Легенде и классику советской и российской фотожурналистики Николаю Николаевичу Рахманову посвящается
Март 2019 года. Чикаго. За окнами серело, скоро рассвет. Магнолия корявыми голыми сучьями стучала в окно. Её белоснежные цветы-бабочки, приземлившиеся на ночь отдохнуть, начинали расправлять свои крылышки.
На тумбочке курлыкнул телефон. Посмотрела на часы – в Чикаго четыре утра, а в Москве – полдень. Не спалось. Мысли роились в голове, разбиваясь на осколки и не находя решения.
Роман «Твоими глазами» был написан легко, на одном дыхании. Фотографии для иллюстрации и создания атмосферы времени в архиве были отобраны, но книга не получалась. Не хватало чего-то важного – опоры.
Предложенные дизайнером обложки были просто кусками рисованного картона. Книга оставалась нерожденной!
Что там, интересно, прислали на электронную почту?
Ага…письмо от Златовласки. Так я зову свою подругу Ладу за ее медно-рыжую солнечную корону волос. Читаю сообщение: «Здравствуй, родная! Сегодня была в гостях у Последнего Волшебника, – так между собой мы зовём Николая Николаевича Рахманова. – Показала ему отрывки из твоего романа. Николай Николаевич задумался, потом ушёл в кабинет и вернулся с фотографией в руках:
– Ладочка, – обратился он ко мне, – я ждал этой книги 60 лет…
Мне было двадцать пять! И ни до, ни после я не видел таких восторженных и ликующих москвичей, как в то фестивальное лето 1957! Вот фото Ивановской площади Московского Кремля для обложки романа вашей подруги! Я дарю его в память о тех… о тех, – голос его задрожал, – кого уже нет. В истории должны оставаться не только трагедии и страдания, но и праздники. А VI Московский фестиваль молодёжи и студентов 1957 года был величайшим праздником моего поколения! О чем стоит «кричать во всю Ивановскую»! Помнишь, как у Роберта Рождественского:
Мужичонка-лиходей, рожа варежкой,
Дня двадцатого апреля, года давнего,
Закричал вовсю в Москве, на Ивановской,
Дескать, дело у него. Государево!
Мне кажется, София, что эта фотография Николая Николаевича и есть самая лучшая обложка для твоей книги. Целую. Лада».
Я щелкнула по иконке. Фото было сделано 3 августа 1957 года на Ивановской площади Московского Кремля. Море из тысяч голов и лиц молодых людей. Рука автоматически потянулась к экрану, чтобы пальцами раздвинуть картинку и рассмотреть получше эти улыбки середины прошлого века. Эра цифрового фото ещё не наступила, и фотографу нужно было уловить тот единственный миг, чтобы передать потомкам восторг и ликование толпы в звуках хриплого саксофона. Да, да! Не «Калинки», не гармошки, не скрипки, а именно саксофона…
Бинго! Это была обложка моего романа. Книга обрела лицо!
Май 2019 года. Москва. Встреча с читателем – особое мгновение, оно напоминает первое свидание, и от того, как встреча произойдет, зависит судьба книги, моя судьба.
Обожаю встречаться со своими читателями в конце мая. Майский читатель уже слегка продышался и приобрёл после зимы и затяжной весны лоск. И хотя, с точки зрения продавцов книг, это неправильно, поскольку впереди лето – а кому летом с его солнцем, морем и счастьем нужны заумные книжки?! – именно в это время Москва расцветает, я вдыхаю ее пьянящие ароматы, становлюсь дерзкой и взбираюсь на сцену Московского Дома Книги.
С Николаем Николаевичем Рахмановым и его супругой Ириной я встретилась на 2 этаже книжного магазина, у знаменитой лестницы. От одной мысли о том, кто хаживал по этим ступеням, колени мои подрагивали.
По лестнице порывисто, держа под мышкой трость, подымался худощавый, в черном костюме и широкополой шляпе, с фотокамерой на шее мужчина. За ним легкой поступью едва поспевала стройная женщина в кокетливой соломенной шляпке.
Николай Рахманов. Живая легенда!
Мы познакомились и тепло обнялись, как друзья, знающие друг друга всю жизнь и расставшиеся только вчера.
Встреча с читателями началась. Николай Николаевич – главный герой – как будто вспомнив, сколько ему лет, солидно опираясь на трость, поднялся на сцену. Больше всего вопросов было к нему.
– Расскажите о фестивале? Что больше всего вам запомнилось? Какие эмоции вы испытывали? И как вам удалось сделать такую уникальную фотографию?
Вопросы, вопросы, вопросы…
Глаза Николая Николаевича по-мальчишески засверкали, и перед зрителями уже предстал бесшабашный и до отчаяния смелый молодой мужчина:
– С 28 июля 1957 года в качестве фотокорреспондента кинохроники ТАСС я снимал Москву фестивальную. Я не оговорился: это был праздник не только участников фестиваля, но и всех москвичей. Восторг и ликование! Сильнейшие, фантастические эмоции, которые люди испытывали, возможно, лишь в День Победы! Вся Москва вышла на улицы. Люди не только стояли вдоль дорог, по которым ехали на открытых разноцветных грузовиках делегаты фестиваля – москвичи сидели на крышах домов, автобусов, забирались на фонарные столбы, чтобы увидеть посланцев с иной планеты.
На подножках открытых ЗИЛов с делегатами стояли сопровождающие, одетые в штатское, без каких-либо повязок и иных отличительных знаков. И я прыгал на подножки этих грузовиков и фотографировал. Самым удачным оказался снимок арабской делегации. Удачным, потому что мне разрешили прыгнуть на подножку; удачным, потому что я уловил момент, когда молодые арабы не обращали на меня никакого внимания и были поглощены яростной и гостеприимной волной рук москвичей!
Я не боялся попасть под колеса автомобиля или быть затоптанным толпой – я не обращал на это внимания, я летал, как птица. И снимал руки – сотни тысяч рук, что тянулись друг к другу. Почему мои фото, сделанные на фестивале, такие яркие? Потому что они запечатлели взрыв улыбок, человеческого тепла и свободы! Разве сейчас пустили бы фоторепортера на подножку автомобиля и москвичей к машинам с иностранцами! Другие времена, иное понимание свободы! Мы сейчас болтаем исключительно о свободе информации, а живем в мире тотального физического контроля! До кого мы сейчас можем дотронуться руками? Или что произойдет с фотографом, который при следовании кортежа по Тверской рискнет забраться на крышу дома или на фонарный столб? А если нет физического контакта между людьми, то нет и пика эмоций, радостных ощущений, наполняющих фотографию и делающих её шедевром!
Вдумайтесь! Только в 1956 году прошёл XX съезд! Наступило время сумасшедшей свободы и радости! Хрущёв развенчал культ личности Сталина. Сейчас почему-то Никиту Сергеевича принято ругать, а ведь, как сказал его зять, Алексей Иванович Аджубей ( а его я знал лично) Хрущёв открыл форточку в Европу, и в СССР ворвался сумасшедший и молодой ветер фестиваля молодёжи и студентов! Москва слетела с катушек! И всё, что происходило на фестивале в моем родном городе, стало не просто неожиданностью – это было шоком!!! Мы, советские, могли трогать весь мир руками и физически впитывать тепло свободы!
Я был таким типичным советским фотографом с четкими понятиями, что делать можно, а что нельзя. Однажды Анатолий Таранец, потрясающий фоторепортер, лучше всех снимавший войну, человек необычайной личной храбрости, похлопав меня по плечу, сказал: «Рахманов, тебе крупно повезло: ты проскочил в щелочку фотохроники ТАСС».
Мне доверяли: я снимал космос, Галину Уланову, знаменитых актеров… Может, потому что я учился в хоровом училище и чуть не стал дирижером хора. Шутка!… Мои фотографии эмоциональны, но старинные друзья зовут меня «фотографом-домушником», потому что я обожаю снимать архитектуру городских пейзажей! Душой и сердцем, как учил меня бильд-редактор Петр Семенович Кличко: «Коля, ты пойми: снимает не фотоаппарат. Фотоаппарат – это техника. Снимают душой и сердцем и, конечно, головой…»
На фестивале у меня было две камеры: одна ТАССовская, а вторая личная, примитивная камера «Москва». Все официальные фестивальные фотографии я сдавал в архив ТАСС. А мои личные остались у меня. Снимал я форматом 6х9. И вот из трех таких вертикальных фотографий была создана небольшая панорама Ивановской площади, а через 30 лет, после осмысления тех событий, я наложил на нее снимок чернокожего, играющего на саксофоне. Этот коллаж и стал обложкой романа Софии Агачер.
Конечно, такое возможно только благодаря компьютерным технологиям, ведь раньше панорамы склеивались вручную, потом делалась репродукция, ее ретушировал художник – и качество , конечно, терялось.
Почему на переднем плане на фоне древних храмов Московского Кремля и колокольни Ивана Великого чернокожий американец играет на саксофоне джаз, а не русский парень растягивает гармонь, спросите вы меня? Да потому, что самой популярной мелодией московского фестиваля были не «Подмосковные вечера», а джазовый мотивчик итальянской песенки Canzone da due soldi!
Вот так, насвистывая этот мотивчик, я и смонтировал коллаж. Через Троицкие ворота, мимо Кутафьей башни шли десятки тысяч смеющихся, целующихся, танцующих делегатов и москвичей, заполнявших прадедовские мостовые Кремля. И никаких тебе металлодетекторов, толп охранников правопорядка и специальных пропусков. Московский фестиваль показывал не просто поистине свободную страну СССР, он влюблял в русских людей весь мир. Страхи, нагнетаемые против Советского Союза после Второй мировой войны, лопались, как мыльные пузыри.
Николай Николаевич, забыв про трость и взяв свой тяжеленный фотоаппарат с огромным объективом, присел на одно колено и начал фотографировать рукоплескавшую ему публику.
На сцене стоял преобразившийся человек, в глазах его блестели слезы счастья!
Любовь – предвестник чуда: фото, как и ребенок, может появиться только в счастливой семье!
На следующий день я позвонила Николаю Николаевичу. Трубку сняла Ирина:
– Алло, здравствуйте, София! Спасибо за чудный вечер в МДК! Николай Николаевич помолодел и все время насвистывает песенку «За два сольди». Приходите к нам завтра в гости!
– Аааа… ииии, – пыталась я вставить слово.
– И никаких возражений. Доберетесь до Преображенского рынка. Пересечете его и увидите вдали горящий фонарь. Николай Николаевич его зажигает всегда по пятницам! По пятницам, как говаривали в начале прошлого века, мы принимаем!
– Аааа… иии...
– И не волнуйтесь, зачем вам адрес – еще никто ни разу не заблудился. Ждем вас в пятницу… в любую пятницу, часам к пяти!.. У каждого человека должны быть друзья. В этом мечта и смысл бытия!
Дежавю! Слово в слово! Такие же слова написал Лев Александрович Аннинский в одной из последних своих рецензий на мою книгу «Рассказы о Ромке и его бабушке»: «Ромка, ты чего хочешь? – Я хочу, чтобы у каждого был друг! – Это мечта… И это смысл бытия!»
До сих пор не могу себе простить, что не попрощалась с Львом Александровичем…
Николай Рахманов и Лев Аннинский. Как же они были похожи – эти две глыбы, два последних «золотых самородка» великой ушедшей эпохи человечности. Как щедро и бескорыстно делились они своим талантом, знаниями и как старались из уст в уста, из рук в руки передать божественную искру творчества. И глядя на «поколение опущенных голов» и «пластиковых стаканчиков», я все чаще и чаще осознаю, что фонарь на окне для меня, увы, зажечь уже некому, да, и… не для кого…
А потом я закрутилась, как в центрифуге: звонки, дела, глупости, суета… Пир во время чумы. Время сжалось, я улетучилась. Однако поезд, в котором мы мчались по миру, вдруг начал резко тормозить. Мы упали с полок, сильно ударились головами и впали в ступор. Искры из глаз, страх…
Ощущение счастья – недолговечно…
Прошло больше года. И чтобы сбежать от американского безумия, я всеми правдами и неправдами перелетела, можно сказать на «ступе», океан и приземлилась в мою любимую, золотую, колдовскую московскую осень.
Октябрь 2020 года. Москва. «…В любую пятницу, часам к пяти!» – крутилась спасительная мантра у меня в голове.
В Москве стояло бабье лето. Начало октября. Теплынь. Небо синее-синее, как глаза у влюбленного – проси, что хочешь! Очумелые яблони начали цвести заново: «Ну и что, что замерзнем?! Зато намилуемся всласть! Такая нежность бывает только в позднюю осень, в последнюю, прощальную пору!»
Пятница. Скоро пять. Преображенский рынок полон до краев. Душистый виноград без косточек и хитрые лисички; черника – бог знает откуда! – и розовые гигантские помидоры; хурма и сочные зимние груши. Так хотелось взять с собой к Николаю Николаевичу всего понемножку – много не донесу. Выныриваю из базарного моря, перевожу дух, смотрю вдаль. Вижу: горит фонарь. Зажмуриваю глаза, осторожно открываю – горит, и светом таким слепящим, как путеводный маяк в ночи московского дня.
Обычный советский пятиэтажный дом. Окно в торце первого этажа с зажженным пятничным маяком для друзей со всей Вселенной.
Звоню. Лай собаки. Щелчок. Открывается дверь. В проеме света стоит сам хозяин в белоснежной блузе навыпуск и расшитой татарской шапочке. Никакого удивления, как будто мы рассталось только вчера.
– Проходите, София, здравствуйте! - как будто и не прошел год с последней нашей встречи. - А вы сомневались! Найти нас с Ирочкой очень просто. Главное – идти на маяк, как в море, сквозь волны и ураган, он – добрый вестник моряка и любого путника. Дафна, перестань, ты сейчас собьешь гостью с ног, – оттащил за ошейник от меня собаку Николай Николаевич.
Стены небольшой двухкомнатной квартиры состояли из окон-фотографий. В Рахмановскую келью смотрели: города, здания, самолеты, люди-легенды ушедшей эпохи.
Казалось, что сейчас распахнешь такое окно – и окажешься на Елисейских полях в Париже прошлого века, где элегантный Николай Рахманов снимает любимые места для княгини Оболенской. В цилиндре, смокинге, величественный и благородный. Ведь сам Николай Николаевич был потомком древнего рода эстонского барона фон Рахмэ.
Далее – нежный и романтический портрет Галины Сергеевны Улановой в простом полосатом платье.
Я затаила дыхание…Мгновение – и величайшая балерина повернёт голову, вскинет свои воздушные руки, вспорхнет с дивана и шагнет из квартиры на Котельнической прямо сюда, к Рахманову, на Преображенку.
За спиной слышу голос Николая Николаевича:
– У этого портрета особая история. Он был сделан дома у Галины Сергеевны, когда она готовилась к своему пятидесятилетию. Фотографии тогда произвели фурор! Фотовитрины ТАСС на Площади Революции были разбиты вдребезги, а снимки растащили поклонники великой балерины.
Что скрывать, благодаря своим родителям я был вхож во многие артистические и музыкальные дома. А вот и пианино, на котором сочинял свои шедевры ещё мой отец, Николай Николаевич Рахманов-Соколов.
Старинное пианино, глянцевое крыло подбитой птицы, сколько рук прикасалось к тебе, сколько ласки, любви и музыки в твоих недрах!
Родители мечтали, что я стану композитором и дирижером, поэтому 9 лет я провел в Свешниковском хоровом училище, что спасло нашу семью от голода во время войны. Поскольку хор выступал в госпиталях, мне давали взрослую рабочую карточку!
Посмотрите на это фото, София: это вид с крыши Меньшиковских палат, что рядом с домом моего детства в Газетном переулке. Все пожарные лестницы, свисающие с крыш, были мои. Вот туда-то я частенько и сбегал с уроков сольфеджио и завороженно смотрел на игру теней башен древнего Кремля. Однажды меня там застал отец и подарил свою старенькую портативную камеру Брауни-Кодак. Это было летом 1943 года. Мне было 11 лет. С тех пор я и стал «фотографом-домушником»…
На время я пропала, утонула в этом огромном прекрасном мире. К реальности меня вернула Ирина. Она появилась, неся на вытянутых руках блюдо с пирогом! Дафна радостно запрыгала и начала загонять нас за стол. Графинчики разных цветов были заполнены настойками домашнего приготовления. Пироги с визигой да под рюмочку лимончеллы. Как же это было вкусно! Ирина разрезала пирог, подняла рюмку синего стекла и весело произнесла тост:
– За здоровье лучшего в мире «фотографа-домушника», его «живого и верного штатива» и всех, кого мы любим! – потом, увидев мою удивленную физиономию, решила уточнить. – «Живой и верный штатив» – это я. Конечно, по высотным подъемным кранам я не взбираюсь с Николаем Николаевичем, туда он тащит настоящий штатив, а вот на земле частенько стою часами с камерой на плече.
– Как часами? Зачем часами? – начинаю, как попугай, повторять я.
– А как же! – начал пояснять Николай Николаевич. – Присмотрел заранее место, установил камеру на тяжелом штативе, выверил геометрическую композицию по матовому стеклу и… остался ждать света.
Но это если плановая съемка, а если в дороге – увидел и понял, что можешь снять чудо, только надо его дождаться! Вот здесь... и кладу камеру на плечо Иринушки. Она стоит смирно, тихо, дышит плавно – понимает, что таинство творим.
– Творим, вместе творим. Вот эту панораму Москвы, весом 18 кг, вешали на стену тоже вместе, – рассмеялась Ирина. – И потом… кто носит все фотоальбомы Николая Николаевича? Конечно я. Вы, София, попробуйте, поднимите последний Рахмановский фотоальбом «Московский Кремль»!
Я бережно положила рядом с собой этот шедевр фотографического искусства и раскрыла его! На моем лице отобразилось такое изумление, что Николай Николаевич довольный сопроводил меня в Кремль своей молодости:
– Да, я пережил 6 комендантов Кремля, и меня пускали снимать Кремль со всех крыш, строительных лесов и даже площадок подъемных кранов! Таких высотных московских ракурсов на снимках нет ни у одного фотографа в мире.
И даже у коллег из Кремлевского пула. Правда, в последние годы мне перестали давать разрешения на съемку в Кремле, когда там бывал Хозяин. Да и с крыши гостиницы «Москва» теперь нельзя снимать, поскольку там находятся апартаменты самых влиятельных людей. Так что мои фото и панорамы вряд ли кому-то удастся повторить.
На подоконнике рядом со светящимся фонарем стояла статуя непонятного существа и пристально гипнотизировала меня. Между его подведенными глазами был вмонтирован синий камень, который периодически, накопив свет от фонаря, возбуждался ярким свечением. И вспышки этого аквамаринового сияния расслабляли меня, не давая сосредоточиться на беседе с Николаем Николаевичем.
Ирина заметила, как я то и дело посматриваю в сторону непонятного изваяния, и решила прояснить ситуацию:
– София, не буду рассказывать, что это за существо, с которого вы не сводите глаз весь вечер, хочу только предложить вам подойти к нему, положить указательный палец правой руки на мерцающий камень и загадать желание. И не улыбайтесь. Многие наши друзья специально приходят в гости, чтобы загадать желание. И мечты сбываются.
Я прикоснулась к камню и почувствовала вначале лёгкое покалывание и тепло. Послышался щелчок. Николай Николаевич взял камеру и начал меня снимать.
Ощущение жара нарастало, и я отдёрнула руку от камня, как от горячего утюга. Что я могла просить в этом доме? Конечно, мне хотелось, чтобы по моему роману «Твоими глазами» был снят многосерийный фильм.
– А теперь, София, я вам расскажу, как я не стал правительственным фотографом. Я уже работал несколько лет в кинохронике ТАСС. И вот вызывает меня начальник управления Николай Васильевич Кузовкин и посылает в гостиницу «Советская» снимать встречу Никиты Сергеевича Хрущева и китайского посла.
Я приезжаю, представляюсь, меня пропускают. Преодолеваю шесть ступенек, на седьмой устанавливаю фотокамеру, вспышку и жду. Хрущев опаздывает на 20 минут. Китайский посол явно нервничает и вытирает со лба пот. Заходит Никита Сергеевич, протягивает руку послу, тот ее пожимает. Именно этот момент рукопожатия я и должен был запечатлеть, как вдруг кто-то с силой ударяет меня по локтю – и я вместо рукопожатия снимаю люстру на потолке. Резко разворачиваюсь: передо мной стоит маленький человек и, цедя сквозь зубы, шипит: «Я Бульонов. Бери свою бандуру и дуй отсюда! Снимок Николай Васильевичу я передам сам!»
Возвращаюсь в редакцию расстроенный и докладываю Кузовкину, что произошло. Мой начальник управления меняется в лице и говорит, что Бульонов – это всесильный охранник Хрущева. Звонит ему и извиняется, мол, дескать, беда с этим Рахмановым, вечно он что-то напутает. А в этот момент отношения между СССР и Китаем уже начинали портиться, мир не должен был увидеть дружеского рукопожатия, но я-то об этом не знал. Почему меня не предупредили? И зачем тогда посылали? Через две недели по приглашению Аджубея с огромным удовольствием я перешел на службу в «Неделю». Хрущевская оттепель – это была отдушина для творческих людей, которые могли работать практически без цензуры, контроля и идеологического давления.
Я даже присутствовал на заседании коллегии «Известий», когда освободили Алексея Ивановича Аджубея от должности главного редактора с формулировкой «за подмену функций министра иностранных дел». Поводом для этого стало письмо в ЦК Вальтера Ульбрихта…
Ворох ощущений, ветер истории дует мне в лицо…
– А теперь давайте перейдем к компьютеру в мой рабочий кабинет. Я там приготовил подборку своих работ для иллюстрации дальнейшей нашей беседы, назовем ее «Байки бывалого фотожурналиста». Все собираюсь начать писать мемуары, но понимаю, что слова – не мои скрижали. Моя жизнь вся на пленке, вся в ней.
Перевернув еще одну страницу жизни художника, мы перебрались в смежную комнату, все стены которой были заполнены стеллажами с фотоальбомами, книгами, фотографиями, кубками, медалями, подарками по случаю выставок и биенале.
Это был знаменитый Рахмановский архив, где можно было узнать, что видел Николай Николаевич в любой день в последние 70 лет. Такова судьба влюбленного в фотографию человека. Фотограф смотрит на мир через фотообъектив, оставляя позади лишь фотопленку, не помня событий и людей, воспринимая их заново уже на распечатанных фотоснимках или с экрана компьютера.
Николай Николаевич щелкнул клавишей, и на экране появилась фотография худощавого молодого человека – практически мальчишки – с фотокамерой «Москва» в руках:
– Этот снимок был сделан в 1953 году, в мой первый рабочий день в фотохронике ТАСС, куда я был принят в качестве ученика. И Валя Кунов – огромный такой дядька, больше меня раза в два, пробасил: «Ты думаешь, тебя кто-то будет учить? Никто! Бери от каждого лучшее. Если ты не дурак, то, может, у тебя что-то и получится! Я вот лучше всех умею готовить магниевые вспышки. Хочешь научиться?» Я, по простоте душевной, и ляпнул: «Хочу!» Ох, и натаскался я этих конструкций с конденсаторами и магниевым порошком. Одна такая вспышка весила килограммов 14. За полгода, серьезно накачавшись, окрепнув и раздавшись в плечах, я стал весьма разборчивым в принятии предложений своих коллег чему-нибудь меня научить.
На экране – следующий снимок каких-то очкастых мужчин и женщин, явно иностранцев с перекошенными от ужаса лицами, и хохочущими мордашками советской детворы.
– Ха-ха-ха!!!! Да, комичная тогда приключилась история. Ох, уж эти магниевые вспышки! В 1954 году в Москву приехала делегация из Великобритании. Она должна была посетить одну из московских школ – пообщаться в неформальной обстановке с советскими детьми на английском языке. Мне же поручили все это запечатлеть для истории.
Это было мое первое самостоятельное серьезное задание. Я понимал, что в школе недостаточное количество света для качественного снимка, и решил фотографировать при магниевой вспышке, но Валя, как я сейчас думаю, решил надо мной подшутить и что-то там нахимичил. Раздался взрыв, повалил серый смрадный дым. Англичане испугались ужасно и накатали в МИД жалобу, что их пытались отравить газом. С тех пор все магниевые вспышки я готовил только сам. Кстати, сейчас это искусство считается утраченным.
Еще одна байка, еще одна страница истории, мгновение жизни…
– Если вы зададите мне вопрос, София, какие кадры я считаю лучшими, то, увы, я отвечу вам: это кадры, которые я не успел снять. Ага, вот эта папка 1955 года.
На меня с фотоснимка смотрела группа иностранцев, судя по джинсам и наглым глазам, американцев. За их спинами высился Василий Блаженный.
– Получаю я редакционное задание сделать фоторепортаж с американской делегацией на Красной площади. Подходим мы к мавзолею, выстраиваемся для фотографии, а было это в четверг, Владимир Ильич в этот день не принимал – мавзолей был закрыт для посетителей. Вдруг от позирующих для фото американцев отделяется мощный, бойцовского типа, с бычьей выей человек и вразвалочку направляется к мавзолею. Перед самым входом низенькие ворота закрыты. Верзила перешагивает их и преспокойненько спускается по ступенькам. Солдаты почетного караула преграждают ему путь штыками. Американец, как само собой разумеющееся, небрежно раздвигает штыки и вставляет свой гигантский ботинок в приоткрытую дверь мавзолея. А дверь туда, если вы помните, всегда была приоткрыта. Я оцепенел… Кураторы из КГБ тоже… Кощунство! Немыслимое событие! Не успела левая нога гиганта переступить порог, как перед ним вырос великан в советской военной форме, на голову выше непрошеного гостя. Он схватил американца, как сейчас принято говорить, за «яйца Фаберже» или просто «Фаберже», и за шиворот, а потом на вытянутых руках, словно кузнечика, вышвырнул прочь. Американец пролетел через все пять ступенек и приземлился за воротами на четыре точки. И далее, так и не разгибаясь, как гигантский шимпанзе, добежал до своих.
Наш русский богатырь, выбросив иностранца, отряхнул руки и спокойно двинулся вдоль гранитной стены. Вот о том, что я не сделал тогда снимки, я жалею всю свою жизнь, а мой американский коллега, бывший в составе делегации, отснял весь эпизод от начала до конца. Была ли это заранее спланированная провокация или спонтанный порыв, я так и не знаю до сих пор! Словить такой момент – это профессиональная удача фотографа!
Но удачи фотографу мало - нужна еще личная храбрость и отличная физическая форма! Работа фотожурналиста весьма опасна, особенно на высоте. Можно сорваться с крыши, с башенного крана, даже если закрепиться страховочными тросами и крючьями. Вы представить себе не можете, каким эквилибристом надо быть, чтобы работать с тяжелой аппаратурой под порывами мощного ветра на высоте, да еще удерживать ракурс, ради которого ты и пошёл на эти муки?! Особые навыки, альпинистская экипировка и специальная одежда. Но были и другие опасности.
Помню, в Пицунде снимал Абхазский альбом. Там есть потрясающий маяк, который пронзает своим лучом вечную бездонную тьму и уводит в звездное небо. Я договорился с бакенщиком о съемке и ждал лишь нужную мне луну. И наконец-то эта пышногрудая красавица явила свой лик, я приехал на маяк, стучу, стучу – никто не открывает.
Что делать? Перемахиваю через забор, приземляюсь на четвереньки и упираюсь взглядом в два горящих глаза: передо мной стоит огромная кавказская овчарка. И тут, обезумев от страха, я начинаю рычать, как зверь, и бегу к двери маяка. Собака заскулила и убежала. Когда я вломился к бакенщику, тот удивился: как я смог попасть на маяк, ведь во дворе кавказская овчарка! Да еще и ждущая щенков сука! Если бы она тогда не испугалась моего необычного вида и рыка, то я бы с вами, милые барышни, сейчас не разговаривал.
Рахманов вспоминал свою долгую и такую, увы, быстро промелькнувшую жизнь… Его бездонная фотографическая память позволяла мне стать очевидцем славных событий, которые благодаря его кадрам уже никогда не будут утрачены потомками.
– Или вот еще не менее опасный и очень мистический случай из моей жизни фотографа.
В 1963 году в Архангельском соборе Московского Кремля скульптор и антрополог Миша Герасимов вскрыл могилу Иоанна Грозного и его сыновей, царя Федора и царевича Ивана. Работая в то время в «Неделе», я получил редакционное задание от начала и до конца снять процесс реконструкции тел Иоанна Грозного и его сыновей: с момента, как в своей лаборатории Герасимов вставил ребра с помощью пластилина, и заканчивая полным процессом воссоздания головы царя. Михаил Михайлович был уникальным специалистом в этой области. Можно сказать, единственным такого уровня в стране. Я запечатлел его с черепом Иоанна Грозного в руках. Посмотрите: вот этот снимок. Потом голова царя была выставлена в соборе, рядом с некрополем. И перед тем, как должны были вернуть все останки обратно в захоронение, я, по своей глупости, прошу одного из коллег сфотографировать меня с черепом Иоанна Грозного. И вот этого мне Иоанн Грозный простить не мог!!!
У меня по спине побежали мурашки. Пахнуло холодом… Дафна жалобно заскулила и уползла к Ирине под ноги.
– И чем он мне отомстил?
Ирина тяжело вздохнула и, как эхо, прошелестела:
– Хорошо отомстил!
– Я снимал его кубок из венецианского стекла, остатки одежды. Когда же останки вернулись в саркофаги, я хотел снять восстановленный некрополь, расположенный в алтарной части, куда не всех пускают. Ставлю камеру, свет. Начинаю настраивать аппаратуру, накрывшись черной папоной. Навожу на резкость – в это время раздается мощнейший взрыв! Двухкиловатная, ничем незащищенная лампа взрывается на мельчайшие осколки. Если бы я не был под черной тканью, меня бы уже увезли в Склифосовского, поскольку все эти осколки были бы у меня в затылке и шее. Ладно, думаю.
Ирина гладит дрожащую собаку и восклицает:
– Ты же сразу подумал, что это прилетело оттуда?!
– К сожалению, я понял это уже во второй раз, когда меня попросили сделать снимок Царского места в Успенском соборе, где Грозный принимал службы. Это деревянный трон. Я устанавливаю камеру, три источника света. Начинаю наводить на резкость и вдруг вижу, как в полуметре от деревянного трона начинает подыматься огненный фонтан. Столб света насыщается мелкими искрами и растёт все выше и выше. По матовому стеклу я вижу, что что-то не то, по-видимому, замкнуло провод. Бросаюсь на пол, вырываю главный шнур из розетки, и фонтан медленно-медленно опускается вниз.
Ирина прижимает руки к груди:
– Господи, Коля, это же мог быть фантастический взрыв!
– Лежу на полу полудыша. Ко мне подбегает сотрудник: «Вы живы?» Не могу сориентироваться, что произошло, а сотрудник мне так преспокойненько говорит: «Вы не удивляйтесь. Здесь примерно месяц тому назад чуть не убило оператора!» Оказывается, пол в Успенском соборе покрыт претолстенным слоем чугуна. И когда между зазорами этого чугуна проскочила искра…Начинаю анализировать: если коротит, то света становится в два раза меньше, а здесь его яркость значительно возросла! После этого я стал разбираться, что это такое? И понял, что ножки всех своих металлических штативов необходимо заворачивать в резину.
Это было мое второе общение с Иваном Васильевичем! Теперь вот жду, что он со мной сделает в третий раз?!
Оставив Грозного в покое, мы перенеслись в другую эпоху.
Посреди кабинета – большой овальный стол был завален фотографиями и фотоколлажами, сверху которых лежала зелёная книжица с надписью на обложке «ПРЕССА».
– Мой такой упорядоченный творческий беспорядок! - обвел рукой разложенное на столе Николай Николаевич. - Я, знаете ли, старый кутюрье и привык раскладывать материал, а потом собирать из него вручную шедевр. На экране компьютера много не видно, не те ощущения! Да, и потом это “юное создание - компьютер” все время пытается меня учить и навязывать свое виденье. Мальчишка, куда ему до глаза бывалого фотографа. Вот работаю над календарем 2020–2021 годов. Здесь будет 24 листа с фотографиями, сделанными в 24 европейских государствах…
Норвегия. Видите, какой симпатичный молодой норвежец спешит поприветствовать своего короля: в руке у него зонтик, флажок Норвегии, фотоаппарат, а в сумке, висящей через плечо, симпатичная собачка.
Стена Плача в Иерусалиме на фоне города. На этой же странице календаря – особо значимое для меня место, Бари, Италия, Базилика Святого Николая. Здесь будет изображение святого Николая православное и католическое!
Зеленая книжица – мое удостоверение журналиста - и действительно оно до 31 декабря 2020 года. Наверное, позже не понадобится…
Последние слова прозвучали пророчески….Николай Николаевич Рахманов, последний большой фотожурналист и романтик героической эпохи, покинул нас 8 февраля 2021 года. Его отпели в храме Николая Чудотворца, а похоронили в аллее журналистов на Троекуровском кладбище.
Когда судьба тебе преподносит такой подарок, то не сразу осознаешь его непреходящую ценность. И только сейчас, заканчивая рассказ-интервью, я чувствую, что простилась не просто с человеком, а с легендой ушедшего прекрасного и трагического советского времени!
Софья АГАЧЕР
26 сентября 2021 года Николаю Николаевичу исполнилось бы 89 лет.