– История тому подтверждение, – добавил Мишель Роговски, французский социолог и переводчик польского происхождения, который собственно и пригласил меня на ужин с прославленным кинорежиссёром. Мишель успевал не только добросовестно переводить на русский наш разговор, но и задавал тон. На мой немой вопрос он ответил: «Да, пара десятков вдумчивых, истинно образованных людей в состоянии повлиять на соответствие масс ими же созданной цивилизации. Ведь у народа одно мнение – мнение народа...»
– Но в конечном итоге мнения избранных растворяются во мнении того, кто приходит и меняет ход истории, – вставил Тавернье.– Истинно образованных людей, как выразился Мишель, у нас не так уж и мало. Проблема в другом. Не каждый из них может самовыражаться так, чтобы общество, власть или другой индивид постоянно ощущали бы на себе его дыхание. К сожалению, природа скупа и на век отпускает ещё меньше. Но именно они своим дыханием, своей особой температурой и создают ту среду, ту интеллектуальную лабораторию, без которой невозможны достижения цивилизации.
– Бертран, ты, кажется, цитируешь мою книжку, – шутливо заметил Мишель.
– Меня уличают в плагиате? – поднял руки добродушный Тавернье.
– Нет, конечно. Это только говорит о том, что я писал правильные вещи.
– Что же, спасибо за комплимент...
В сентябре 2004 года по-парижски погожий вечер и кухня ресторанчика в предместье Сен-Жерменского аббатства как нельзя лучше располагали к непринуждённому общению, философствованию. Мысли приходили легко и так же легко улетучивались. Только одна была скованна и никак не хотела устремляться ввысь.
– Какая? – Четыре глаза уставились на меня.
– Чьё же дыхание мы ощущаем у себя в России, в Армении? – Мои собеседники пошевелили бровями.
– В России одного точно знаю, – озвучил я, – Дмитрий Лихачёв.
Мишель сказал, что с некоторыми его трудами он знаком. Тавернье пожал плечами. Больше на ум никто не приходил, и я поспешил сменить тему разговора, но Бертран опередил:
– А в Армении?
– О, это чудная страна! – оживился Мишель. – Такого гостеприимства я нигде и никогда не встречал. По-моему, там все интеллектуалы!
Тавернье посмотрел на меня поверх своих круглых очков.
– Проблема только в том, чтобы найти среди них, как говорил Мишель, людей вдумчивых и истинно образованных, – вынужден был оправдаться я.
– Впрочем, как и у нас, – сказал Тавернье, чем вызвал смех у остальных, и Мишель предложил тост за прекрасный вечер.
Ровно в полночь мы дружно встали из-за стола и начали прощаться. Пожимая руку Тавернье, я сказал, что наверняка мы встретимся с ним уже через семь лет.
– Почему через семь? – удивился он.
Ещё накануне я поведал Мишелю, что с Тавернье мы встречались в последний раз семь лет назад, в 1997 году в Монте-Карло. А до этого, семью годами раньше, в Париже, мы с ним познакомились. Тогда, в январе 1990 года, советским кинематографистам выпала честь открывать в Лувре новый зал под куполом только что возведённой Пирамиды. Фильмы отбирали сами французы, и программа вечера выглядела так: документальная лента А. Сокурова «Московская элегия», игровая картина «Там, где небо лежит на земле» – мой дебют и «Зеркало» А. Тарковского. Торжественную церемонию открывали министр культуры Франции с Бертраном Тавернье, с советской стороны – Элем Климов, известный кинорежиссёр, председатель Союза кинематографистов СССР. Помимо культурного события, успех этой акции послужил основанием для подписания договора о совместных постановках. (Надо сказать, что в постсоветской России почти все заметные фильмы последующих шести-семи лет были сделаны при финансовой поддержке «Фонда развития кино» Франции.)
На фуршете, в неформальной обстановке, Элем Климов знакомил Тавернье с членами нашей делегации. К тому времени я видел только одну картину, возможно, лучшее из его сочинений – «Полночный джаз» с Декстером Гордоном, знаменитым саксофонистом в главной роли. Непрофессиональный актёр получил «Оскар» за эту работу. Музыку же к фильму написал легендарный Херби Хенкок. Из фильма видно, что его сделал наследник идей французской новой волны – идей, которые привели меня, уже взрослого человека с философским образованием МГУ, в большое кино. Поэтому мне, молодому кинематографисту, крайне важно было знать мнение автора «джаза» о моей картине. Ещё в просмотровом зале я, вытянув шею из последнего ряда, пытался разглядеть реакцию Тавернье на простую историю старика (в исполнении Азата Шеренца), где драматургия вырастала из стилистики почти что реального времени. В темноте я мало что замечал, зато раздражало всё в моей картине: монтаж, темпоритм, звук, сцены. В конце концов я покинул зал. Хотел сбежать и с фуршета, когда заметил, что Тавернье вместе с Климовым и переводчицей направляются в мою сторону.
Жестом руки Климов остановил меня, и вскоре я оказался в объятиях французского режиссёра.
Поздравляя с фильмом, он сказал, что старик словно с небес сошёл...
Мягкий, обходительный в общении, с белоснежным лицом, он меньше всего походил на кинорежиссёра. Сын известного писателя и эссеиста Рене Тавернье, он сам выглядел как поэт эпохи символизма. Позже я узнал, что бывший юрист Бертран Тавернье написал ряд книг о кино, многочисленные статьи, сценарии. Он был интеллектуалом.
– Не думаю, что у тебя был жёсткий сценарий, – предположил Тавернье.
– Две-три странички, – подтвердил я.
– Всё правильно. Такие вещи пишутся камерой, – заключил опытный режиссёр.
Затем он спросил меня о моих дальнейших творческих планах. Я ответил что-то неопределённое. За меня вступился Элем Германович, сказав, что он сделает всё, чтобы Госкино дало мне вторую постановку.
Действительно, через два месяца после этого разговора со мной был подписан договор о производстве фильма по собственному сценарию: «Yes! Today! или Убийца».
Я начал работу в одной стране, а завершил – совсем в другой. Производство растянулось на годы, и уж отдельная история, через что пришлось пройти съёмочной группе, актёрам. Спасибо Иннокентию Михайловичу Смоктуновскому и Армену Борисовичу Джигарханяну, которые помимо своих дней приходили на площадку, чтобы поддерживать дух коллектива (кстати говоря, они впервые сыграли вместе в этой картине).
Что из всего этого вышло, я рассказал Бертрану Тавернье через семь лет, встретив его совершенно случайно на террасе гостиницы Paris de Palas в Монте-Карло. Мы с друзьями прибыли сюда сразу после Каннского кинофестиваля посмотреть очередной этап «Формулы-1». По той же причине оказался здесь и Тавернье, и тоже с друзьями.
Семь лет прошло со времени нашей первой встречи, и я не был уверен, что он вспомнит меня. Из бюллетеней Каннского кинорынка я знал, что недавно его картина «Капитан Конан» получила премию французской киноакадемии «Сезар» за лучшую режиссуру. Был прекрасный повод подойти и поздравить его.
Тавернье встретил меня так, будто мы расстались только вчера.
– Борис, в Берлине я видел рекламу твоей картины «Убийца», – выпалил он вместо приветствия на английском.
Я ответил, что так назвали её российские прокатчики, на самом деле картина называется «Yes! Today! или Убийца» – философская притча.
– К сожалению, у меня не было возможности посмотреть её.
– Вы ничего не потеряли.
– Неужели? – хитровато зажмурился Тавернье.
Я не лукавил, когда рассказывал ему, почему картина мне не нравится. Да, я до сих пор горжусь наградой, полученной за неё на Мангейском кинофестивале, но только лишь потому, что лауреатами этого конкурса в разные годы становились такие кинематографисты, как Вим Вендерс, Фолькер Шлендорф, Лина Вертмюллер, Тео Ангелопулос, Джим Джармуш, Элем Климов, Ален Рене, Фасбиндер и другие мастера большого экрана. Андрей Плахов, кинокритик, президент ФИПРЕССИ (всемирная ассоциация кинокритиков) писал в «Коммерсанте»: «...Фильм «Убийца» прервал пятнадцатилетнее молчание российского кино на этом традиционно сильном режиссёрском смотре».
Картина успешно шла и в немецком прокате с рекламным слоганом – «Фестиваль одной картины», а продюсеры и И. Смоктуновский в номинации «Лучший актёр второго плана» получили российскую национальную премию «Ника».
Однако продюсерские законы и вкусы дикого капитализма в России в начале 90-х в итоге ограничили картину черновым монтажом, предпочтя стилизацию попытке достичь высокого стиля. С этим я не мог смириться, пытался даже снять своё имя с титров. По неопытности подписанный мною договор был на стороне инвестора, и мне оставалось винить в этом только себя.
– Ничего, я тоже попадался, – пытался подбодрить меня мой старший коллега, – в нашем деле каждая работа впрок.
– Согласен, – ответил я.
– Что собираешься делать дальше?
– Собираюсь уходить из кино.
– О-о, Борис, перестань...
– Если, конечно, не дадут мне снимать фильм-оперу, – прояснил я ситуацию.
– Какую оперу? – заинтересовался Тавернье.
– Пока ещё думаю: «Лоэнгрина» или «Норму», или же «Поворот винта»...
– И во всех такая музыка! – засверкали глаза знатока.
– Этот жанр у нас, как любят говорить наши продюсеры, «неформат», для них это что-то заоблачное. Последний фильм-оперу у нас снимали почти тридцать лет назад, ещё в СССР. Формально наш проект будет первым в России – отсюда и трудности, которые ещё ожидают меня впереди.
– В таком случае ты просто обязан это сделать.
– Постараюсь. Меня уже вдохновляют твои слова, – честно признался я.
– Счастливый человек ты, Борис, будешь иметь дело с музыкой, – ностальгически произнёс эти слова автор «Полночного джаза». В ответ я тихо насвистел ему тему из его фильма. Он широко улыбнулся, затем сказал:
– У Воннегута я как-то прочёл: «Доказательством существования Бога является музыка». Правда, здорово?
– Я готов высечь эти слова на своём надгробном камне! – поразился я меткости американского писателя.
– Мы с тобой опоздали. Он завещал их для своего камня...
– «Сезар» мне дороже, – поблагодарил Тавернье.
Мы обнялись, и каждый поспешил к своим друзьям, чтобы не пропустить старт самых интересных автогонок в мире. Особое майское солнце Монако только прибавляло адреналина.
Семь лет спустя, в 2004 году в Париже, мы так же тепло прощались друг с другом у ресторанчика, куда нас пригласил, как я уже писал, мой хороший приятель Мишель Роговски.
Теперь же я желал плодовитому кинорежиссёру удачной прокатной судьбы его новой ленте «Святая Лола», а он – процветания «Святой Анне», фестивалю, который я возглавлял уже лет двенадцать, а также удачного завершения «Нормы», над которой мне оставалось ещё много работы. И конечно, мы согласились с тем, что судьба должна нас свести как минимум через семь лет, то есть в 2011 году. На том и расстались.
В начале июля 2011 года я летел из Вены в Ереван на побывку к родителям. В самолёте прочёл в газете, что Бертран Тавернье дал согласие приехать на кинофестиваль «Золотой абрикос», который проводится в Ереване в эти же дни. Память выдавала: «Семь лет прошло после нашей последней встречи. Опять через семь!» Не мистика ли? Нет, всего лишь повод посмеяться при встрече над забавным стечением обстоятельств.
В Ереване первым делом я встретился с Левоном Малхасяном, душой всех компаний города, чтобы в его джаз-клубе организовать джем-сейшн в честь французского гостя. Я вкратце рассказал ему о наших встречах раз в семь лет и его творчестве. К моему приятному удивлению, Малхас, как любовно называют Левона друзья, не только видел «Полночный джаз», но и с удовольствием начал цитировать из него целые куски. Пришла идея обыграть некоторые сценки в клубе, благо прекрасный саксофонист Армен Уснунц готов был сыграть балладу из начала фильма, имитируя героя Декстера Гордона.
Мы начертили план наших действий, заказали ещё по чашке кофе, после чего Малхас сказал:
– Чем ещё порадовать семидесятилетнего мэтра французского кино?
– Чем бы не разочаровать его, – вырвалось у меня.
Понятно было, что организаторы фестиваля порадуют своего гостя возможностью посетить Гарни, Гегард, озеро Севан, Эчмиадзин, ознакомиться с Матенадараном (хранилищем древних рукописей), музеем Параджанова и другими туристическими местами, сопровождая походы обильным застольем, армянским гостеприимством.
Но придётся пройтись и по улицам, где безвкусные новостройки так умело разрушают архитектурные ансамбли города, который с высоты своих холмов выглядит как развалившийся забор бедняка (правда, на этом фоне ещё красивее смотрится Арарат), а новоявленный Северный проспект может только развенчать миф о принадлежности армян к великому братству зодчих, – миф, за ширмой которого прикрываются сегодняшние новоделы.
За ширмой своей истории будет прятаться и единственный в стране театр оперы и балета, если, конечно, Тавернье, музыкально образованный француз, увидев его здание, поинтересуется его репертуаром. Уже третье поколение моей нации пропускает мимо себя оперы Генделя, Глюка, Моцарта, Россини, Гуно, Вагнера, Мусоргского, Чайковского, Пуччини – основы и условия существования оперной культуры и образования, не говоря о современных мировых авторах. Не дай бог, если кому-то вздумается похвалиться ещё недавней постановкой балета «Спартак», слепо перенесённой через сорок с лишним лет из Большого театра России его прославленными постановщиками на местную сцену. (Состоятельность, стабильность любого театра – в его развитии, в поиске нового языка, современных средств выражения и т.п. С этой точки зрения прекрасный для своего времени спектакль Григоровича и Вирсаладзе сегодня выглядит как музейный экспонат, который, однако, стал, по восторженному мнению чиновников от культуры и иже с ними непосвящённых, «беспрецедентным творческим достижением» национального театра.)
В отсутствие собственной постановки шедевра Арама Ильича Хачатуряна на фоне откровенно слабых, вялотекущих спектаклей из произведений армянских композиторов, культивируемых театром, придётся согласиться с грустным фактом: балет, опера как один из символов европейской, христианской цивилизации на моей родине перестаёт быть таковым...
«...Если уж очень постараться, то можно избежать этих встреч», – подумалось мне.
– Но как избежать главного?
Обострённое чувство критического восприятия возрастало во мне по мере осознания того, что я смотрю на вещи глазами нашего гостя-европейца, христианина, кинорежиссёра, интеллектуала – человека, дыхание которого я не переставал ощущать на себе с момента нашего знакомства.
Хотелось вдохновить его Арменией, её чистым, порой божественным дыханием, в лёгких которой ещё достаточно многовековой пыли и сажи. Я знаю, что это только болезнь перед выздоровлением. Но мне важно знать, кто ещё подтвердит мой оптимистичный прогноз и терпеливо, с надеждой, как и я, будет ждать окончательного исчезновения недуга.
Тавернье – человек, который умеет, как говорится, читать между строк и видеть невидимые нити в цепочке событий. Перед ним не прикроешься своей многовековой историей христианства. Кроме церквей и разговоров о прошлом христианский след теряется уже при выезде из аэропорта.
Невзрачные жилые дома с обшарпанными фасадами соседствуют с карликовыми замками казино, которые светятся, словно в отместку соседям, всеми цветами радуги и выглядят как гигантские китчевые безделушки, рассыпанные по обе стороны главной магистрали. Стихийный рынок, заваленный товаром: от кока-колы и лекарств до велосипедов и мебели. Громкое клокотание азиатского лада в современных ритмах здесь перекроет такую же музыку в вашем такси, она же будет преследовать вас почти во всех ресторанах и на улицах, где торгуют дисками и скапливается народ. Телевидение и местные ансамбли в своём большинстве не дадут вам выбраться из этого ритма попсовой смеси. Прогибаясь под турецко-арабским форматом и подгоняя под него национальную музыку, они покажут вам множество вариантов, как этой смесью можно приласкать недоразвитый слух, чтобы он стал ещё хуже. Ведь упрощённое восприятие способствует массовости, а массовость сегодня – деньги. Недаром концертная деятельность оперного оркестра единственного в стране Национального театра оперы и балета во главе с его главным дирижёром ограничивается исключительно выступлениями на массовых мероприятиях с авторами-аранжировщиками, виртуозно владеющими эстрадно-попсовым миксом. Скопировав в точности до деталей мизансцены оркестрантов и солирующих с турецкого и арабского телевидения, они так вдохновенно и с энтузиазмом играют эту «музыкальную» чушь, что в своей родной оркестровой яме на Верди остаётся сил только на перебирание нот. Так вытравляются европейские, христианские ценности с этой земли...
«И этого уже, кажется, не избежать», – снова подумалось мне.
Я поделился с Малхасом. Он сказал, что я преувеличиваю. Но я просто переживал. Ведь писала же московская журналистка в российской «Культуре», кстати, большой друг кинофестиваля, как на одной из церемоний, на глазах у публики, под звуки орущей зурны и взбесившегося дхола мясники демонстративно, одновременным движением руки перерезали горла десяткам барашков, которые до этого мирно паслись на лужайке праздничной площадки. Ошарашенные гости провели остаток вечера в шоке и не знали, как из него выйти.
– Неужели такое было? – засомневался Малхас.
– Сам читал эту статью, – подтвердил я.
– Вот так всегда, – сказал самый популярный человек города. – Сделают у нас что-то хорошее и тут же, извиняюсь, наложат на него. Как у Ленина: «Шаг вперёд, два шага назад».
– Может, попросить организаторов или как-то намекнуть им, что... – начал было я, но меня прервала работник кинофестиваля, милая девушка, которая подошла, чтобы поздороваться с нами. Её грустный вид заставил нас спросить:
– Что случилось?
– Тавернье не приедет, – сообщила нам она.
– Как? Почему?
– Пока не знаем. Точно только то, что он не сможет приехать.
Малхас поджал губы.
Я же облегчённо вздохнул, словно с меня сняли груз некоей ответственности. Я не успел обрадоваться этому чувству, так как в следующий миг меня уже охватила тоска. Столько всего накопилось за последние семь лет, и многим мне бы хотелось поделиться только с ним, точнее сказать, только он бы понял меня так, как мне бы этого хотелось.
Не знаю, видел ли он мою «Норму», хотя она шла в Париже. Не знаю, понравится она ему или нет после, когда я протяну ему шикарно изданный американским Universal диск на шести языках и двумя буклетами, в одном из которых я подписал ему: «Ты вдохновил меня, и я это сделал. Спасибо тебе». Знаю другое. Он бы очень обрадовался за оперу в целом, за шедевр Беллини, который наконец воплотили для широкого экрана, и лидер мировой дистрибуции DECCA показывает его всему миру.
Ничего, до конца года ещё шесть месяцев, и я не дам угаснуть традиции «раз в семь лет». Буду искать его где-то в Европе, там легче его найти и вообще там намного легче...