Первый всплеск «узнавания», конечно же, – «Мост Золотые Ворота» (Golden Gate Bridge), величественный «Красный Мост», сияющий под ярким калифорнийским солнцем и видный даже в густом тумане, которые здесь ой как нередки. Номер два, по крайней мере для меня, хотя такими «визитками» город Сан-Франциско реально перенасыщен, – это City-Hall (мэрия города). Построен он в 1915 году по проекту американского архитектора Артура Брауна-младшего, а главу его венчает почти 94-метровая, покрытая сусальным золотом изумительная реплика купола Дома Инвалидов в Париже. Сюда, в мэрию может свободно войти каждый (ну, естественно, после ставшего уже привычным современному человеку электронного контроля и проверки), прогуляться, осмотреться: мраморные полы, красивая парадная лестница в окружении светильников-фонарей, скульптуры, портики, дорические колонны, зал с музейными экспонатами…
Когда несколько лет назад в «музейном» городе Сан-Франциско одна за другой стали закрываться художественные галереи – еще одна яркая достопримечательность – власти города поначалу не растревожились, забот предостаточно других… Но постепенно лавина закрытых галерей стала именно что впечатляющей – зияют пустыми глазницами, заклеенными окнами с надписями о продаже или сдаче в аренду большинство бывших успешных «рассадников современного искусства».
И только тогда в умных головах умных городских начальников – Board of Supervisors – под элегантными сводами Сити-Холла родилась любопытная, давно назревшая и, возможно, даже в чем-то спасительная идея. Спасительная для будущей городской культуры.
Два месяца назад в мастерскую художника Владимира Витковского (Vlаdimir Vitkovsky) на улице Balboa позвонили из мэрии Сан-Франциско и сделали интересное предложение: передать Сити-Холлу временно, на три месяца, пять своих работ, которые они-де собираются развесить в одном из своих залов и представить публике (а потом, три месяца спустя, городу и миру будут явлены творения другого местного художника, потом следующего). И, мол, в мэрии по этому поводу устроят торжественный прием.
Приехали. Отобрали шесть полотен вместо пяти. Развесили. Новый проект стартовал. И первыми в этом начинании стали удивительныекартины русского художника из Петербурга, ныне жителя Сан-Франциско Владимира Витковского.
После того, как в 2015 году на набережной Эмбаркадеро закрылась галерея Vitkovsky Fine Art, Владимир Витковский кроме экспозиций собственных картин в мастерской на улице Balboa стал устраивать (раз в месяц и обычно по субботам) презентации работ знакомых живописцев или скульпторов. За пару дней до очередной (чужой) выставки в июле 2018 года Витковский, впервые после болезни и вынужденного (целых два месяца) безделья, снова сидел за мольбертом. Болезнь, слава Богу, ушла, руки активно чесались и требовали работы, а дело, как на грех, двигалось туго, скрипично (от слова «скрипеть). Два испорченных рисунка слетели на пол, на очереди был третий, с уже намеченными контурами… Но тут в голове мелькнула свежая идея, он вытянул из пачки новый плотный лист, а неоконченный машинально положил на столик справа от себя. Писал быстро, упоенно. Когда требовалось промокнуть излишки краски, вместо ветоши, которой обычно пользовался и которая постоянно находилась под рукой, а тут вдруг куда-то запропастилась, просто вытягивал руку вправо к столику и, не глядя, мазал кистью по отвергнутому рисунку. Слой за слоем, краска за краской они, эти произвольные мазки, каким-то непостижимым, но удивительно правильным образом группировались, расслаивались, распределялись по грунтованной поверхности, приобретая собственные фактуру, смысл и даже, пардон, парадигму…
Он закончил работу, когда за окном стемнело и ушел свет. Полученный результат, честно говоря, особого восторга не вызвал. Художник отложил картину «на потом», отнес в закуток к другим работам, запер двери мастерской и отправился на берег океана гулять с собакой. На столике справа так и осталась лежать забытая, забракованная и заштрихованная буйными пластами красок работа.
Наутро в мастерскую пришли люди, принесли экспонаты, привезенные заезжей знаменитостью аж из самого Израиля, и началась подготовка к предстоящему арт-шоу. Освобождали пространство: двигали мебель, мольберты, кресла, банкетки, перевешивали туда-сюда картины, переставляли вазы, расписанные хозяином мастерской. Забытый и уже подсохший за ночь лист лежал себе и лежал, а потом вспорхнул, спугнутый вихрем перестановок, и приземлился в дальнем углу мастерской, схоронился за мольбертом и керамикой, затаился и стал ждать своей участи.
Гостей на выставку привалило видимо-невидимо. Народ шел и шел: клубились в комнатах, коридоре, на лестнице, пили калифорнийские вина, беседовали о высоком, рассматривали экспонируемый товар, раскошеливались, скаредничали… И вдруг кто-то из гостей, особенно дотошный и внимательный (из выставленных работ ему ничего не пришлось по душе, а желание купить картину свербило), сунулся за мольберт и батарею ваз. Так они и встретились – человек и картина, – и это была любовь с первого взгляда. Гость поднял драгоценный лист с пола, принес его на трепетных вытянутых руках жене художника Витковского Марине и на вдохе спросил: «Сколько?» Услышав ответ, выдохнул: «Покупаю!» Вокруг ахнули, ведь никто-никто из них не догадался заглянуть за мольберт и оценить «найденыша». Даже автор. Но авторы, как правило, скромны и слепы в отношении самих себя.
Так эта необычно сотворенная, ослепительная в своей виртуозной простоте и яркой индивидуальности работа не попала «под нож» строгого к себе творца, а обрела дом. И стену в том доме. И собственный гвоздик.
История произвела на меня сильное впечатление. Я думала о ней целых два дня. А на третий, ночью, когда не спалось, вдруг услышала, как откуда-то сверху с шуршанием осыпающихся листьев на меня посыпались непрошеные (привет от моей подруги и любимого поэта Лидии Григорьевой, которая именно так описывала процесс рождения некоторых своих прекрасных творений) рифмы. «Ну, вот, «чайником» становлюсь, – испугалась я, – а ведь отродясь графоманством не страдала». И решила было, как и Витковский, пустить бракованное писание под компьютерный delete. А потом передумала: лучше напечатаю на листе плотного картона и отдам его моему другу-художнику Витковскому, ему не привыкать, пусть он его… красками измажет! А я, если в следующий раз что-то подобное на меня рискнет осыпаться, законопачу уши…
К ***
Случайный абрис на листе.
Рисунок, красками умытый,
случайно в мастерской забытый
и обвиненный… в мастерстве.
Что есть искусство?
Простота?
Иль выверты?
Иль вдохновенье,
затем в шедевр претворенье?
Иль пустота?..
Но вдруг… мазок!
Еще мазок!
И вновь мазок –
и вот, о, чудо,
сон выплывает.
Ниоткуда!
Он – в том «нигде».
Он – так далек.
Он – так глубок.
Его ты не запоминаешь,
но словно жажду утоляешь.
И мнится, что-то понимаешь…
В той красоте?
В той пестроте?
В той пустоте?
Что это – сметка?
Поиск? Выверт?..
А это…
кисть художник вытер.
На том холсте.
…У нас в доме на стене тоже висит картина Владимира Витковского, моя любимая, в стилистике «сухой кисти». Есть, оказывается, такая техника: сухая кисть. По текучей туши. Но последнее уже личный экзерсис Витковского.
– Как-то раз, – объясняет Володя, – это было еще в бытность нашу в Бостоне, жесткой кисти под рукой не нашлось, и я взял кусочек бумаги – старую визитную карточку, провел ею по другому листу, на который плеснул тушь. И вдруг почувствовал, что… Не могу передать…Темное пятно – и вдруг оно стало переходить в какие-то плавные линии, чувственные, фантастические… До этого я перепробовал много разной бумаги в поисках подходящей «сухой кисти», а тут понял: нашел, ту самую, которую чувствую. Знаешь, когда рисуешь, ты понимаешь бумагу… она тебе помогает или мешает работать. И я просто стал писать вот этой карточкой. Ведь как обычно рождается картина? От общего – к мелочам. И это «общее» я стал делать визитной карточкой, а дальше уже мелочи прописывал. Получалась нереальная, необычная, совершенно особенная техника. Потом взял электрическую резинку, которая вращается, – ею тоже можно рисовать, – и ткнул ею в тушь: стали возникать вытянутые белые полупрозрачные фигуры… Вот так они и родились,эти туши, эта техника.
– В твои туши можно входить, лететь, плыть, медленно исследуя глубины. И женские лица, в самой их глубине – красивые, влекущие, загадочные… Они карандашом прописаны?
– Да, это карандашный рисунок. Штрихованный, ну вот как принтер работает. Если делать рисунок по такому принципу, возникает впечатление, что это – фотография. В Сан-Франциско была галерея, в которой я выставлялся лет пятнадцать подряд. К владельцу галереи однажды привязался некий американский художник и стал его уверять, что женские лица на моих картинах тушью – фотографии. Он так долго к нему приставал, что галерейщик упросил меня, дабы избежать кривотолков, продемонстрировать прилюдно как я это делаю.
– Ты провел мастер-класс?
– С одной стороны, я бы должен был «послать его», но не хотелось портить отношения. Все-таки работодатель. И я при скоплении народа и того, кто талдычил, мол, все это – фотографии, часа два сидел и рисовал…
– Народу, естественно, понравилось.
– Понравилось. Очень. А в конце я взял – и раз, все стер…
– И какая была реакция?
– Ну, какая реакция? А-а-ах! Однажды подобный случай у меня был еще в Питере, в годы «перестройки». Один ресторатор попросил сделать оконный витраж. Договорились о сумме, прямо скажу, весьма скромной по тем временам. Я сделал красивый витраж. Заказчик начал торговаться: «Не могу столько заплатить, соглашайся на меньшую сумму…» Я заартачился. И тогда он привел «аргумент»: «Слушай, у меня такое может делать любой официант…»
Я готовую работу взял осторожно в руки, приподнял ее и «отпустил на волю». «Ладно, – говорю, – пускай твой официант рисует». Стекло упало, разбилось. Жалко было невероятно. А на душе приятно стало. А потом, тоже в Питере, меня нашел другой человек. И тоже попросил написать… для зоомагазина рыбок. Я, конечно стал отказываться. «Не занимаюсь, – говорю, - ни рыбками, ни футболками, ни сувенирами…» Потом глянул на него и думаю: «Надо же, рыбку ему нарисуй. Тут перестройка, тряпки, «варенки», футболки, бандиты… А этому рыбка нужна. А животных, должен сказать, я о-о-очень люблю. И написал рыбку». Он мне заплатил, как и договорились. А потом обнял картину, прижал к себе и говорит: «Я ее дома повешу!»
Но – снова об истории с тушью. Можно сколько угодно «вертеть» головой, думу думать, что-то изобретать и… ничего не получится. Потому что у художника должен какой-то взрыв случиться, кураж некий … И – он должен быть один. Это очень важно. Раньше, когда работал, я слушал музыку: Бах, Шопен… Мне казалось, что это меня поднимает. Никуда это не поднимает, я просто бросаю все и сижу слушаю, наслаждаюсь. А тут я был один! И один на один с материалом я придумал технику и написал работы, о которых мы с тобой сейчас говорим.
Когда мы с женой переехали из Бостона в Сан-Франциско, у меня уже было несколько готовых тушей. Мы стали искать, куда их можно пристроить. И нашли одну европейскую галерею, владелица ее была родом из Бельгии, Кассандра Керстинг. Позвонили ей и предложили эти графические работы. Она сказала: «Привезите одну, посмотрю». Мы привезли десять. Она взяла их все и заодно попросила показать, как это технически делается. Как тушь течет, какую нужно брать бумагу. Я ей все подробно растолковал. На следующий день Кассандра позвонила: «Все, – говорит, – получается, только не получается широкий мазок. Объясни, чем ты его делаешь?». Я: «Ну, это все равно чем делать, это может быть бизнес-карточка, может быть кредитная карточка, кусок картона, что угодно… Главное, чтобы тушь, пока она еще свежая, текла». – «Сейчас попробую, – обещает Кассандра»… Звонит снова: «Взяла свою визитную карточку – не получается!» – «Забыл, – говорю, – Кассандра, сказать, что визитная карточка должна быть моя»…
Как-то очень мне захотелось что-нибудь вылепить из глины, ну, страсть, как захотелось. А глины не было. Не было – и все тут (мы тогда только-только приехали в Америку). Была, в большом количестве, бумага. Я ухватил кусок бумаги и стал лепить. Я видел глину, я ее чувствовал и из глины лепил…
– И вылепил. Эти твои трехмерные бумажные картины сегодня широко известны. Значит, вот как они родились…
– Да, из безденежьяи страсти…
Ирина ТОСУНЯН, Сан-Франциско