Наверное, мы еще какое-то, возможно, долгое время не сможем понять в полноте, что мы только что потеряли, и наше теперешнее многословие лишь подтвердит это. Такое явление, как Валентин Яковлевич Курбатов, происходит несколько раз в столетие, да и то, если мы того заслуживаем. Можно говорить о нем, что это уровень Дмитрия Лихачева, или Сергея Аверинцева, но это все будет не то, потому что они были рыцари одной, пусть и великой, идеи, а Курбатов жаждал универсума и стремился к нему. А тот рассеян по миру малыми крупицами, и сверкнет порою там, где его и не ищешь – у Лао Цзы или Платона, у Якова Бёме или Хайдеггера, у Мартина Лютера или у Ильи Фондаминского.
Можно, конечно, возразить, что есть, существует тот сосуд, где уже собраны эти крупицы воедино, и он называется Иисус Христос, но ведь три четверти живущих на планете людей не приняли Его ни как высшую Правду, ни как личное Откровение. То есть слово, нет, – Слово – есть, оно существует, его нужно поднять, очистить от шелухи суесловий и от коросты лжи, и пусть оно сияет первозданной красотой и силой. И тогда обнимутся люди в едином порыве, и Господь скажет: «Поняли. Что ж, закроем книгу хроник бытия с названием «История» и откроем другую, где Жизнь и Вечность».
Да знаем же мы все это, и больше того знаем, – все эти пути и поиски заканчиваются обязательной Голгофой! – может, в форме бесконечной Гефсиманской ночи, когда душа скорбит безмерно, а сердцу тесно и больно. А что делать, если ты не выбираешь, а выбрали тебя, и другого тебе попросту не дано. Есть Дары – ум и талант, первый ты обязан облагородить, второй умножить, на то дана жизнь. И то, что сердце однажды взорвется, ты знаешь, ты предупрежден. Еще удача, что тебе уже восемьдесят один.
Однажды я прилюдно сказал ему, что блаженны миротворцы, ибо их есть Царствие Небесное. И вот это произошло. Теперь пора поправиться, сказав, что миротворцы сынами Божьими нарекутся, и это будет уже неотменяемая правда, потому что трудно, просто нельзя назвать того, кто всю свою жизнь творил мир и согласие так убеждённо и настойчиво, как он. Причем в среде, наиболее подверженной взаимной ревности и раздраю – в творческой интеллигенции. Он постоянно был неким посредником, фрикционом, через который, вопреки законам механики, усилия раздражения и несогласия одного собеседника не передавались другому, но смягчались так, что становились вполне имеющим право быть частным мнением. Что давало ему возможность быть близким таким разным людям, как наша великая троица – Виктору Астафьеву, Валентину Распутину и Василию Белову, и еще носителям полусотни громких и славных имен. И это была отнюдь не всеядность, свои коренные убеждения Курбатов отстаивал твердо и, если надобилось, жестко. Ему просто были интересны люди, а люди больше всего ценят именно сочувствованное внимание к себе.
Нет, он не был писателем в классическом понимании этого, за свою жизнь он не написал ни одной книги, которая могла быть названа беллетристикой, хотя это были книги о людях. Но и здесь Курбатов мало говорил сам, он давал этим людям говорить о себе, благо была огромная переписка его с любым ему интересным человеком, а таковых было много. Еще – дневниковые записи, а это целая библиотека, и там остановленные мгновения жизни, ещё не прошедшие фильтра времени, а потому бесценные. А еще – тонкие блики времени текущего, мерцающие тут и там: «Ночью за окном грохотали по Киевскому шоссе танки» – это о ГКЧП. О себе он всегда говорил вскользь, чаще в книгах о путешествиях по провинциям Византийской империи или по странам Европы. И об этом нужно сказать особо.
Это трудная литература, трудное чтение, к нему нужно быть готовым. На тебя просто обрушивается поток сведений, которые так или иначе связаны с местом, где сейчас пребывает автор, причем тут же приведена история развития идеи, тут рожденной, история сопутствующих этой идее ересей и их опровержение – блистательная импровизация… или добротная домашняя заготовка? Конечно, Курбатов основательно готовился к своим поездкам и своим выступлениям, никогда не полагаясь только на опыт и свое красноречие, но здесь бьется такой родничок живой мысли, дерзающей и, одновременно, сомневающейся в себе мысли, что и самый намек на домашнюю заготовку отпадает. Его память была феноменальна, а количество прочитанного и усвоенного огромно. И все это бывало подано с таким блеском подлинной, органично присущей человеку культуры речи и поведения, что слушать, а при известном опыте, читать его было истинным наслаждением.
При этом невозможно представить себе Курбатова, читающего курс своих лекций, скажем, в Литературном институте, этого просто не могло быть. Он слишком ценил свою свободу и свою независимость, чтобы подписывать такого рода обязательства. Хотя обязательства бывали – то ли обещанное предисловие к какому-то собранию сочинений, хлеба насущного ради, то ли дружественная обязанность участия в какой-нибудь комиссии по отбору соискателей литературных премий. Но зуд учительства, так присущий русскому интеллигенту, не обременял Валентина Курбатова. Есть, знаете, тонкая лакмусовая бумажка на такое понятие, как пошлость – именно его сличение с общеизвестным Vulgar. Это очень разные понятия, и только, пожалуй, русскому человеку доступна эта разница, в европейских языках такого слова и такого понятия нет.
Как раз в учительстве, как и в вещании конечных истин, присутствует оттенок пошлости, тем более явный, чем более он категоричен. В своих выступлениях Курбатов всегда задавал больше вопросов, чем давал ответов, если вообще давал их, его целью было не научить, но заставить размышлять. Это часто вызывало недоумение: «Что конкретно вы предлагаете?», –вызывало у многих, в том числе у Президента – что мог ответить Курбатов? Абсолютная честность перед словом, совершенная ответственность за него и перед ним, перед своим словом и – Словом – вот начало начал, и об этом Валентин Курбатов не уставал говорить всю свою жизнь.
Сегодня, на фоне необязательных политиков, вороватых чиновников и оравы мелкого жулья это выглядит наивно и по-детски беспомощно. но ведь мы все про себя понимаем, что это действительно так – Слово созидало миры, и оно же есть то, чем мы можем быть оправданы. А мы просто заменили одну большую ложь, о которой говорил Александр Солженицын («Жить не по лжи!») на множество лжей маленьких, и посчитали, что строим новую Россию. Он не мог этого принять, поэтому в последние годы все чаще оглядывался назад, сравнивая и сопоставляя. Что ж, он имел на то право.
Да, Валентин Яковлевич Курбатов чаще светил отраженным светом, чем своим собственным, и в этом умалении себя прочитывается школа учителей Церкви, предпочитавших учить цитатами из трудов своих великих предшественников. Его блистательные диалоги с Виктором Астафьевым и Валентином Распутиным, продолжавшиеся десятилетиями, это подтверждают, и там постоянно присутствует та тонкая нотка деликатности, которая позволяла Курбатову сохранять добрые отношения с этими отнюдь не простыми людьми даже тогда, когда он был категорически не согласен с тем, что говорил и что писал, например, «поздний» Астафьев. Это не было ни политикой, ни равнодушием, Курбатов просто умел принимать людей такими, как они есть, со всеми их заморочками и «тараканами», да именно через этих «тараканов», как мне кажется, человек делался ему ближе и роднее, последнее я знаю по себе.
Что касаемо деликатности, то эта высшая форма культуры в межчеловеческом общении была присуща ему, так сказать, априорно, – ведь этому нельзя научиться, это внешнее проявление внутренней культуры человека, то есть выстроенности всей его личности так, чтобы она отзывалась на звук этого камертона. Это не всегда нечто высокое или изысканное, там есть место и острому, и весьма острому, и солёному словцу – о, Курбатов знал в этом толк! – но это всегда не пошло и талантливо. Мне не раз доводилось наблюдать, как Валентин «делал стойку», ровно хороший пойнтер, заслышав даже короткий проблеск таланта в чужом стихотворении или просто в чужой речи. И это, опять-таки, Дар…
Понадобилось немало лет, чтобы никому не ведомый старший матрос БЧ-4 с крейсера «Александр Невский» стал известным всей России литератором и сделался сам тем камертоном, по чистому звуку которого уже другие, более молодые настраивали себя. И сделалось это как будто независимо от него, скромно живущего в провинциальном Пскове, просто он был невероятно талантлив прежде как человек, как гражданин, как товарищ, как собеседник и как слушатель, как носитель и хранитель нужного слова. Даже когда он позволял себе пожаловаться на обстоятельства жизни, «поскулить», то это выглядело так, будто присущий Курбатову максимализм сетовал на препоны, мешающие ему в полноте реализоваться. То есть после таких излияний собеседник уходил более наполненный энергией оптимизма, чем приходил.
Эта «солнечность» Курбатова была, казалось, легка и ничего ему не стоила, только старенький диван в его рабочей комнате знает, пожалуй, правду, да только никому не скажет. Удивительно, но после бессонной или с урывками сна ночи, он утром бывал бодр и светел и опять торопился жить и чувствовать. «Только к старости начинаешь понимать ослепительность каждого мига жизни», – говорил он, и жил в полном соответствии с этим, да и умер в соответствии. Всем бы так умирать. «Пошел за цветами, на улице упал – и все», – рассказала его жена, Инна.
Светлая, светлая память Валентину Яковлевичу Курбатову.
И все же – как его нам всем будет не хватать…
Александр СЁМОЧКИН