Предлагаемый комментарий к трем «Трактатам» Веры Зубаревой, публиковавшимся на протяжении нескольких лет в «Новом мире», является отрывком из послесловия Ирины Роднянской к готовящейся к печати книге поэм Веры Зубаревой «Об ангелах и людях». Размышления о «Трактатах» актуальны в свете недавней, завершающей, публикации в «Новом мире» третьего «Трактата об исходе» (№9, 2019). Мы предлагаем вниманию читателей, с интересом следивших за выходом в свет «Трактатов», эту часть послесловия. Остальная часть связана не только с трактовкой отдельных поэм в книге, но и с тем, что объединяет их в единое поэтическое высказывание. Весь этот тонкий, остроумный и глубокий анализ станет достоянием ценителей поэзии Веры Зубаревой по выходе в свет послесловия в ее новой книге.
…Автор дерзостно – как и пристало поэту в его исконном ранге сотворца Господа – охватывает оценивающим мыслевзором мироздание, человеческую природу, историю и современность, задавая по поводу всего этого неудобные вопросы Создателю (избранный модус «разговора по душам» с Ним ясен хотя бы по строке, выбранной мною для заглавия этих заметок). Притом он, поэт, всегда остается в стихии словесно-творческой игры с ее каламбурами, анаграммами, парадоксами, почти библейским отношением к буквам как к живым монадам, сгусткам смысла, – то есть не превращается ни в теолога, ни в философа, ни в моралиста, ни в публициста, хотя задевает их законные домены, производя там немалый переполох и вовлекая читателя в попутные размышления широчайшей тематики. Как это получается, до конца неизъяснимо – средства анализа фактов искусства по определению ограниченны. Но возникает потребность поделиться непроизвольно напрашивающимися ассоциациями, субъективным комментарием к прочитанному.
Во избежание опасности быть неверно понятой сделаю небольшое предуведомление. Сочтя по непосредственному впечатлению «Трактаты» Веры Зубаревой «беспрецедентными», я, как всякий вменяемый литературный «эксперт», тут же стала искать прецеденты и линии преемственности. Дело в том, что в искусстве стерильная «самобытность» свидетельствует скорее о произвольной выдумке, чем о полноценном художественном акте (таких «авангардных» выдумок пруд пруди, но они остаются всего лишь претенциозными жестами манифестантов). Истинно творческий акт отмечен именно «прецедентностью» – вхождением в широкое русло культурно-художественной мысли – в данном случае, российской или, шире, европейской. «Статус присутствия» в нем, в этом русле, и есть охранная грамота настоящей самобытности, отличающей ее от прихотливой невидали.
Один из превосходных современных филологов, недавно ушедший Сергей Бочаров выдвинул оригинальную концепцию генетической памяти литературы (и, возможно, культуры в целом) и подтвердил ее фактическими наблюдениями, хотя духовно-материальную природу феномена до конца не объяснил. Он показал, как удивительная цепочка идей и положений, близкородственных и даже аналогичных, тянется через века литературно-культурного процесса, притом что ее «авторские» звенья могут не принимать во внимание предшественников и даже не знать о них, ничего у них не заимствуя. Эти «воздушные пути» не входят в ведение классической компаративистики и вместе с тем отнюдь не тождественны тому, что постмодернисты называют «интертекстуальностью», трактуя любой новый текст как цитатный ковер, сотканный из элементов старого*.
Тут-то укажу на яркий прецедент беспрецедентных «трактатов», который Вера Зубарева наверняка не имела в виду, но который приобщает их к центровому движению нашей поэтической культуры ХХ века. Это созданные до ареста поэмы Николая Заболоцкого: «Безумный волк», «Деревья», «Школа жуков»… Замечательно, что первотолчок к написанию этих поэм, в особенности «Безумного волка», был дан Заболоцкому увлечением идеями К.Э. Циолковского. И что точно так же сочинение первого трактата – «Ангелов» – родилось, по свидетельству самого автора, из ее захваченности идеями столь же «неформатного» гения – Арона Каценелинбойгена**.
В обоих случаях для поэтической аранжировки увлекших идей найден особый, двусмысленно-гротескный стиль – у каждого стихотворца свой. У Заболоцкого хамелеонообразная неуловимость его слога заставляла подыскивать ему множество источников – от Лукреция Кара до русских поэтов «Сатирикона». Так же трудно найти главную, однозначную «фишку» в манере зубаревских «трактатов» – косвенное свидетельство их неоспоримой удачи.
Автор «Безумного волка» и в особенности «Торжества земледелия», увидевшего советскую печать, расплатился за дерзновение свободой и, в итоге, здоровьем и самой жизнью. Сочинительница «Ангелов», по обстоятельствам своей биографии, опубликовала их (в переводах на немецкий и английский), к счастью, во внешней, неподцензурной печати, где трактат ждала высокая оценка. А вот еще и внутренняя разница между двумя версиями философско-поэтической игры, сплавляющей серьезные идеи с ироническими метаморфозами. Заболоцкий, несмотря на неотторжимый смеховой модус, остался в рамках утопического сознания. Трактаты Веры Зубаревой резко антиутопичны, ибо утопии, навязываемые миру, враждебны Тому, за Кем она решилась идти.
В предуведомлении к «Трактатам», т. е. к первой части книги, автор поясняет, что сам он скрывается за малопочтенной повествовательной маской «современного человека» с его духовно-ограниченным сознанием. На поверку это не совсем так – в каждом «трактате» маска своя. В «Ангелах» это – «скромный ученик», надерзивший, однако, своему учителю и продолживший его мысль в не предусмотренном тем направлении. Отказавшись принимать всерьез «вероломные схемы» эволюционной теории Дарвина, но по-своему воспользовавшись идеей наставника о «развивающемся Боге»***, он сумел повернуть дело так, что представленные им данные об ангельской природе воспели – от обратного – антропологический гимн человеку.
«Ангельский собор», говоря по-церковному (в отличие от «человеческого рода», не предполагающий размножения), под пером не такой уж «скромной» ученицы похож на дивизион пресловутого «казарменного коммунизма». Ангел – это «летательное устройство с мыслящим отсеком», но мышление его – чисто функциональное, заточенное на то, чтобы служить «ингибитором в реактивной человеческой среде». Ангелы не умеют ценить красоту, не знают, что такое смех, лишены фантазии – словом, пригодны только в рамках некой небесной робототехники. Преимущества человека как саморазвивающегося создания, способного осуществить в себе переворот с помощью души, – очевидны. Они становятся еще очевиднее, когда рядом с Адамом (который не знал до поры, что он одинок, – изобретательная психологическая замета) появляется Ева с вложенным в нее, в силу Божественного умысла, «центром любопытства». (В прелестных сценах ее поведения в Эдеме, вдохновленных перелицовкой Книги Бытия, автор не удерживается от сочувственно-юмористической дани феминизму).
Неожиданный идейный эффект сегодня порождает лексическая струя «Трактата об ангелах» – сделанный не без рассчитанного комизма упор на научную и техническую терминологию: «искусственный интеллект», «дистиллированная субстанция» (состояние душ в чистилище), у ангелов «нет теории, а только постулат»; «асимметрия Господнего здания», «падший ангел летает, притворяясь стерильным, но пошли метастазы по сереющим крыльям». (Кстати, опять-таки, Заболоцкий одним из первых ввел в поэтическую лексику научно-терминологический язык: «Слышу речь органических масс», – но у него это элементы высоко-патетического, а не иронического слога).
Неожиданность же добавочного смысла состоит в том, что эта педалируемая лексика исподволь наносит удар по так называемому трансгуманизму, нарастающее умственное влияние которого автор как бы угадал сочинением, писавшимся задолго до этого поветрия. Воспринимаемые нами как ущербные, качества до-человеческих киборгов загодя предупреждают о неприемлемости замещения людей киборгами пост-человеческими. Человек, он «от Отца Небесного» – непреложный, хотя и косвенный итог космологии и психоаналитики ангельского бытия. (К этому не мешает добавить, что и учением Церкви человек потенциально ставится выше ангелов. «Вы боги», – по свидетельству евангелиста, цитирует Иисус слова Псалмопевца о человеке. Дева Мария, Богородица, молитвенно прославляемая как «Честнейшая херувим и Славнейшая без сравнения серафим», – по своей природе такой же человек, как все мы.)
Уже в первом по написанию «Трактате» Вера Зубарева нашла для него и последующих, а также для части поэм свой ритмический канон: свободный акцентный стих на три или четыре словесных ударения в каждой строке, с перекрестными ассонансными рифмами. Она прекрасно владеет регулярным силлабо-тоническим метром (см. ее раннюю поэму «Стихи о волке» или позднюю «Он прискакал»), но в «Трактатах» вольная ритмическая походка дарит ей свободу вести свои речи от какого угодно адресанта – оставляя зазор между его толкованиями и позицией автора. Все, что говорится таким незарегулированным образом, лишено четкой, ритмически-навязанной принудительности постулата и открывает простор для сомнений и гипотез, для юмора и иронии.
Ну, а от чьего масочного «имени» написан «Трактат об Обезьяне»? Да, этот «примат-доцент» – действительно наш усредненный интеллектуал-современник. Он, в отличие от трансгуманиста, в своих фантазиях преодолевающего человека тем или иным «сверх-», сочиняет инволюционные (ведущие к ухудшению) модели антропогенеза, соответственно которым обретение человеком самосознания, выделяющего его из животного мира, есть не что иное, как падение. Чтобы не быть голословной, приведу пример из философской книжки «Пестрые прутья Иакова» (М., 2008), принадлежащей известному композитору и мыслителю-постмодернисту Владимиру Мартынову. В ней описывается визуальная притча бельгийского художника Р.Магритта, где изображена женщина, висящая в позе эмбриона на ветвях древа Природы, как некий плод. Но черенок плода вот-вот оборвется, она упадет в траву, и для нее жизнь в природно-райском лоне, уходящем древесными корнями в почву, – кончится. Она отяготится обретением своего «я» – мир станет для нее объектом, сон будет отличаться от бодрствования, реальность от грезы и т. п.: атеистическая версия грехопадения. Что же говорить о зубаревской Обезьяне, обманом и насилием превращенной в человека, если можно заглянуть еще дальше назад и позавидовать жизни растительного плода, непосредственно сращенного с Матерью-Природой, которая, по лекалам такой философии вечно соперничает с Богом – как «естественная жизнь» с абстракцией?
«Возвратить к обезьяне заблудшего человека» – таким пародийным слоганом в трактате награждается современныйнеоруссоизм. «Естественный человек, или попросту хам», – когда-то отчеканил С.С.Аверинцев, не упомню, с малой или с прописной буквы в последнем слове своего афоризма. Выглядывая из-под маски «примат-доцента», наш поэт диагностирует марш современной цивилизации к хамству. (Такой вот «беспородный» хам, перевоспитываемый своей породистой собакой, выращенной прежними человеческими поколениями и стоящей на более высокой, чем он, ступени культуры, – изображен в изящной юмореске «Собакиада» из второй части книги.)
Финальный вердикт современному сознанию, направляющему ход современной истории, вынесен третьим трактатом – «Исход». Если первые два фантазийно отталкивались от Книги Бытия, то этот – от второй книги Моисеева Пятикнижия, от повествования об исходе древних евреев из египетского плена через пустыню в Землю обетованную. Принципиально то, что этот трактат написан от имени смертного. Нынешнее шествие уже не одного избранного Богом племени, а всего человечества по пустыне обезбоженной жизни в обратном библейскому Исходу направлении – это шествие к небытию, выбранному постбиблейским (разумеется, и постхристианским) сознанием как конечная цель.
Звание «смертного» о многом говорит. Само это понятие – языческое, в нашей культурной памяти – преимущественно эллинское. В Писании обоих Заветов упоминаются «тень смертная», «муки смертные», «персть смертная» – тело, но нет субстантивированного слова «смертный», синонимичного понятию «человек». Эллины приписывали своим бессмертным богам-олимпийцам изумление насчет того, как это людям удается справляться с сознанием своей смертности. Справляются же именно так, как показано в «Трактате об исходе», – поют гимн Смерти, желая в извращенном своем воображении превратить «последнего врага» («последний враг истребился – Смерть» – крестным подвигом Христа, – из «Огласительного слова» Иоанна Златоуста на христианскую Пасху) – в друга и справедливого владыку. Если в заключительных «Некоторых выводах» из «Трактата об ангелах» о посмертии и бессмертии говорится гамлетическими устами скептика или агностика: «в смерти никто не побывал живьём», – то в последнем трактате славословие Смерти – «вечного нерукотворного двигателя жизни» – достигает прямо-таки демонической агрессии, заставляющей вспомнить о гимне Чуме в исполнении отчаявшегося пушкинского Председателя нечестивого пира.
«В смерть не ступала нога Вседержителя <…> В смерти свобода и полная демократия, / Возможная только при отсутствии демоса, / Когда свалена в кучу вся чистая и нечистая братия, / И все – граждане одного замеса» (отметим редкую разноударную рифму: демоса – замеса – как посмертный скрежет зубовный). И далее: «Там такое раздолье, такой нескончаемый праздник, / Такие возможности наверстать упущенное / (И притом совершенно безнаказанно!), / О которых лишь мечтают в райских кущах. / Смерть беспристрастна, неподкупна и открыта / Для всех без исключения – от мошки до царедворца. / Там нет ни соперника, ни фаворита, / И работает принцип: стучите да отворится».
Этот предфинальный дифирамб подготовлен, кажется, самым, саркастическим из возможных определением процесса Истории: она – «осознанная необходимость / Двигаться вопреки Божьей воле». Другими словами, инволюция предстаёт уже не как возвращение от логоса к дословесной Природе в пику антропогенезу, а как путь «во тьму над бездной» (Быт.1:2), и даже в ту непостижимую мистическую тьму, что предшествовала Божественному fiat! «Осознанная необходимость», постулат марксистского диалектического материализма, помянута не зря. Ибо жизнь современного человека в Истории – это «движение по минному полю без миноискателя», хуже того, это такой маршрут, когда в роли миноискателя выступает Марксов «Капитал» и Дарвиново «Происхождение видов» вместо Книги книг. «Власть тьмы» (Лк., 22:58) – вот последнее, что предрекает, снимая маску, автор «трактатов» господствующему современному сознанию, если оно не совершит метанойю – духовную «перемену ума».
От первого трактата, славящего Божественный замысел о человеке и его достоинстве, через второй – предостерегающий от расчеловечивания и растворения в низшей Натуре, к третьему – в соработничестве с Творцом (безумные, «мы давно бы достигли цели, когда бы Творец не стоял на пути»), становящемуся поперек гибельного хода Истории. Таково растянувшееся на годы углубленное философское странствие, проделанное поэтом без привлечения собственно философического арсенала, по наитию Евтерпы и Каллиопы – лирической и эпической муз.
Ирина РОДНЯНСКАЯ
______________
*Еще лучше теоретика сказал об этой генетической памяти поэт – Осип Мандельштам: «И снова бард чужую песню сложит / И как свою ее произнесет». Песня, конечно, не «как своя», а доподлинно «своя» – для сознания самого «барда» и для его слушателей; но прежний ее эквивалент хранился где-то в общекультурных закромах. Потому что из Ничего творит первообразы только Бог.
**С ним создательница «трактатов» была дружна в США, – а пишущая эти строки – в СССР до его эмиграции.
***Близкая идея опять-таки существовала в русской философии еще до Арона Каценелинбойгена, изучавшего под этим углом зрения Библию. У Владимира Соловьева «Душа Мира» – тварная проекция Софии Премудрости Божией – материализует земное бытие эволюционным путем, притом методом проб и ошибок; так «допотопная» фауна с ее чудищами исчезла как результат неудачной пробы. Вл. Соловьев, «светский богослов», увлекался Дарвином, как, видимо, и автор идеи о развивающемся Боге.