Саша ЛИБУРКИН
Родился в 1958 году в городе Бельцы, Молдавия. Образование высшее. С 1989 года живет в Санкт-Петербурге.
Публиковался в журналах «Урал», «Крещатик», «День и ночь», «Зинзивер», «Дети Ра» и других.
Автор книг рассказов «Жениться на англичанке» (издательство «Красный матрос», Спб., 2013) и «Дураки женятся» (издательство «Русский Гулливер», М., 2019).
Питер милее
Беседовал с одной знакомой дамой, у которой убеждения скорее либеральные.
– Саша, – с раздражением рассказала она, – за последние два месяца я несколько раз была в Москве, в командировке. Там такую чистоту навели, что просто противно! Ну, не мое это. Нигде ни бумажки, ни окурочка. Ходишь везде по плиткам, как по паркету. Заехала по делам на окраину московскую, ну, думаю, здесь грязь и мусор уж точно найду. Так нет! И там чистота. Это ненормально.
– Но почему? – с удивлением спросил я.
– А потому что так чисто только в Москве, а где-нибудь в Орле, или в Калуге сплошная грязь и разруха. Скажу тебе честно: мне мой Питер, хоть он и не такой чистый, намного милее!
– Конечно, – согласился я, – Питер милее!
Святое дело
«Ну, вот, сегодня опять опоздал, – с горечью думал я, быстро шагая по Моховой в редакцию «Звезды» на вечер Татьяны Вольтской. – Ты, Саша, редко вовремя приходишь на литературные вечера, а все из-за своей несобранности, и главное – из-за глупой мечтательности. Как можно двадцать минут просидеть на краю ванны с намыленными щеками, в одних трусах с безопасной бритвой в руке?! «Ах, Таня Вольтская, ах, Таня Вольтская! Как она прекрасна, как она прекрасна!» Идиот! Где ты, и где Вольтская! Вот теперь и будешь полтора часа стоять на ногах в последнем ряду. И перестань уже повторять про себя дурацкую фразу: «Неву» в Неву, а «Звезду» в п…! Критик Топоров когда-то сказал ее в пылу литературной полемики, а ты ее твердишь почему-то всегда, когда идешь на вечер в редакцию этой самой «Звезды». Это же неприлично!»
Я перешел улицу Пестеля, и через пять минут, взбежав по высокой лестнице на второй этаж, открыл дверь и вошел в широкий коридор. В конце коридора, у входа в небольшой зал, где и проходили литературные вечера, стоял высокий человек, в котором я сразу узнал поэта Женю Мякишева. Он курил, а увидев меня, широко улыбнулся.
– Привет, Либуркин! Ты опоздал.
– Давно началось?
– Минут двадцать.
– Гуревич, Бауэр, здесь?
– Нет никого, и девчонок симпатичных нет. Одни какие-то старики.
– Ладно, пойду, послушаю.
– Иди, а мне что-то скучно стало, – ухмыльнулся поэт.
Я вошел в зал. Публики было много. Она теснилась между двух столов: на левом – заранее приготовленные закуски и бутерброды, прикрытые полиэтиленовой пленкой, под правым стояла изрядная батарея бутылок с водкой и вином. Впереди, на стульях, расставленных в три ряда, сидели дамы, в основном элегантного возраста. Все места, разумеется, были заняты.
– Ничего мне не надо, – с выражением читала поэтесса, – пусть умирает звезда,
Не исполнив жалких моих, никому не нужных,
Безобразных желаний, стыдящихся на уста
Приходить. Ее смерть прекрасна и ненатужна…
«Как же она красива, – думал я, – фигура, ноги, лицо… только вот подбородок… а что подбородок? Не придирайся, Саша! Красивый, волевой. И стихи у нее – замечательные».
И как будто в ответ, Вольтская прочла:
– Снег умирает, будто роза,
Что кинута ветрам на милость.
Разбросаны деревья косо,
И ваза воздуха разбилась…
«Да. Вольтская прекрасна, – снова подумал я, – а что, если пригласить ее на свидание? Конечно, скорее всего, она вежливо и виртуозно пошлет меня куда-нибудь подальше… а если – нет? Если не пошлет? Может, она по ночам плачет в подушку от одиночества и тоски?
Подойти, когда никого рядом не будет, и сказать: «Таня, что вы делаете в субботу вечером? Давайте пойдем в кино!» А вдруг она согласится? И если согласится, мы не пойдем гулять по Невскому и смотреть французскую драму. Это пошло. Мы встретимся днем, на Васильевском острове. И пойдем бродить по линиям. Седьмая… четвертая… я покажу ей свои любимые дома. А потом в какой-нибудь китайский ресторан. Через два дня мне должны дать премию. А если не дадут? Тогда займу у Севы Гуревича до получки. Он добрый. Вечером в гавань, на набережную, там красиво. Огоньки, огоньки...
Я задумался. Кто-то коснулся моего плеча. Мякишев.
– Прикрой меня, – тихо сказал он.
Присев возле стола, поэт проворно раскрыл рюкзак. Рука его потянулась к бутылкам.
Никто не обращал на нас внимания. Все слушали Вольтскую. На меня обернулся стоявший впереди седой мужчина. Глаза его возбужденно сверкали.
– Таня сегодня в ударе, – сообщил он, – как читает!
– Да, – согласился я, расправив плечи, – просто блеск!
– Таня Вольтская – прекрасный поэт, – подтвердил Мякишев, поднимаясь во весь рост, и закидывая на плечо рюкзак, в котором предательски звякнули бутылки. – Я это всегда говорил!
Мужчина взглянул на него с подозрением, но отвернулся, ничего не сказав. Женя стоял рядом до конца вечера, лицо его было спокойно. Начался фуршет. Я выпил водки, поискал глазами Мякишева, но его уже не было, а потом посмотрел на Вольтскую. Она сидела за столом и раздавала автографы. К ней выстроилась очередь.
«Нет, – решил я, – свидания не будет».
Я еще выпил, и вышел покурить на лестницу. Поэт ждал меня, прислонившись к стене, и покуривая самодельную сигарету.
– Уходим, Либуркин, или ты хочешь остаться?
Мы шли по Моховой, к Фонтанке, освещаемые красным закатным солнцем.
– Бог нас накажет… – сказал я.
– За что, Саша? За пару пузырей? Там еще много осталось. Если хочешь знать, стащить выпивку с фуршета – это же святое дело! Высокий, благородный поступок.
– Мы украли водку у поэтов, Женя.
– Разве это поэты, Саша? – с упреком возразил Мякишев. – Это я, Женя Мякишев, я – поэт. А они… так… пыль, ерунда…
Он обнял меня за плечи.
– Ты еще крепок, Либуркин, ты молод душой… ты еще увидишь, как их всех… всех сметет с лица земли безжалостный вал времени!
– Тебе легко говорить… а для меня теперь… все кончено.
– Что кончено? – не понял поэт.
– Я сегодня хотел Таню Вольтскую на свидание пригласить…
Он внимательно посмотрел на меня.
– Ты влюбился, Либуркин. В кого? В Вольтскую? В эту старую унылую вешалку?
– Не говори так, Женя. Ты ее не знаешь. Она прекрасна.
– Слушай, давай я с Севой поговорю. Ну, зачем тебе Вольтская? Мы познакомим тебя с молодой двадцатидвухлетней поэтессой. К тому же Либуркин, подумай сам, где ты, и где Вольтская… Ты же шлимазл, бедняк, вата… а она – корреспондент радио «Свобода», надежда русской интеллигенции!
– Ну и что! – с вызовом ответил я.
– Поверь, Саша, у тебя не было шансов, она бы все равно с тобой не пошла. Держи бутылку, – сказал он, когда мы подошли к мосту через Фонтанку. – Держи… заработал! Ты хорошо ассистировал.
Женя снял рюкзак и раскрыл его.
– Смотри, Либуркин, я все по-честному поделил: тебе водка, а мне – сухое…
Он обнял меня на прощанье, и виновато сказал:
– Ну, ты же знаешь, я крепкое не пью.
Тринадцать принципов Рамбама*
Голос раввина умолк.
– Ну, все, сваливаем, – шепнул Лева.
И мы двинулись по песчаной дорожке к выходу, осторожно ступая по опавшим листьям и рассеянно разглядывая лица на надгробных памятниках. Сегодня был седьмой день после похорон, а на седьмой день у нас задача несложная: стоять со скорбным видом в миньяне** у могилы, и во время чтения кадиша – заупокойной молитвы – в определенных местах громко произносить: «Амэн!» Услышав шаги за спиной, обернулись. Нас догонял Лазарь, чернобородый, тщедушного вида еврей в очках.
– Мальчики, – весело сказал он, задыхаясь от бега, – вот ваши денежки, держите, все по-честному, по пятьсот. Пересчитайте!
– А такси ты заказал? – спросил я. – У нас обед в синагоге, можем опоздать!
– Саша, что ты волнуешься? Машину вызвал, будет ждать у ворот. Успеете. Деньги на нее у Игоря.
– У Лазаря, как в банке: все точно, – ухмыльнулся Лева, пряча купюры в карман. – Дай еще двести. Мы приехали сюда на такси.
– А почему не на автобусе? – раздраженно спросил Лазарь.
– Сто пятьдесят седьмого долго не было. Мы же могли опоздать на миньян!
– Ладно, ладно, – махнув рукой, говорит Лазарь, – у меня сейчас нет, отдам вечером. Идите, такси ждать не будет. Я вернусь с раввином.
Мы ускорили шаг, и остановились у крана с водой омыть руки.
– Ах, Лева! – вздохнул я, – уж никак не думал, что придется на старости лет ездить по кладбищам, зарабатывая гроши в миньяне!
– А разве я о такой жизни мечтал, Либуркин? Я был слесарь-сборщик на авиационном заводе, передовик, занимался спортом, стрельбой из винтовки, у меня был первый разряд… Ничего, Саша, – радостно улыбаясь, продолжал Лева, – скоро к власти придет наша славная коммунистическая партия и ее верный сын, товарищ Зюганов… ты мой друг, хороший человек, бедняк, я попрошу – и тебя не расстреляют.
– А за родственников, Лева? За брата Пинхаса, за дочку, зятя и внуков… молви и за них словечко!
– А они достойны?
– Конечно, достойны! И… мы же друзья!
– Хорошо! – великодушно соглашается Лева. – Я и за них попрошу!
Спрятав мокрые руки в карманы, идем дальше.
– В тот день, – после недолгого молчания мечтательно произнес мой друг, – когда к власти придет компартия, я куплю патроны… много патронов! Пойдем в тир, и будем весь день стрелять!
– А молиться мы в этот прекрасный день будем?
– С утра помолимся – и в тир, – упрямо ответил Лева. – Люблю оружие. А здорово, если вдруг разрешат иметь пистолеты! Я куплю два – «ТТ» и «Макаров».
– Зачем тебе пистолеты?
– Как зачем? Для самообороны!
Вдруг Лева схватил меня за руку.
– Постой… ты чувствуешь запах?
– Какой запах?
– Такой тонкий, сладковатый… это пахнут трупы!
– Не говори ерунды. Это опавшие листья.
– Нет, Саша, я не ошибаюсь. Это трупы. Весной и осенью вода размывает свежие могилы, и, омывая тела, выносит наружу их запах. Мне знающие люди говорили. Пойдем быстрее.
– Лева, Лева, когда-нибудь и мы станем трупами, и будем лежать здесь, или в другом месте.
– А я не умру, – ответил Лева. – Слушай, ты веришь в приход Машиаха***?
– Верю. Я же еврей.
– Так вот, я при жизни дождусь его прихода.
– Девятое ава**** миновало, – печально сказал я. – Он не пришел.
– Девятое ава – это только одно из мнений! – с досадой воскликнул Лева. – Ты забываешь о тринадцати постулатах, тринадцати принципах Рамбама. «Я верю полной верой в приход Машиаха, и пусть он задерживается, я все же каждый день буду ждать, что он придет»! И тогда я не умру, ты не умрешь – никто больше не умрет. Он воскресит мертвых, и наших родителей, и их родителей, и родителей их родителей… садись в машину, что ты копаешься? На обед опаздываем. Это будет чудо, Либуркин! Увидишь, мы будем жить вечно!
_________
* Тринадцать принципов Рамбама – в этих принципах сформулировано во что верит еврей.
** Миньян – собрание из десяти взрослых евреев, необходимое для молитвы.
*** Машиах – мессия.
**** Девятое ава – число еврейского календаря. В этот день, раз в год, летом, по мнению некоторых мудрецов, мессия и может прийти.
Ответ поэта Чемоданова
Солнечным погожим утром мы вышли с Амирамом Григоровым из дома и неторопливо направились к метро. А когда оказались у станции, я сказал:
– Слушай, Амирам, давай возьмем сигарет, покурим и попьем кофе. Есть же у нас еще минут десять?
– Смотри, – ответил поэт, – на углу табачная лавка, и рядом наливают кофе недорого. Пойдем туда, думаю, не прогадаем!
Купили сигареты, потом я взял кофе у узбека в невзрачной забегаловке, торговавшей заветренными пирожками рядом с табачным киоском, себе – американо, Амираму – эспрессо, все по шестьдесят рублей, сделал первый, потом второй глоток, и очень удивился.
– Кофе прекрасный! – воскликнул я, – очень вкусный, намного лучше, чем в Райкин-плаза, где я покупаю американо за сто тридцать! Странно… какая-то забегаловка с пирожками…
Мы закурили.
– Объясни мне, Амирам, – вздохнул я с горечью, – вот хожу по Москве и вижу, что все люди хорошо, со вкусом одеты, молодежь, и не только – на самокатах и велосипедах, кругом новенький асфальт и плитка, и моют ее, говорят шампунем, чисто кругом, как… в Латвии! Рестораны и кафе – просто роскошь! Много новых станций метро… ВДНХ отреставрировали! Что эти либералы бунтуют, чего они добиваются? Наверное, я чего-то не понимаю!
– Саша… – меланхолично произнес поэт, – они хотят, чтобы было как раньше…
– Как раньше? Это как?
– Знаешь, что мне на это ответил поэт Чемоданов? И поверь, на полном серьезе: «Раньше на каждом углу я мог позволить себе свободно поссать!»