В Калининграде подвели итоги VII Международного литературного фестиваля-конкурса
«Русский Гофман», организованного министерством по культуре и туризму Калининградской области, областным отделением Союза российских писателей при участии членов отделения Союза писателей России и Черняховским муниципалитетом.
В конкурсе приняли участие 1172 автора из 25 стран мира: Беларусь, Казахстан, Израиль, Украина, Германия, США, Канада, Молдова, Чехия, Латвия, Финляндия, Китай, ОАЭ, Бельгия, Индия, Франция, Армения, Италия, Грузия, Азербайджан, Польша, Норвегия, Таджикистан, Эстония, Россия.
Фестиваль стартовал 15 мая в Калининградской областной научной библиотеке, где состоялся Круглый стол «Литературной газеты» на тему «Государственная и общественная культурная стратегия в современных условиях» с участием писателей и историков из многих регионов страны.
В течение трёх часов в зале библиотеки кипели нешуточные страсти, высказывались различные мнения о текущем моменте и положении писателей в современных условиях.
Всю последующую неделю участники фестиваля-конкурса выступали в библиотеках Калининграда и в других городах области, которую объездили вдоль и поперёк.
И, конечно же – везде для поэтов и прозаиков, преодолевших немалые расстояния, организаторами была подготовлена интересная познавательная культурная программа, начиная со спектакля театра кукол «Гофман» и заканчивая спектаклем театра «Белая роза». Были также и незабываемые посещения мемориальных мест и старинных замков, где, казалось, дышала сама история.
Но не только в познавательную программу фестиваля-конкурса были вовлечены его участники: каждый вечер в отеле «Альбертина» для желающих повысить профессиональное мастерство проводились мастер-классы, которые вели известные поэты и прозаики: Наталья Гранцева (Санкт-Петербург), Нина Ягодинцева (Челябинск), Владимир Шемшученко (Всеволожск) и Александр Ломтев (Саров).
Осталось лишь назвать авторов, поднявшихся на высшую ступень пьедестала в замке Инстербург г. Черняховска: Арканина Анна Леонидовна (Москва) – поэзия, Гербер Денис Владимирович (Ангарск) – проза, Данилова Ирина Борисовна (Санкт-Петербург) – сказочная проза, Кудрявцева Татьяна Александровна (Санкт-Петербург) – публицистика, Эрастов Евгений Ростиславович (Нижний Новгород) – победитель турнира поэтов.
Владимир КАМЫШЕВ
Анна АРКАНИНА
Любовь и кровь – извечные подранки
***
Сереет небосвод – рифлёная бумага,
сырые облака, кручёная печаль.
Жирует воробей, живёт себе, салага,
и ниточки аллей бегут куда-то вдаль.
Давай я напишу унылую пейзажку,
что видится в окне на третьем этаже.
С бессонной головой, с любовью нараспашку,
со всем, что накопил, что ни к чему уже.
Я напишу ещё, как дождь выходит первым –
за ним из-за угла дворняга семенит.
И про собачий взгляд – доверчивый и верный,
который о любви так ясно говорит.
Как яркий свет в конце подсвечивает клёны,
как больно и светло в лазоревых краях.
Давай я напишу, а ты прочтёшь огромный
безумный этот мир, и двор, и воробья.
Так и надо
замечтаешься – осень уже не в моде
так не носят больше разденься снято
над озёрами голые ивы бродят
так и надо думаешь так и надо
на худых плечах выносить озёра
не моргая долго смотреться в бездну
из какой трухи из какого сора
получается синий такой небесный
так приложишь птицу к сердечной ране
защебечет станет внутри щекотно
это всё что будет сегодня с нами
деревянная музыка птичьи ноты
разгребёшь по горсточкам а в остатке
невозможная нежность подступит к горлу
раздеваешься – шея спина лопатки
остаёшься голой
***
Мы все из снега вышли по прямой,
по наскоро протоптанной дорожке.
Мы сами стали улицей, зимой
и тенью в запорошенном окошке.
Что говорить? Летим куда-то вверх,
нас не узнать – легки и бледнолицы.
В черновиках рифмуем смерть и смех,
пока нам белый свет под утро снится,
пока любовь там катится в сугроб
на сказочной расписанной ледянке
и разбивает в кровь высокий лоб.
Любовь и кровь – извечные подранки.
Как долог путь – всего шестнадцать строк.
До дома шаг – но как дойти до дома?
Скажи мне – снег, а я отвечу – Бог,
как будто я с ним запросто знакома.
Ойкнет
Выходишь в середину лета –
сквозит растерянной листвой.
В ней растворён обмылок света –
в зелёной, ласковой, сырой.
И ты застыл посередине –
и вроде жив, и не проспал.
Кино в небесной паутине
идёт, и ты в него попал.
Сорвалось яблоко – и только.
Не ожидай других забав.
И бабочка, взлетая, ойкнет,
затрепетав.
***
…А если что и случится с нами
в копилке жизни – в коробочке с чудесами,
то это будет всего лишь время –
сыпучее, легковесное, древнее.
Смотрит на время собака с велюровыми ушами:
оно течёт, ничего ему не мешает.
Будь что будет, – думает кот, говорит Бог.
Нет времени, понимает собака.
Один песок.
Евгений ЭРАСТОВ
Теплой кровью и трепетной кожей
***
Как в фильмах Тарковского, гнется трава
От сильного ветра – всё ближе к излуке
Притихшей реки… Мне даны на поруки
И эта дрожащая в небе листва,
И эти едва уловимые звуки
Тревожного ветра, и эти слова.
Мне песенный дар уготован за то,
Что жить на особинку всюду старался,
Что словно сорняк, на свободу я рвался,
Что мало воды унесло решето.
За то, что всю жизнь я провел на краю,
Не мял ни тюльпан, ни твою незабудку.
За то, что ни разу я не был в строю –
Не пел идиотом под общую дудку.
За то, что необщие сеял слова
В родимом песке да на книжной странице.
За то мне дарованы эти права,
Что я не обидел ни зверя, ни птицу.
***
Под горой созревает китайка.
Приближается яблочный Спас.
Легкокрылая ангелов стайка
Ставни неба открыла для нас.
Криворукой листвы своеволье.
Трав вельможных магнацкая спесь.
Безоружная песня щеголья,
Кислорода тяжелого взвесь.
Этот голос, знакомый до дрожи,
Где ни боли, ни жалкой борьбы.
Ведь не зря ты почувствовал всё же
Теплой кровью и трепетной кожей
Дуновенье высокой судьбы?
Тихий голос отчетливей слышишь
И над миром подлунным летишь.
Поднимаешься выше и выше
Крон деревьев и крашеных крыш.
Под тобою еловые чащи,
Голубые монетки болот.
И всё легче на сердце, всё слаще,
И всё ближе до Райских Ворот.
***
В Шпандау, крепости ребристой,
Я на сухой траве лежал,
И надо мною воздух чистый
Слегка слоился и дрожал.
Молчали каменные плиты.
И Богу задал я вопрос:
«Mein Vater, sagen Sie mir, bitte,
Давно ли горе началось?»
И протестанский Бог ответил,
Что в войнах вовсе нет вреда,
Что обязательны на свете
Страданье, горе и беда.
Что если б села не горели
И не взрывали бы метро,
Тогда бы люди не сумели
Понять, где зло, а где добро.
А с неба лился чистый, вечный,
Мучительный, слоистый свет.
Он был лучистый, бесконечный,
А горя в этой дали млечной
Казалось, не было и нет.
О смертном зная приговоре,
Я все ж не плачу, а живу.
…Mein liebe Gott, возьмите горе!
Сухую дайте мне траву!
***
Я видел Рим, я видел эту синь
Нерукотворных фресок Рафаэля,
И чудо римских мраморных святынь,
И роскошь итальянского апреля.
Извилистые видел берега,
Причудливые камешки у мыса.
Там пиния изящна и строга,
И талия стройна у кипариса.
А на Востоке, где стоит луна
Ущербная, где дремлет старина
И рвется ввысь пирамидальный тополь,
Там Рим Второй, там древняя стена…
Я видел и тебя, Константинополь.
Наш Третий Рим страшнее первых двух –
Стрелецких казней сатанинский дух
Был русскими прочувствован и понят.
Наш Вечный Город не для слабаков –
Божественные сорок сороков
И отпоют тебя, и похоронят.
И как отметил старец Филофей
В скуфейке старой, вечности трофей,
«Четвертому не быть!» И как проказы
Боится мир, напичканный трухой,
Не русской смуты, подлой и бухой,
А этой гордой стариковской фразы…
Елена УВАРОВА
Жизнь – не камень, а бумага
Гнилуши
Не вызрев толком, высохла заря.
Весна пришла, но небо не прогрето.
На тающих останках февраля
черным-черно, и тлеет сигарета.
Такое, братец, время: боль и страх.
Нас жизнь трясёт, как старая теплушка,
гремя, везёт куда-то впопыхах
минуя Криворожье и Гнилуши.
Мне тесно, если в городе ни зги
(от лампочек незрячих – мало толка).
Не утешай. В словах полно лузги.
Хочу молчать о разном долго-долго.
И память перетряхивать молчком,
с тобой пересекаясь в общей теме.
Хочу гадать, что завтра и потом
случится с нами: этими и теми.
Пойдём домой... Крыльцо. Паучья нить
висит здесь с ноября на штукатурке.
Всё, как всегда. Мне хочется курить
и в чёрный снег выбрасывать окурки.
Дальнобойщик
Он, август проезжая поперёк,
глядит в окно КамАЗа, видит пашни,
село в две сотни хат, пивной ларёк,
в котором каждый ценник – карандашный.
Он знает эту местность наизусть.
Здесь всюду пахнет сеном и мазутом,
в дородных облаках белеет грусть,
черна дорога, речка полногруда.
Он любит землю, скрытую травой:
лежи на ней – и большего не надо.
Здесь женщина привыкла ждать его,
без слов всё понимать, коснувшись взглядом,
стирать его бельё, кормить борщом,
прощать, жалеть, лечить руками спину,
считать цыплят, минуты, и ещё
считать его своим… наполовину.
Но есть вдали – отсюда день пути –
неспящий город, шумный и мятежный,
где небо у высоток взаперти,
а мир замкнýт и зáмкнут для приезжих.
Там гул машин на пыльной кольцевой,
как будто рёв, несущийся из ада.
Там женщина привыкла ждать его,
без слов всё понимать, коснувшись взглядом;
губами осязать небритость щёк,
усевшись в неостывшую машину;
считать его любимым, а ещё…
ему принадлежать… наполовину.
В коммуналке
Время снега и люголя, причащения тоской.
Отрываемся на воле – в коммуналке на Тверской,
чтобы в заспанной столице, где закована вода,
позабыть о тех, кто злится, не ревнуя никогда.
Жизнь – не камень, а бумага,
пал последний бастион,
свечка из универмага плачет в миску макарон.
Битый час, не зная меры, сквозняки пугают свет.
И любовь стучится в двери, как подвыпивший сосед.
Слово
Дом саманный – пугало глазастое.
Песни половиц и комаров.
Дед кормил кота и сыпал сказками –
диво доставал из закромов.
Слово было выкрашено страхами,
сшито из чудесного сукна.
Дед курил и форточку распахивал,
дым летел, как призрак, из окна.
Трепетный сквозняк метался в ужасе,
падал в занавески на лету.
Бабушка, ворча, звала нас ужинать,
слово превращая в суету.
Слово было твёрдым, будто каменным,
резче лошадиного кнута
било, обжигало больно пламенем
деда, непогоду и кота.
И шуршало – «кушай», «Таша», «вишенку»,
звуком порождая волшебство.
И была незримо я возвышена
подлинным могуществом его.
Слово утихало и баюкало,
ноткой замирая вдалеке.
Я спала, а глиняное пугало
пело на сверчковом языке.
Нина САВУШКИНА
Застыну, наблюдая этот вид…
Кёнигсберг
Здесь в переулках сложно напрямик
пройти, и я блуждаю вроде зайца…
Лисица-готика, чей башни острый клык
привык под вечер в небеса вонзаться,
меня случайно нынче пощадит,
лишь кровь из брюха облака прольётся.
Застыну, наблюдая этот вид
со дна двора – гранитного колодца –
уже не зайцем, мухой в янтаре
луча, где оказалась пленена у
ворот Закхаймских или на горе,
в садах осенних Амалиенау…
Готова, кем угодно становясь,
то покидать себя, то возвращаться,
с привычной жизнью разрывая связь,
и не подозревать, что это – счастье.
Играй со мною, Гофман, обратив
кем пожелаешь, лишь бы не вороной,
долбящей дидактический мотив
голодным клювом в кирхе разорённой:
«Спасибо старой сказке, что дала
преображенья драгоценный дар нам»…
Обманчив блеск витражного стекла
в прищуре тучи – лисьем и янтарном.
Друзьям
Пускай не наяву – в фантазии уйду за
реальности забор сквозь временной разлом –
в тот деревянный дом, где абажур-медуза
невозмутимо плыл над праздничным столом.
Я помню, в унисон позвякивали вилки,
зубцы вонзая в плоть румяной ветчины…
По милости чумы – всеядной некрофилки –
от дружеских пиров мы вмиг отлучены.
Там пенные валы взбесившейся сирени
готовы затопить погасшее окно.
Я выйду на балкон, чтоб ощутить паренье.
Пускай в груди свербит тоски осколок, но
«Скажите, почему нас с вами разлучили?», -
вполголоса спою при виде этих мест,
где вдалеке закат горит, как соус «чили»,
намазанный на пляж, но мгла его доест.
А я останусь здесь, руины обустроив,
подброшу в печь газет, чтоб угол был согрет,
воображу среди рассохшихся обоев
наш групповой, никем не созданный портрет.
Я буду ждать, пока придёт зима, сшивая
холмы и берега иглою ледяной,
и между нами нить протянется живая,
не давшая упасть до срока в перегной.
Заштопает тепло провалы тёмных комнат,
пыль сморщится в углу, как бабочка, дрожа.
Но вы так далеко, что вряд ли кто напомнит,
что в этом доме нет второго этажа.
Булочка
Я плачу при слове «Булочка», не то, чтобы голодней
нет никого на свете. Это из прошлых дней,
где с улыбкой ехидной ты называл меня так…
Память мелеет, но дна не видно, только один пустяк
вспыхнет порой, как вывеска неоновая желта,
и жизнь рассыплется булочкой, не донесённой до рта,
воробышками плешивыми раскрошенной по временам.
Покажется, были живы мы, когда доводилось нам
тянуть процесс чаепития, лениво сахар толочь.
Как часто из кухни выйти я тогда порывалась в ночь.
Мечтала, борясь со скукою, - вот-вот от тебя уйду
без звука я, или стукая каблуками по льду…
А нынче мне хочется, чтоб уют в озябший твой дом проник,
когда небеса заштопают сосульки зимних портних.
Но ты уже за туманами, где в прорубь, словно в экран
глядишь глазами стеклянными, как будто бы там погран-
застава, откуда выбегут проворные чудаки,
реальность новую выпекут нам из костяной муки…
В той кухне тебя напротив не увижу я, не найду.
Отдельно лежать на противне мы будем в одном аду,
где позже затянет чёрт свою частушку, чей смысл нелеп,
зубами впиваясь в чёрствую скулу твою, словно в хлеб.