150 лет Михаилу КУЗМИНУ, обожаемому, божественному поэту. Конечно, он молодился и «списывал» себе годы. Хотел, должно быть, остаться вечным юношей и уж, во всяком случае, не быть на год старше Брюсова, открывшего ему литературную дорогу. С некоторых пор истина вышла наружу, но какое это имеет значение! Он стал современником наиболее великих классиков русской поэзии. Мне так странно, что мой отец видел и слышал его.
«Александрийские песни» я полюбил лет с одиннадцати. С годами и все остальное, в стихах и в прозе. Отношение мое к некоторым поэтам с десятилетиями менялось, к нему – нет. Разве что только росло изумленное восхищение.
Его поэтическое слово многослойно, но чудится, у него нет «защитного слоя». Но ведь на глубине поэзию и воспринимают немногие. Его рифмы в своей естественности хороши и единственно возможны. Его верлибры – чудо гармонии (тем более на фоне ныне гоподствующей беспрепятственной дряни, возникшей из подражания плохим переводам из французов и англосаксов). Его образ жизни... но, простите, это – его личное дело.
Лучшим, что о нем сказано, считаю поразительную в сравнениях рецензию Иннокентия Анненского и подобную дивному стихотворению юбилейную речь Александра Блока.
Я часто думаю о судьбе рукописи его последнего, конфискованного сборника. Это большая потеря русской поэзии. Известны лишь немногие отдельные стихотворения. Все выдающиеся.
Позволю себе закончить двумя собственными стихотворениями. Первое сочинено несколько лет назад под чинарами Душанбе. Другое относительно недавнее.
Михаил СИНЕЛЬНИКОВ
КУЗМИНУ
– Михаил Алексеевич, милый,
Как уж быть, коль с течением лет
Этот сомовский – с желчною силой –
Над парадом поднимут портрет?
А ведь дело здесь вовсе не в этом,
Только в том, что в душе не затих,
Запоздалым взойдя златоцветом,
Ваш томительно-сладостный стих.
Только в том, что устав от полёта,
Замирают, светясь, облака,
И безгрешна хрустальная нота,
И воздушна благая строка.
Я сейчас на исламском Востоке
И в бессоннице Вас узнаю,
С нежной лютней дающим уроки
Сонму отроков в здешнем раю.
* * *
В пылании угрюмом
Двадцатый век вошел,
И занесло самумом
Александрийский мол.
Маяк, библиотеку…
И уставал Кузмин
Серебряному веку
Жечь свечи на помин.
Песок тяжеловесен.
А все ж сквозь толщу лет
«Александрийских песен»
Еще пробьется свет…
Поговорят над гробом,
И все – домой, а там –
По лагерным сугробам
И по блокадным льдам.
И гаснут эти лица.
И надобно уметь
Так вовремя родиться
И кстати умереть.