли мне долгу жизнь и многие года!»
Зевеса вот о чем и всюду и всегда
Привыкли вы молить – но сколькими бедами
Исполнен долгий век.
Литературоведы единодушны: эти строки являются вольным переводом Ювенала; не станем спорить, что для таких утверждений есть веские основания. Но почему именно тут, на том же листке, что и черновик «Памятника»? Давайте сначала разберемся в этих четырех строчках по существу: о чем они? Нет сомнения, что в них изложена краткая суть диалога, состоявшего из просьбы и ответа на нее. Просьба – продлить жизнь, ответ – никак не вдохновляющий… Есть это у Ювенала? Есть. Но есть и у Иисуса: «Отче! Если можешь, пронеси эту чашу мимо меня»… Похоже? Похоже. Верующие не подвергают сомнению, что у Иисуса был «контакт»; можно предположить, что он был и у Ювенала. Тогда почему с такой же просьбой не мог обращаться и Пушкин? Не прикрывался ли он Ювеналом? Не сталкиваемся ли мы опять – «и тайные стихи обдумывать люблю»? В августе 1836 года – а именно к этому времени относятся записи на листе – он уже, что называется, смотрел смерти в лицо; и если он действительно «контачил» с серафимом, то разве не мог обратиться к нему – а первая строка именно об этом свидетельствует – с просьбой продлить жизнь? Но что мог ответить серафим, не во власти которого изменить судьбу? Он и ответил… Или намекнул на Ювенала… Возможно, все, что мог сделать в утешение – показал видения, содержание которых поэт тут же зафиксировал на обратной стороне листа как черновой вариант «Памятника»:
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит –
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца;
Хвалу и клевету приемли равнодушно,
И не оспоривай глупца.
Опять – ни слова о Христе, христианстве или православии; он остался на «своем» пути. «Зевес», а не боги другого пантеона. «Веленью божьему, о муза, будь послушна». Строки – «И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит» – правомерно истолковать в пользу все того же – самодостаточного и от всех отдельного – поэтического «пути»: коль скоро такой «путь» есть, то для всех, кто встанет на него, Пушкин останется «апостолом» на все времена… И он это знал. Откуда?
Николай ОСТРОВСКИЙ, Краснодар