«ЛГ» представляет читателям эссе Александра Балтина о поэтах Победы. Разумеется, здесь не обо всех авторах, сражавшихся на фронтах Великой Отечественной войны. Написать обо всех практически невозможно. Но в дни великого праздника стоит вспомнить самые разные имена, в том числе и подзабытые…
Кульминационные стихи Михаила Кульчицкого
В узлах, в сочлененьях черна военная работа, а что тяжела и страшна – говорить не приходится, но – черна: в том числе и от пота, поэтому строки Кульчицкого:
Когда, черна от пота, вверх
скользит по пахоте пехота…
бьют в сознание, не знакомое с войной, как в бубен, высекая из него звук понимания.
Вероятно, это стихотворение – одно из лучших, написанных о войне (о! гигантские тома всего сочиненного, где подлинные перлы приходится искать, разрывая и откидывая в стороны горы муры!), ибо плотность восприятия трагедии столь велика, что стихотворение, как будто перерастает само себя, уходя в небо, в корневища его живым укором за допущенное…
Но даже и «труд» слово более веское, чем заурядно-будничное «работа», не употребляет Кульчицкий – именно работа:
Война – совсем не фейерверк,
а просто – трудная работа…
Не велико наследие Кульчицкого, но и не могло быть иным: тяжелая работа войны часто завершается смертью; не велико, но сущностно, значительно, многонасыщенно:
Дуют ветры дождевые
Над речной осокой.
Щорса цепи боевые
Держат фронт широкий.
Цепкий, хищный взгляд поэта четко фиксирует действительность, не допуская ничего лишнего, избыточного; исключая рыхлость поэтической фактуры.
Много страшного – даже не горького: именно страшного в стихах Кульчицкого, но иначе – было бы не по правде, а правда его: обнаженная, бьющаяся нервом:
В привокзальном сквере лежали трупы;
Она ела веточки и цветы,
И в глазах ее, тоненьких и глупых,
Возник бродяга из темноты.
Страшного, но не безнадежного, ибо дальше появляющийся Хлебников сжигает для девочки свой лучший том:
Но он, просвистанный, словно пулями роща,
Белыми посаженный в сумасшедший дом,
Сжигал
Свои Марсианские Очи,
Как сжег для ребенка свой лучший том.
Мощь стиха соответствует мудрости оного – как величию поступка.
И все же, думается, лучший документ, оставленный Михаилом Кульчицким – это военные его стихи.
Семен Гудзенко: поэзия солдатского долга
Для поэта поэзия, казалось бы, самая значительная высота, однако…
Поэт-солдат, чьи образы усложнены беспрецедентным опытом, и реальность будет воспринимать сквозь окуляр мужества, поэтому строфы Семена Гудзенко читаются столь же закономерно, сколь… несколько презрительно к тем сочинителям, кто «пороха не нюхал»:
Быть под началом у старшин
хотя бы треть пути,
потом могу я с тех вершин
в поэзию сойти.
Поэзия Гудзенко резкая, выпуклая, вещественная: будто чувствуется краткость предстоящей жизни, и на всякие поэтические рассусоливания жалко времени; поэзия простая в сложности, ибо узнать то, что довелось узнать представителям поколений, к которым принадлежал Гудзенко, – это как заглянуть в бездну.
Но бездна рвется конкретными снарядами и разлетается смертельными веерами пуль:
Я в гарнизонном клубе за Карпатами
читал об отступлении, читал
о том, как над убитыми солдатами
не ангел смерти, а комбат рыдал.
Ангел смерти – далекий и абстрактный; а комбат – всегда комбат: в чем-то отец, в чем-то равный солдату…
И то, какою конкретикой завершается для уцелевших бой:
Бой был коротким.
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь
чужую
обжигает сознание не прикасавшихся к военному опыту.
Сух и жесток мир Семена Гудзенко, тяжел космос данных им стихов, но сумма их – великолепный документ таланта и мужества: в сущности, наиважнейших человеческих качеств.
Нежный космос Николая Старшинова
Ночная пора... Власть мудрой ночи, тишины, из какой растут стихи, преодолевая незримые барьеры времени, и, сами неся в себе кванты добра, вовсе не обеспокоенные наличием добра материального:
А мне теперь всего желанней
Ночная поздняя пора.
Я сплю в нетопленном чулане,
В котором не хранят добра.
Чувство времени, как чувство природы – и то, и другое ярко проявлено в стихах Старшинова, как например:
А мы позабыли на даче,
Что осень уже на дворе:
Как полдень июля, горячей
Была эта ночь в октябре.
И в природу вписана любовь – или она и создана ею: столь огромной, что не вместит людское миропонимание? Или любовь и есть код всеобщности, все объясняющий? Но стихотворение, продолжаясь мускулисто и лаконично, дает представление о виртуозном владении поэтической эмоцией:
И губы с губами встречались,
И руки – твои и мои...
За окнами сосны качались,
И пели всю ночь соловьи.
Но ты подняла занавески:
Деревья, земля и дома –
Все стыло в серебряном блеске...
И сердце упало: зима.
Опаленные ленты трагедии – начало, почти начало жизни поэта: ибо война оставляет раны навсегда, хоть и заживают раны телесные, ибо военная тема будет вибрировать раскаленной нитью в сознание, в душе до конца дней:
Когда, нарушив забытье,
Орудия заголосили,
Никто не крикнул: «За Россию!..»
А шли и гибли
За нее.
Просто. Ярко. Без пафоса – ибо военный труд, один из самых тяжелых, вершится без пафоса, а если он идет с осознанием своей правоты, то и смерть становится условностью, хотя не отменяет своей конкретики.
Тайна хлеба – о! тут не просто пища, тут сила крестьянских корней и глубина землепашеского рода; вечная тайна природа – зимне-снежно-хрустальной ли, элегической осенней – разной, русской, богатой, вечное соприкосновение с ней: на рыбалке, иль просто в недрах пейзажа – многое вбирает в себя изрядное наследие Николая Старшинова: вбирает, лучась добротою и теплом, столь непопулярными в наши дни.
Доля и дар Юлии Друниной
Концентрация военной правды и боли, соли ужаса войны и кристаллов мужества, что прирастают этой солью, может быть дана в одном четверостишии:
Я столько раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу – во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
Лента военных лет – коли опалила сознание – останется навсегда, будет томить и обвивать душу, и если участник боевых действий – поэт, не может не выхлестнуться рваными краями лента сия в стихи.
И то, что четверостишие Юлии Друниной грандиозно, свидетельствует о великих ее поэтических возможностях: четверостишие вибрирует, заставляя чувствовать то, что, казалось бы, не в силах ощутить человек, на войне не бывавший.
О, конечно, Друнина прежде всего лирик:
А я для вас неуязвима,
Болезни,
Годы,
Даже смерть.
Все камни – мимо,
Пули – мимо,
Не утонуть мне,
Не сгореть.
Все это потому,
Что рядом
Стоит и бережет меня
Твоя любовь – моя ограда,
Моя защитная броня.
Лирик с трепетом тонких строк, чья поступь – точно движения кошки; и вместе лирик, считающий возможным в стихотворение о любви упомянуть броню (отблеск войны), каковое слово вроде бы совсем не подходит к теме...
!Царица бала» и «Царевна», «Шторм» и «Я курила не долго» – нити стихов соплетаются в общий свод, творимого Друниной, – иногда тяжело, иногда с легкостью бабочки; кристаллы строк вспыхивают на солнце времени, а соль их остается белой, как бы ни пытались прыскать грязью нелепые года нашей современности; и Юлия Друнина созидала, живя стихом, до тех пор, пока нечто не перекрыло питающий канал, погрузив ее во тьму самой страшной трагедии для поэта: творчество теряет смысл.
Только не теряют оного стихи – оставаясь мерцать живущим искрами и полосками света, изъятыми из сердца поэта.
Золотые капли Алексея Недогонова
Весьма интересно в стихотворение «Камень» Алексей Недогонов концентрирует капли мудрости эзотерического толка, едва ли популярной в Советском Союзе, верным сыном которого он был; тут в сгустке камня, точно в призме – мерно мерцают блестки тайнознания:
Водою горной камень точится,
потом в пылинку превращается;
ему лететь, как прежде, хочется;
он снова к звездам возвращается.
Он старца-астронома радует
несмелой искрой появления
и снова метеором падает,
след оставляя на мгновение.
И падение может быть светлым – прочертить яркий след, заиграть приглушённым смыслом.
В котором при ближайшем рассмотрении и окажется суть.
Разным насыщены стихи Недогонова – иногда их наполняет чистое лирическое дыхание: так, будто поэт и не особенно участвует в сочинении:
Осыпаются клены.
– Анна!
К синю морю ушли дожди;
ты меня на рассвете рано
обязательно разбуди.
Я уйду.
И под небом белым
буду тихо бродить, дрожать;
только б сердцем, глазами, телом
осень желтую ощущать…
Порою они слишком конкретны, и будто бы не поэтичны, оставаясь, разумеется, в пределах смысловых границ и поэтического мастерства:
От зари и до зари
через сотни синих рек,
сквозь чужие пустыри
едет, едет человек.
Тишина оглушена,
бьют копыта в тишине:
едет, едет старшина
по Европе на коне.
Но их вектор всегда – устремление к высоте, которая такой блестящей серебряной пылью просыпалась в стихотворение «Камень».
Поэтическое поле Сергея Поделкова
Жесткое, почему-то хочется сказать византийское мастерство: иконописцев, мастеров эмали – присуще каждому словесному изделию Поделкова, и свидетельством тому может быть любая строчка: всякая гарантирует крепость высказывания и точность глазомера:
Солнцестояние! Метель бежит.
Песцы поземки – белое виденье.
Капель. Лучи сквозь кровь. Изюбр трубит
от нарастающеговозбужденья.
Все соединено и славными логичными связями, и великолепным касанием незримых клавиш. Строчки бегут по проводам реальности, достигая цели стихотворением; строчки следуют за нервами силы и смысла:
Гудит земля. Стремительно вращенье.
То свет, то тьма... Идет круговорот.
О! это не круговорот реальности, столь известный нам, но круговорот духа: вращение, что обеспечивает разнообразие жизни и ее устойчивость.
И лик Пантократора вечно взирает на ткущуюся жизнь, на молодых, поющих ей гимн каждым действием своим, каждым днем:
Лик Пантократора
На старом древке
был строг, безумен, темен
– и под ним,
смеясь, пахали парни,
пряли девки
и без оглядки пели жизнь,
как гимн.
Слово о Степане Щипачеве
По-разному пишется осень, но если речь о трудах военных дней, то и восприятие ее, осени, будет специфическим:
Кончен с августом расчет,
и дожди не ждут указок.
Серая вода течет
струйками с зеленых касок.
Вода осенняя, серая, скучная; период быта и жизни в блиндаже: слишком не похожий на обыденную: ту, которой должны жить люди; весомая конкретика стиха:
Под ветвями мокнут танки
на исходном рубеже,
и вода в консервной банке
плещется на блиндаже.
Степан Щипачёв, знаменитый строчками
Любовь не вздохи на скамейке,
И не прогулки при луне
был поэтом жесткой формальной графики, сухого мастерства и точных определений, даже в процитированном стихотворении финал настроен на афористическую волну:
Любовь с хорошей песней схожа,
а песню не легко сложить.
Трудно сложить, а еще и сложить так, чтобы пелась другими; трудно и свой мир представить стихами: выпукло, объемно, отчасти фундаментально.
Работа поэта – больше, чем работа: она есть перекладывание своей жизни на поэтические ленты, то есть жизнь сия идет сразу на нескольких линиях, причем основная, связанная с поэзией, отбирает столько сил…
Когда-то это понималось. Потом поэзия стала равносильна филателии, или разведению кактусов.
Стихи Щипачёва пронизаны сквозным, сплошным ощущением жизни – нет ей конца, не может быть:
Мне кажется порой, что я
вот так и буду жить и жить на свете!
Как тронет смерть, когда кругом – друзья,
когда трава, и облака, и ветер –
все до пылинки – это жизнь моя?
Разумеется, он не был религиозен, но в подобных стихах есть прикосновение к тайне всеобщности, той, о которой так сложно и поэтично писал старый русский философ Федоров, назвав ее «философией общего дела».
Александр БАЛТИН