«Литературная газета» и Фонд «Литературный центр Петра Проскурина» объявляют о завершении молодёжного конкурса имени Антона Дельвига «Славы громкой в ожиданьи...» и называют победителей.
Конкурс проводился в двух номинациях – «Стихотворение» и «Художественный рассказ». Нам было прислано несколько тысяч заявок со всех концов России, что существенно осложнило работу жюри – мы не ожидали такого количества конкурсантов. Само жюри разделилось в своих мнениях относительно победителей, но после долгих споров они всё же были названы. Ими оказались Юлия Скрылёва (г. Истра) в номинации «Стихотворение» и Софья Рогожина (г. Москва) в номинации «Художественный рассказ». Их работы – ниже.
В силу того, что нам прислали много отличных стихов и качественной прозы, мы планируем в течение 2019 года публиковать в «Литературной газете» авторов, которые не стали победителями, но были очень близки к тому, т.е. финалистов.
Благодарим всех за участие в конкурсе. Планируем провести его и в следующем году и надеемся, что вы снова примете в нём участие.
Победители получили дипломы, денежные вознаграждения и книги русских классиков от "Эксмо" (из серии "Библиотека Всемирной Литературы").
Юлия Скрылёва
(г. Истра)
***
Точно знать, нет, не верить, а точно знать,
Что пока ты барахтаешься по свету,
Кто-то, может быть, ночью не будет спать,
Чтобы помнить тебя и встречать рассветы.
Точно знать, что пока ты плывёшь наверх
И до крови кусаешь немые губы,
Кто-то помнит улыбку твою и смех,
Кто-то любит тебя, бесконечно любит.
И пока ты сидишь, как косой, в кустах,
И седеешь, как облако, с каждым мигом,
Пишет жизнь на огромных, как мир, листах
О тебе, человек, неземную книгу.
И когда ты бросаешься в самый шторм,
Рвёшься клочьями, падаешь в мясорубку,
Кто-то строит тебе из подушек дом,
Всё теплее и крепче сжимая руку.
И пока ты страдаешь о том, что пуст,
Как коробка, твой день и несчастлив вечер,
Кто-то бабочку в небо пускает с уст
И уходит с прощальной улыбкой в Вечность.
Софья Рогожина
(г. Москва)
До востребования
…и в памяти живой давно снесённый дом.
Би-2 ft. Oxxxymiron
«Пора возвращаться домой»
Друзей и знакомых у неё оказалось немало.
О ней говорили с улыбкой или благодарностью, никогда с раздражением, всегда неравнодушно и почти трепетно. Последнее, пожалуй, удивляло людей в безликой форме больше всего: откуда столько тепла к человеку, с потерей которого все как будто бы смирились заранее?
Откуда столько тепла к человеку, о котором никто ничего не знал?
Она держала в холодильнике сыр кефалотири, коллекционировала рождественские открытки и оставляла забавные комментарии карандашом на полях сочинений Джона Рёскина. Несколько потрепанных томиков последнего лежали возле кровати вперемешку с пустыми современными романами в красивых обложках. Один из тех, в форме, пролистал парочку книг – белые хрустящие страницы и местами неразделённые листы.
Она покупала их с каждой зарплаты. Приходила в магазин за полчаса до закрытия и долго гуляла между полками, наслаждаясь одиночеством и компанией ярких, манящих обложек. Она и впрямь приходила сюда за ними: за распечатанными поверх тонкого картона картинками прекрасной, выдуманной жизни. Перед сном, крепко прижав к груди одеяло, она подолгу смотрела на очередную покупку в тусклом свете старенького ночника. Ей не было нужды читать – она придумывала истории сама, вдохновляясь одним лишь глянцевым изображением. Панорама крыш незнакомого города, целующаяся под зонтом пара, хрупкая женская фигурка на фоне горного массива, сложенные горкой фрукты в треснувшем блюдце – эти незамысловатые сюжеты заменяли ей сказку на ночь, которую она, за неимением кого-то рядом, рассказывала сама себе.
Одна из подруг будет рассказывать дочери-подростку несколько месяцев погодя: «Ты знаешь, я как-то спросила её: какая твоя любимая? Она ответила, оживлённо так, с восторгом, который мне показался излишним: вот эта, последняя… Я помню, спросила снова: о чём же?.. Она засмеялась так, словно я глупость какую-то сказала. Откуда же мне знать, мол… я же их не читаю!» Моющая посуду дочь вздохнёт и дёрнет головой к уху – выпал наушник. Много лет спустя, когда матери уже не станет, она найдёт эту книгу в шкафу: с всё той же яркой обложкой, с теми же нетронутыми страницами… И с аккуратной подписью на форзаце: Самая лучшая книга – самому лучшему другу!
Она не лукавила, называя каждого друга лучшим. Каждого знакомого – другом. Она тянулась к людям, как Икар к Солнцу, осознавая себя обречённой, но наслаждаясь каждым мгновениям приближения к недостижимому. Люди отвечали ей взаимностью: плохие обходили стороной, хорошие – стремились навстречу. И воск таял. И капли его были как слёзы.
Её будут вспоминать бесконечными благодарностями, добрыми историями и бокалами игристого розового Ламбруско, единственного напитка, который она признавала, кроме крепкого чёрного чая. О ней будут говорить много, жадно, иногда сквозь смех и слёзы, эти слова будут срываться с губ и, несколько секунд позвенев в тишине, разбиваться об пол, а после разноситься по миру с тихим скрипом подошв. Для них она – падающая звезда, сверкнувшая в небе комета, существовавшая лишь в миг своего ослепительного полёта, явившаяся из ниоткуда и сгинувшая в никуда.
Первыми это поймут те, в форме, когда среди бесконечного потока слов так и не расслышат знакомых: «родом из…», «училась в…», «приехала для…». Она словно была всегда: жила в маленькой чистой квартирке с огромными окнами и массивными подоконниками, которая, как потом выяснилась, ей не принадлежала. Иногда отлучалась – очередная отметка о визе в заграничном???, непременно привезённая из поездки картина. Всегда городской пейзаж: стройные ряды домов, черепица крыш, реже – стекло и металл. Своих картин она не подписывала и не продавала. Работала на заказ и под псевдонимом, меняя последний каждые несколько лет, но раз за разом составляя его анаграммой одного и того же имени. Одна из бесчисленных маленьких тайн, которая так и останется неразгаданной.
Она выходила из дому ежедневно, не видя разницы между тёплым апрельским утром и промозглым ноябрьским вечером. Иногда её видели медленно бредущей по узким улицам вдоль окраин, рассеянно пинающей кончиком туфли камешек, плачущей, сгорбленной, словно пришедшей из другого времени – широкое пальто с заниженной проймой и шляпка-клош. Иногда – на набережной, в длинном белом платье, раздувающемся и хлопающем на ветру, словно парус, сидящей в самом низу уходящей под воду лестницы и мастерящей кораблики из дорогой алой бумаги.
Летом, когда улицы заполонят толпы бесцельно гуляющих, а набережная вновь утонет в гуле детских голосов, пожилой хозяин одного из ресторанов выйдет на летнюю веранду и зажмёт сигарету в зубах. Он устало опустится на трёхступенчатую лестницу и вздрогнет, когда к нему неслышно подойдёт охранник – зажечь сигарету и опуститься рядом, чтобы тоже устремить взгляд на воду. Они будут долго молчать, пока так и не ставшая востребованной сигарета не истлеет до фильтра. Прохожие будут искать тень, а мальчишки смеяться у кромки воды, глядя как на волнах качаются кораблики. Ослепительно белые кораблики.
«Стало быть, нет больше нашей Ассоль», – бычок приземлится в урну привычным метким броском. Хозяин пересечёт веранду тяжёлым шагом и растворится в полумраке ресторанного зала, а охранник до вечера будет мерить шагами площадь и отчего-то стараться не смотреть на воду.
Со временем её имя забудется, останутся одни лишь картины – разобранные друзьями и знакомыми, переданные в третьи руки, подаренные. Они будут украшать спальни и кабинеты, гостиные и залы ресторанов. Одна – с закатным пражским пейзажем – найдёт приют в ресторане на набережной, пожилой хозяин которого будет подолгу всматриваться в неё, пожёвывая губами неизменную сигарету.
Берлин и Париж, Флоренция и Амстердам, Стамбул и Эдинбург, Болонья, Краков, Загреб... Столицы и провинции, центральные площади и окраины, красно-коричневая черепица и покрытый копотью серый камень, частные дома, отели, пабы, рестораны и бесчисленные магазинчики… Раз за разом она воспроизводила поверх холста нарисованный в анфас город, куда бы не приехал с ней потрепанный складной мольберт, она всегда находила время и место, чтобы потом триумфальным жестом извлечь из чемодана очередной украденный момент и повесить его на стену. В её маленькой квартирке, где кухня и рабочая мастерская ютились на территории гостиной, для картин выделялась целая комната. Ни мебели, ни растений, только окно напротив двери и стены, завешенные картинами от пола до потолка. Хаос красок, бесконечные ряды зданий, сливающихся между собой в бесконечную полосу, подобную прибрежной, сливающейся с морем на горизонте, как сливались на её лишённых рам картинах улицы Сан-Марино и Будапешта.
Потом картины, конечно же, сняли, выставив на обозрение кругленькие шапочки гвоздей, глубоко засевшие в обшарпанных складках обоев – не комната, а потёртая игольница, утыканная булавками, вроде той, что осталась лежать у неё на тумбочке возле кровати. Когда за ними пришли – первой была немолодая печальная женщина с равнодушной ко всему, погруженной в музыку дочерью –полотна уже стояли стройными рядами вдоль коридора. Один из тех, в потёртой форме, снявший их после беглого осмотра, громким шёпотом делился с коллегой: «Все стены, можешь себе представить? Ни одного белого пятна!» Лёгкий смешок и едва заметное движение пальцем у виска. Женщина издала рваный болезненный вздох и, порывисто схватив стоявшую ближе к двери картину, навсегда покинула дом, который, в сущности, был покинут задолго до того, как стихло эхо звонких каблучков её дочери.
Годы спустя та печальная женщина будет вновь и вновь всматриваться в улицу города, о котором, быть может, не слышала, но в котором однажды побывает её дочь. Случайная командировка и неожиданно бросившийся навстречу переулок, знакомый с детства по выцветшей уже картине. Она будет долго искать взглядом окно. Приметное, невероятно полюбившееся её матери окно, выписанное до мельчайших деталей: очертания цветочного горшка с розой и едва различимый силуэт, словно бы притаившийся в ожидании в самом углу, за шторой. Но там, где оно притягивало взгляд на картине, в реальности окажется глухая стена.
Она, конечно же, не свяжет картину и книгу с сентиментальной подписью, хоть и оставит их в память о матери пылиться на чердаке. Она никогда не узнает о том, что то окно – алое пятнышко розы и расплывчатая тень силуэта – любимое окно на картине с улицами совершенно другого города у хозяина ресторана, мимо которого она каждый день проезжает на работу. Однажды, заглянув в гости к бывшей однокласснице, она мазнёт взглядом по стене и, конечно же, оставит незамеченной панораму ночного города, смотрящего с холста десятками светящихся глаз, зрачок одного из которых – темнеющий в горшке цветок.
Никто так и не понял, куда исчезла художница.
Однажды утром она просто вышла из дому: то самое старомодное пальто, руки в перчатках сжимают большой прямоугольный пакет. Последний раз её видели на почте, отправляющей посылку. Он поправила волосы у зеркала, прежде чем выйти, взялась за ручку двери и растворилась в пронзительно-сером свете дня. Она не оставила после себя записки, не взяла с собой паспорта – не взяла, кажется, ничего, кроме того пакета, от которого избавилась ещё в почтовом отделении. Перед уходом она тщательно помыла кружку, последний раз стёрла пыль с подоконника, убрала в походный чемоданчик кисти и мольберт – только ради того, чтобы спрятать его под шкафчик в прихожей. Её искали, недолго и без особого рвения: одинокая художница, непризнанная и, похоже, не слишком нормальная. «По весне всплывёт», – цинично сказал человек, чья форма была чуть ярче и новей, чем у тех, кто со смешками срывал со стен её картины.
Больше о ней никто ничего не слышал. Её картинами любовались десятки разных людей, независимо друг от друга подмечая одну и ту же очаровательную деталь – неуловимо выделяющееся на общем фоне окно. С неизменной розой. И ускользающим силуэтом. Некоторые из них, годы спустя, оказываясь на изображенных ею улицах и глядя на глухую кирпичную кладку, неизменно ощущали удивление, хотя и не всегда могли вспомнить почему.
В скольких странах она побывала? Сколько городов сменила? Как часто её блуждающий по незнакомым улицам силуэт выхватывал чужой глаз? Как много людей, не отдавая себе отчёта, ещё долго не могли выбросить из головы образ чужестранки художницы, неизменно ищущей что-то взглядом и – где бы она ни была – на долю секунды находящей?
…Посылка с пометкой «до востребования» вернётся к месту отправки через два месяца. К тому моменту человек в новой форме уже поставит подпись на последней странице дела пропавшей. Отправленная по давно не существующему адресу посылка окажется невостребованной дважды.
Спустя годы, она будет выставлена на продажу за бесценок на одном из блошиных рынков. Картина – конечно же, это была она – сменит множество владельцев и городов, прежде чем окажется в руках безликого старьёвщика и опустится к нему на прилавок.
За несколько часов до окончания последнего ярмарочного дня на неё обратят внимание две женщины, оказавшиеся там проездом и не знающие, куда себя деть от скуки, они остановятся возле неё и завяжут ничем не примечательный разговор.
– Стоило приехать в другую страну, чтобы наткнуться на пейзаж родом из детства, – с улыбкой скажет одна из них.
– Может быть это судьба? – весело спросит другая, – Это ведь твой дом, тот, что слева?
– Где теперь тот дом… – задумчиво протянет первая, – Снесли его лет десять назад.
Воцарится неловкая пауза. Старичок безразлично всхрапнёт – то ли действительно уснул, то ли наговорился за день и не стремится продать копеечную картину.
– Мой снесли, – зачем-то продолжит она. – А тот, что посередине сгорел, когда я ещё девчонкой была.
– Это который? – вторая, уже было переключившаяся на соседний натюрморт, с интересом склонится к картине. – Тот, где парочка в окне?
– Он самый, – первая нерешительно нащупает в сумке кошелёк. – Четвёртый этаж. С него кажется пожар и начался, хотя я могу и ошибаться – столько лет с тех пор прошло… Да и какое это теперь имеет значение?..
…едва различимые силуэты двух людей, расположенные так близко, словно вот-вот сольются в один над горшком с едва распустившимся алым бутоном – удивительно яркое пятно на фоне потускневшей с годами краски…
…а что в нашем мире вообще имеет значение?
