В Доме Гоголя на Никитском нет света. Это надо ж застать такой благословенный час! Никакого тебе электричества, никакого баловства. После подсвеченного осенней листвой московского полдня, после шумного Арбата, попадаешь в иное световое измерение – свечи горят как в церкви.
Словно бы кто-то или что-то высвечивает в полумраке эту и ту сторону бытия. И цифра III, на которую вечно теперь указует часовая стрелка, обретает иной – вне времени – смысл и вес, и почти даже не сомневаешься уж, что вот-вот займется огонь в самом главном для всей русской словесности камине…
* * *
– Объясни мне, для чего он нужен? Скажи четко и ясно!
Девочка-школьница, класса из четвертого примерно, никак не может найти правильный ответ. А мама, переживающая из-за грядущего какого-то мероприятия (не то олимпиады по литературе, не то квеста или какого-то подобного ужаса), спрашивает все настойчивей:
– Для чего в этом доме, как и в любом другом, нужен камин?
– Камин нужен для… для…
– Ты что, и на олимпиаде будешь так мямлить? От тебя нужны четкие и правильные ответы!
– Он нужен… – ребенок оглядывается, будто надеясь увидеть подсказку, – он нужен для… красоты.
Девочка выдыхает, точно гору с плеч сбросила. Мать, наоборот, вбирает в грудь воздуху, растерявшись от такого вопиюще неправильного заключения.
– Раз так, – сотрясает она рукой угрожающе, – раз ты не понимаешь и не хочешь понять, мы спросим сейчас у папы! Сергей!
– А? Что? – поблескивает очками откуда-то из едва видимого угла аскетично-скромной гоголевской комнаты глава семейства, на пару минуток отлынивший от воспитания и просвещения дочери. – Уже началось?
– Ничего еще не началось, – негодует мать. – И не начнется! Твоя дочь не знает, зачем здесь нужен камин! Объясни ей, она же все ответы провалит!
– А это просто, Оленька – мягко улыбается отец. – Он необходим, чтобы… чтобы…
Под все более суровеющим взглядом жены, мужчина находит верное объяснение.
– Он необходим, чтобы топить комнату.
Женщина меняется в лице. Складки тревоги разглаживаются, и теперь становится видно, что она красива. Особенно когда не злится.
– Совсем другое дело. Запомни, доченька: камин – чтобы топить помещение. Повтори!
– …чтобы топить помещение, – машинально повторяет Оленька. – Мам, а теперь телефон можно?
* * *
Гоголь – единственный, пожалуй, русский писатель, чье несохранившееся слово надежно хранит фундамент нашей культуры, бережет и предостерегает нас. И не только во «Втором томе» дело. Да, конечно, энергийные поля второго, а то и третьего тома великой поэмы, предполагающие возможность нравственного очищения, катарсиса таких даже типажей, как Плюшкин, рисующие Чичикова чуть ли не на пути в сибирские рудники, намечающие этапы, по-чиновному говоря, национально-культурного восхождения, – подобны силе великого магнита, который сильнее и действеннее на поверку многого, многого из того, что написано, воспето, утверждено, напечатано, хрестоматизировано.
Сгоревшие страницы Гоголя так же сказались и сказываются еще на жизни нашей, как шедевры Пушкина, Гончарова, Толстого. Изучать отечественную литературу, не апеллируя к продолжению гоголевской поэмы, вообще бессмысленно, поскольку сам замысел художника и его непростые художнические решения говорят о литературной истории, кровно породненной и нераздельной, конечно, с историей России, больше любых – самых подробнейших – объяснений и изысканий.
Все это так. Но есть повод спросить: прочтена ли нами такая заветная гоголевская исповедь-проповедь, как «Выбранные места из переписки с друзьями»? Сердцем, как писал Игорь Золотусский, «до сих пор не прочли». А ведь сам Николай Васильевич прямо говорил, что это его «единственная дельная книга».
* * *
Художнику привычно ошибаться. Художник и состоит, по большому счету, из ошибок. Особенно при оценке своих книг.
И тогда тем более интересна и значима сердечная выборка писателя. Однако «Выбранные места…» до сего дня, то есть до середины почти двадцать первого века, спустя 175 лет после их создания, для абсолютного большинства читателей, особенно молодых, остаются все равно что пеплом. Они сгорели ровно так же, как и «Второй том…», только в ином огне, незримом, нематериальном – огне самохвальства, равнодушия, пустословия, идеологического примитива. Гоголь ошибался, недопонимал, ударился в религию, позволил повлиять на себя реакционеру-Шевыреву, стал фанатиком, изменил себе самому… Как все просто у нас, как все удобно объясняется… Белинский-то заплатил ледяную цену за жар и пламень своего великого письма к Гоголю, Достоевского приговорили к «казни расстрелянием» за распространение этого самого письма – вот каковы истинные – без и вне цены – ценники в нашей исконной письменности!
Как там говаривал отец Чичикова, последний раз видя сына: «Смотри же, Павлуша... береги копейку: эта вещь надежнее всего на свете. Товарищ или приятель тебя надует и в беде первый тебя выдаст, а копейка не выдаст, в какой бы беде ты ни был. Все сделаешь и все прошибешь на свете копейкой». Столь же пронзительно-горькие, сколь и мудрые слова. Впрочем, до них ли нам! Мы же с вами богачи, что нам тусклый свет когда-то реакционных, а нынче просто скучных измышлений, что нам медные грошики, если под рукой охапки цветных ассигнаций или же вовсе золотые слитки. Сокровища, которые не счесть, не сметить! Так создается опасная иллюзия: не читая классику, мы внушаем себе, что знаем ее. Проходит несколько времени, и все становится хуже: мы убеждаем себя, что классика нам вот прямо сейчас не нужна, что в любой момент можем открыть нужную книгу, кликнуть электронный ресурс. Проходит жизнь, а мы так и не кликаем. Решаем, что можно обойтись…
Без «Выбранных мест из переписки с друзьями» – уж точно. И это при том, что не только, скажем, Лев Толстой увидел в гоголевском откровении чудо («Очень меня заняла последнее время ещё Гоголя переписка с друзьями. Какая удивительная вещь! За 40 лет сказано, и прекрасно сказано, то, чем должна быть литература. Пошлые люди не поняли, и 40 лет лежит под спудом наш Паскаль»), но и Петр Чаадаев признал за «Выбранными местами…» силу небывалую: «При некоторых страницах слабых, а иногда даже и грешных, в книге его находятся страницы красоты изумительной, полные правдой беспредельной, страницы такие, что, читая их, радуешься и гордишься, что говоришь на том языке, на котором такие вещи говорятся… На меня находит невыразимая грусть, когда вижу всю эту злобу, возникшую на любимого писателя, доставившего нам столько слёзных радостей, за то только, что перестал нас тешить и, с чувством скорби и убеждения, исповедуется перед нами…»
* * *
Что же это за книга такая удивительная – столько чувств породившая в русском обществе, столько загадок оставившая? Давайте возьмём и просто почитаем вместе.
* * *
…«Уже крики на бесчинства, неправды и взятки – не просто негодованье благородных на бесчестных, но вопль всей земли, послышавшей, что чужеземные враги вторгнулись в бесчисленном множестве, рассыпались по домам и наложили тяжелое ярмо на каждого человека; уже и те, которые приняли добровольно к себе в домы этих страшных врагов душевных, хотят от них освободиться сами, и не знают, как это сделать, и все сливается в один потрясающий вопль, уже и бесчувственные подвигаются… Нет, если вы действительно полюбите Россию, вы будете рваться служить ей; не в губернаторы, но в капитан-исправники пойдете, – последнее место, какое ни отыщется в ней, возьмете, предпочитая одну крупицу деятельности на нем всей вашей нынешней, бездейственной и праздной жизни».
…«Я почувствовал презренную слабость моего характера, мое подлое малодушие, бессилие любви моей, а потому и услышал болезненный упрек себе во всем, что ни есть в России. Но высшая сила меня подняла: проступков нет неисправимых, и те же пустынные пространства, нанёсшие тоску мне на душу, меня восторгнули великим простором своего пространства, широким поприщем для дел. От души было произнесено это обращенье к России: «В тебе ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться ему?» Оно было сказано не для картины или похвальбы: я это чувствовал; я это чувствую и теперь. В России теперь на всяком шагу можно сделаться богатырем».
…«Что может быть, например, уже сильней того упрека, который раздастся в душе, когда разглядишь, как древний человек, с своими небольшими орудиями, со всем несовершенством своей религии, дозволявшей даже обманывать, мстить и прибегать к коварству для истребления врага, с своею непокорной, жестокой, несклонной к повиновенью природой, с своими ничтожными законами, умел, однако же, одним только простым исполнением обычаев старины и обрядов, которые не без смысла были установлены древними мудрецами и заповеданы передаваться в виде святыни от отца к сыну, – одним только простым исполнением этих обычаев дошел до того, что приобрел какую-то стройность и даже красоту поступков… А мы, со всеми нашими огромными средствами и орудиями к совершенствованию, с опытами всех веков, с гибкой, переимчивой нашей природой, с религией, которая именно дана нам на то, чтобы сделать из нас святых и небесных людей, – со всеми этими орудиями, умели дойти до какого-то неряшества и неустройства как внешнего, так и внутреннего, умели сделаться лоскутными, мелкими, от головы до самого платья нашего, и, ко всему еще в прибавку, опротивели до того друг другу, что не уважает никто никого, даже не выключая и тех, которые толкуют об уважении ко всем».
...«Друг мой! считай себя не иначе, как школьником и учеником. Не думай, чтобы ты уже был стар для того, чтобы учиться, что силы твои достигнули настоящей зрелости и развития и что характер и душа твоя получили уже настоящую форму и не могут быть лучшими. Для христианина нет оконченного курса; он вечно ученик и до самого гроба ученик».
…«Я сказал, что два предмета вызывали у наших поэтов этот лиризм, близкий к библейскому. Первый из них – Россия. При одном этом имени как-то вдруг просветляется взгляд у нашего поэта, раздвигается дальше его кругозор, все становится у него шире, и он сам как бы облекается величием, становясь превыше обыкновенного человека. Это что-то более, нежели обыкновенная любовь к отечеству. Любовь к отечеству отозвалась бы приторным хвастаньем. Доказательством тому наши так называемые квасные патриоты: после их похвал, впрочем довольно чистосердечных, только плюнешь на Россию. Между тем заговорит Державин о России – слышишь в себе неестественную силу и как бы сам дышишь величием России. Одна простая любовь к отечеству не дала бы сил не только Державину, но даже и Языкову выражаться так широко и торжественно всякий раз, где ни коснется он России».
… «И теперь больше всего благодарю Бога за то, что сподобил Он меня, хотя отчасти, узнать мерзости как мои собственные, так и бедных моих собратьев. И если есть во мне какая-нибудь капля ума, свойственного не всем людям, так и то оттого, что всматривался я побольше в эти мерзости. И если мне удалось оказать помощь душевную некоторым близким моему сердцу, а в том числе и вам, так это оттого, что всматривался я побольше в эти мерзости. И если я приобрел наконец любовь к людям не мечтательную, но существенную, так это все же наконец от того же самого, что всматривался я побольше во всякие мерзости. Не пугайтесь же и вы мерзостей и особенно не отвращайтесь от тех людей, которые вам кажутся почему-либо мерзки. Уверяю вас, что придет время, когда многие у нас на Руси из чистеньких горько заплачут, закрыв руками лицо свое, именно оттого, что считали себя слишком чистыми, что хвалились чистотой своей и всякими возвышенными стремленьями куда-то, считая себя чрез это лучшими других».
…«Все вынесет человек века: вынесет названье плута, подлеца; какое хочешь дай ему названье, он снесет его – и только не снесет названье дурака. Над всем он позволит посмеяться – и только не позволит посмеяться над умом своим. Ум его для него – святыня. Из-за малейшей насмешки над умом своим он готов сию же минуту поставить своего брата на благородное расстоянье и посадить, не дрогнувши, ему пулю в лоб. Ничему и ни во что он не верит; только верит в один ум свой. Чего не видит его ум, того для него нет. Он позабыл даже, что ум идет вперед, когда идут вперед все нравственные силы в человеке, и стоит без движенья и даже идет назад, когда не возвышаются нравственные силы… И человеку ли такого века уметь полюбить и почувствовать христианскую любовь к человеку?»
…«Мы повторяем теперь еще бессмысленно слово «просвещение». Даже и не задумались над тем, откуда пришло это слово и что оно значит. Слова этого нет ни на каком языке, оно только у нас. Просветить не значит научить, или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветлить человека во всех его силах…»
* * *
О «человеке века» говорит Гоголь. Но какого века – девятнадцатого? двадцатого? двадцать первого, быть может? О вчерашнем ли, ушедшем давно и померкшем пишет художник, или о завтрашнем, еще только набирающем силу? «Выбранные места…» не просто современны – скорбь их и свет их опережают само время. И не безвестным-знаменитым личностям адресуется гоголевская книга, нет – она личности и лику страны адресуется. Всем нам и каждому из нас. Без «Выбранных мест…» нечего и браться за «Мертвые души», «Ревизора», «Петербургские повести»… Ничего не поймешь, не свяжешь, не уложишь в голове. И как все точно, и как к месту, и как узнаваемо-современно! Нам, не поспевающим духовно и нравственно за темпом технических новшеств, как нужны сегодня «Выбранные места из переписки с друзьями»! Как воздух нужны, как ободряющий душу свет…
* * *
Светло в Доме Гоголя! Без всякого электричества. А комнаты и скромны, малы. Все как будто уменьшено здесь историей, сжато до космической плотности. Пройти последнее земное пристанище писателя – и пары минут хватит, несколько шагов всего-то. А не пройдёшь и в целую жизнь. Тут надобно по сантиметру двигаться, по секунде – в день ли, в год ли… Прихожая тесна, дорожный сундук – символ странничества – невелик, плащ и цилиндр словно игрушечные… И кровать за ширмой – как мала она, как узка! На такой не получится возлежать, а только, может, прикорнуть полулежа-полусидя… И тут ком подкатывает к горлу. Все остальное в мире, там, за стенами гоголевского дома, становится дальше и дальше от тебя. Там – земное, бренное, проходящее, а – здесь?
* * *
Но вот моргнули, загорелись лампы. Мгновением раньше из светотени сплетался на стенах и потолке причудливый узор «Арабесок», проступали чудо-буквицы «Пропавшей грамоты», угадывались знакомые лица – Хомы ли Брута, капитана ли Копейкина, Добчинского и Бобчинского, Селифана, добрых Афанасия Ивановича и Пульхерьи Ивановны… Или того интересней – Тентетникова и Костанжогло. А то и вовсе Кувшинного рыла… И в миг все они исчезли.
И подумалось: кем были бы мы, да и были бы еще теперь, когда бы остались без Гоголя? Подумалось и другое: а верно ли то, что помним и знаем мы Гоголя?
* * *
…Возобновилась экскурсия, продолжились школьные соревнования «по знанию классики», вновь приблизился и ожил и зашумел многоголосый мир за окошками. И только там, в камине, на грани света и тьмы, все еще виделось незримое, все еще раскрывалось таинственное. И раскрываться всегда будет!
«Где носятся так очевидно призраки, там недаром носятся; где будят, там разбудят. Не умирают те обычаи, которым определено быть вечными. Умирают в букве, но оживают в духе».
Иван ПЫРКОВ, доктор филологических наук, профессор кафедры русского языка и культуры речи СГЮА, член СП России, лауреат Международной премии им. И.А.Гончарова