Его космос причудливо мешал иронию, естественность речи, технические, вроде бы нарушающие поэтическую гармонию, термины, метафизику, заставляющую вновь и вновь осмысливать реальность: тем более, что жизнь Еременко (друзья ласково называли его Ерёмой) разделилась на две половины: советского литподполья и постсоветского… почти официоза…
…его стих разматывался стремительными, почти кинематографическими мельканиями, где вспышки определенных цветов свидетельствовали о смене состояний, или настроений:
Часто пишется «труп», а читается «труд»,
где один человек разгребает завал,
и вчерашнее солнце в носилках несут
из подвала в подвал…
И вчерашнее солнце в носилках несут.
И сегодняшний бред обнажает клыки.
Только ты в этом темном раскладе – не туз.
Рифмы сбились с пути или вспять потекли.
Мимо, мимо…
Даже мимо цитаты, тщательно скрытой, и такой очевидной литературным людям.
…при разрушенном воздухе сложно совпасть по фазе с действительностью, выдирающей вчерашние корни: мол, вырастет нечто новое:
Разрушается воздух. Нарушаются длинные связи
между контуром и неудавшимся смыслом цветка.
И сама под себя наугад заползает река
и потом шелестит, и они совпадают по фазе.
Создается ощущение, что дышалось поэту легче тогда: во времена не-печатания, или – мало-печатания, в условиях советского литподполья, где ощущение правильного братства, скрепленного алкоголем, было столь упоительным, сколь и неповторимым.
Разрушенный воздух угнетал.
Все мелькало, рвалось, прикидывалось не тем, что есть.
Стеб становился тотальном, и Александру Еременко, мастеру иронического стиха, казалось, было бы легко выжить в таких условиях…
Однако – все лучшее осталось позади, в другом времени: чтобы оттуда уже облучать перспективу, постоянно заводящую общество в тупики…
Александр БАЛТИН