3 апреля исполняется сто лет со дня рождения Юрия Марковича Нагибина – одного из самых ярких прозаиков минувшего века, сценариста, энциклопедиста, знатока живописи и московской истории. О нём как о феномене, о значении его творчества для нас и нашего времени мы побеседовали накануне юбилея с писателем Александром Куприяновым.

– Александр Иванович, Нагибин – это, по сути, вся история советской страны. Он родился вскоре после революции, воевал, активно работал в оттепель и во время застоя, в его творчестве отражены абсолютно все основные события минувшего века, плюс – масса открытых им благодаря работе в архивах страниц истории. И его имя оказалось ну не то что забыто, но близко к тому… Почему так?

– Мне кажется, ты сейчас среди нашей журналистской братии вряд ли найдешь кого-то того, кто сядет и всерьёз задумается – а кого бы это нам воскресить в нашей общественной памяти как символа той эпохи? Не поднять ли на щите ещё выше слава Богу не забытого Трифонова или вернуть Айтматова, Распутина, Астафьева, Шукшина, абсолютно исчезнувшего Тендрякова или кого-то ещё? В случае с Нагибиным, а он уж точно входил в когорту советских писателей-классиков, в каком-то смысле сработал личностный фактор. К стыду моему, его последние работы, те повести и романы, которые Нагибин написал уже фактически перед смертью, «Дафнис и Хлоя», «Тёща моя золотая» и так далее, я как-то пропустил в своё время. В 1990-е, ты же помнишь, был странный такой период, когда люди просто бросили читать. Многие потом вернулись к чтению, кто-то не вернулся вовсе. Я, слава Богу, читать начал опять, но что-то, конечно, было упущено. И вот мне подсказали – посмотри! Я прочёл и обомлел, был просто ошарашен! Эти его вещи не достигли массового читателя в 1990-е, прошли почти незамеченными, и я, прочитав их с запозданием, вдруг понял, что всё, что делается нашими самыми превозносимыми писателями сегодня, уже было сделано Нагибиным тридцать, а то и больше лет назад! Всё им было пройдено и открыто. Я начал об этом говорить, узнал по случайности, что Алла Григорьевна, вдова Нагибина, жива. Мы встретились, начали общаться с ней, и постепенно вокруг этого общения образовался плотный круг людей-единомышленников, прекрасно понимающих, проза какого значения оказалась в забвении. Мы с Алексеем Белянчевым придумали структуру книги, Катя Рощина стала её редактором, Маша Раевская сидела в архивах, Александр Костриков, наш арт-директор, разработал оригинальный дизайн, огромную помощь оказал Володя Липман, готовя издание к печати. И книга эта вышла, о чём я ещё скажу позже. Алла как-то сказала, что у неё одна цель и мечта – чтобы произведения Юры как-то жили, издавались и память о нём осталась – хоть какая-то. Тут выяснилось, что её, кроме переиздаваемых как-то эпизодически книг, нет никакой – нет ни доски мемориальной, ни музея, ни уголка какого-то нагибинского, ни премии литературной его имени, а уж его-то имя было бы такой чести достойно. И мы начали пытаться возвращать его имя массовому читателю, потому что это справедливо и нужно всем на самом деле. И я был бы счастлив, если бы подобные объединения возникали вокруг имён других позабытых и полузабытых писателей. Понимаешь, есть в этом что-то патологическое: человек признавался лучшим писателем Европы, получил Венецианского льва, издавал за рубежом книги уникальные – про тех же художников, и они не переизданы у нас до сих пор, и всё это будто кануло в Лету. Ну как так? Разве отечество не благодарно своим пророкам?

– Ну, вы точно лучше меня знаете, что это, увы, так. Вы объездили массу стран, разве вас никогда не удивляло, что там каждый ценный с исторической точки зрения сучок или камешек бережётся и лелеется? А у нас куда ни шагни – история, и нет ничего похожего.

– Да, лавочки, на которых тогда-то и тогда-то присел тот-то – стоят… Наверное, мы и правда Иваны родни не помнящие. Как это ни грустно. Но всё же давай не будем обобщать. Мы вот – обычные люди. Но заело, завело! И мы сделали, как я уже говорил, книгу о Нагибине, она вышла – «Родом с Чистых прудов», и оценена была – её признали лучшей книгой года и лучшим социальным проектом. Работали над ней люди неравнодушные, и не за деньги работали. Думаю, таких нашлось бы немало и в случаях с другими писателями… Я могу назвать многих из «Вечерней Москвы», кто всё это поддержал, тратил время, силы. Один пример: один из сотрудников «Вечёрки», Толя Сидоров, Анатолий Никитич, он вообще занимается проблемами ЖКХ, хотя сам поэт по духу, но он тонны документов перелопатил, чтобы доказать, что именно в этом доме в Армянском переулке родился и жил Нагибин! Благодаря поискам и установленной истине было получено разрешение на размещение мемориальной доски писателю. Помогали ли нам? Да. До «Вечерней Москвы» три, если не ошибаюсь, организации пытались увековечить его память, но ничего не вышло. Да, у «Вечёрки» – авторитет, но дело было не только в нём. Но и в человеческом отношении. Леонид Печатников помогал, экс-заммэра, Сергей Половинкин – чиновник, казалось бы, но душа-человек. А скульптор Рукавишников? У него заказов – десятки, крупные, срочные, он работает 25 часов в сутки, но доску сделал. И подошёл с душой, не абы как – он сначала его читал, чтобы понять, поэтому доска на доме получилась не формальной, а стала произведением искусства… Понимаешь, я очень долго и позиционировал себя как журналист, а не как писатель, да и остаюсь журналистом, а для журналиста характерно ощущать несправедливость. И было что-то чрезвычайно несправедливое в том, что всё было забыто. Алла же не могла это пробить сама. Она осталась по сути одна, из близких – её помощницы-домочадки Тая и Люда, да шофер Саша, Нагибина заставший и хранящий ему верность. Вот всё и сдвинулось – когда сошлись факторы, встретились люди-единомышленники, понимающие ценность и важность всего этого.

– И так должно быть в каждом случае, получается? Значит всё же в целом мы – народ беспамятный. Если хотите, в государственном смысле.

– Нет, я всё равно считаю, что российский народ не беспамятен. Есть у него память! Просто долог процесс торможения, если хочешь. И потом, мы попали в такую жёсткую турбулентную зону, слом одной идеологии и переход к идеологии другой на многое повлияли. Но мы же нашлись? Нас что, заставляли или деньги за это платили? Нет. Мы делали это бескорыстно. У меня, кстати, для этой работы ещё один мотив был – личный. Я Нагибина в своё время просто «профукал». Я был от него в полушаге, а то и ближе. Я дружил с Риммой Марковой, они с Махмудом Эсамбаевым и Стасиком Садальским часто приходили ко мне в «Экспресс-газету». А Римма играла в фильмах по сценариям Нагибина. Он ходил в «Роман-газету», в «Худлит», у нас было много общих знакомых и возможных точек пересечения, но встречи не состоялось. И дело не в том, что он очень помогал молодым, а это так, о чём не даёт забывать умница Виктория Токарева, всегда это подчеркивает, и, может, мне такая помощь была нужна. Нет, важно было просто прикоснуться к этому человеку. Не случилось… И я будто что-то навёрстывал.

Так что всё это просыпается – просто у всех в свой срок. Да, до поры – не помним, не знаем. Переименовываем то, что кажется прошлым… Я тут работаю над новым романом, и мне надо было посчитать, сколько раз переименовывали улицы в Москве, помнишь, особенно в один период это было часто. Насчитал под четыреста переименований, устал считать, сбился и плюнул. Но ты скажи – а для чего мы это делаем? Ментальность, мятежная наша душа, всё понятно, всё это присутствует. Но и нация, и народ способны к самоочищению. Выведенная Львом Гумилёвым теория пассионарности работает, я в этом убеждаюсь всё чаще и чаще.

– Но как же хочется, чтобы любили людей, пока они живы. Как в песне: «Люби его, пока он живой».

– Это другая часть и жизни, и философии. Знаешь, что я тебе скажу? Что если писателя начинают сильно любить при жизни, очень многое сразу заканчивается… Не буду называть имён, но не без боли наблюдаю за переменами, что случились с одним из наших известных писателей современных. Талантливый – страсть как. Яркий, работает много. Писал, писал, издавался, вознесли. Премиями засыпали выше головы. Голову и снесло. Он полез куда-то в политику, начал в гуру превращаться, итог – все последние романы у него – ходульные, пустые, как коробки, хоть и лихо, профессионально сработанные. Какие там «инженеры человеческих душ», как говорил Юрий Олеша, кстати, а вовсе не Сталин!

– Ну хорошо. А современен ли Нагибин? Вы стремитесь его вернуть. Вы хотите сказать, что написанное им смогут понять читатели нашего времени?

– Современен ли?! Да, абсолютно. Во всём, от стилистики до сюжетов. И ещё скажу тебе такую вещь. Возьмём его знаменитый «Дневник», наделавший шуму после смерти Нагибина. Сейчас я читаю его в пятый, наверное, раз. И всё то, что бросается в глаза при первом чтении, все эти богемные штучки, отношения, с позволения сказать, светская составляющая «Дневника», оценки личностей, причём такие жёсткие, отходит на второй план. А на первый план выходит другое: его терзания, размышления, сложная жизнь, непонимание системы и её отрицание, болезненное раздвоение… Писатели, Евтушенко, Ахмадулина, десятки или сотни, точнее, известных всем имён остаются обывательски интересны, но ты видишь уже иное – личность колоссальную. Он был интересен сам себе и жил с собой – в духовном смысле. Его добивали двойные стандарты. А ты же не хочешь сказать, что они характерны только для того времени? Их и в нашем достаточно. Так что эта исповедальная проза, равной которой я произведений не знаю, со всеми её острыми, на грани находящимися откровениями и терзаниями – всё это актуально для любого времени. Относительно иной его прозы я и не говорю, что там может устареть? Москва? Нет. Человеческие отношения, страсти? Или красота природы? Кстати, любопытный момент. Признаюсь, я, как и очень многие, не любил когда-то читать описания природы, и, скажем так, «роль пейзажа в литературном произведении» была мне не то что непонятна, но по духу не близка. Нагибин, только Нагибин меня научил ценить это. Только благодаря ему я понял, как это может быть прекрасно. И при этом он всё время себя укорял, что пишет плохо, что не дотягивается до Паустовского, а тем более до Бунина, который был для него светом в окошке! Это сегодня вон прочёл предложение – научим, как за семь дней стать писателем! Вот как… Кстати, Евтушенко, которого он страшно приложил, размазал просто в своём «Дневнике», потом написал, что больнее всего Нагибин приложил себя, и более того, себя оклеветал – мол, он был не таким совсем, а добрым, открытым, душевным. И Андрей Сергеевич Кончаловский, которому досталось в «Дневнике» лично, как и всей его семье, никакого зла на Нагибина не держал, очень нам помогал со всеми нашими проектами. А про написанное сказал со смехом: вроде, если бы увиделись, он бы у Нагибина спросил – ты чего, Юрка? – и предложил махнуть рюмку за недоразумение. Но это так, к вопросу о величии души… Словом, читайте его, Юрия Марковича, сегодня. В нём была эгоистичность, но не было нарциссизма, самовосхваления, самодовольства, он только критиковал себя. И, повторюсь, круг вопросов, который очерчен его прозой, самый актуальный для сообщества современного.

Всегда серьёзный классик.
Фото из личного архива Аллы Нагибиной

– А Нагибин – поколенческий писатель?

– Нет, думаю, что так сказать нельзя. Он воевал, и начало его «Дневника» – это война, но он не писатель поколения шестидесятников или деревенщиков. Он не принадлежит к какому-то литературному течению, он – выше, над всем этим. Он шёл к пониманию вечных вопросов и вечных тем и подошёл к ним максимально близко. В его вещах есть библейский смысл. Ведь что такое «Встань и иди», знаменитая его повесть, посвящённая отчиму Марку Левенталю, которого он считал долгие годы отцом, не зная ничего о родном отце – белогвардейце, аристократе Кирилле Нагибине? Он эту повесть прятал, зарывал тридцать лет в лесу за дачным домом, доставал каждый год, перепечатывал и снова прятал, пока не пришли иные времена. «Встань и иди» – это слова Христа, которые он произнёс, исцеляя обездвиженных. Они описаны в Библии как одно из чудес Христовых. К нему принесли «расслабленного» больного. И он спросил: «…для чего вы мыслите худое в сердцах ваших? Ибо что легче сказать: прощаются тебе грехи, или сказать: встань и ходи? Но чтобы вы знали, что Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи, – тогда говорит расслабленному: встань, возьми постель твою, и иди в дом твой». Мы больны, все, поколение больно, надо встать и идти – чтобы исцелиться. Нагибин думал об этом и внутренне съедал себя: ведь он был тут, а Марк – там, в лагерях, умирал… А «Дафнис и Хлоя»? А остальное? Это всё туда же, к вечному, ибо есть вопросы сиюминутные, а есть вечные и главные. Задача писателя – на фоне бытовых вещей задевать своими произведениями сразу несколько поколений, и он такие задачи ставил и добивался этого – задевал… Или «Председателя» возьми. Этот фильм всю страну поднял, сыгравший главного героя Ульянов получил премию за эту роль, а Нагибина изничтожали, прототип героя обвинял его во лжи и искажении фактов, и он в результате инфаркт получил…

– Да, он вывел нетипического героя, истинного, а это для любого писателя удача и, в общем, подвиг, особенно если этот герой не соответствует представлениям о нём верховной власти. Это и удача писателя, и испытание. В связи с этим вопрос: а как, по-вашему, Юрий Маркович был трагической фигурой или он всё же…

– Безусловно, трагической! Заработки – да, они у него были, он считался самым богатым писателем. Это правда. И дом у него был радушный, и приёмы в нем закатывались царские, и одевался великолепно, модно, эдакий московский плейбой. Он считал, что жить надо достойно, и достигал этого своим трудом. Но он – трагическая фигура. Потому что он жил в колоссальном внутреннем раздрае, с надломом. Потому что терпел половинчатость, двусмысленность происходящего, и связанные руки порождали мучительные вопросы… Плюс ко всему он половину жизни причислял себя к евреям, жил в этой психологии, в семитском состоянии. А ты же помнишь, каким непростым было отношение к евреям тогда. И вдруг он уже довольно взрослым узнаёт, что он не Маркович, а Кириллович. Ну как? Он вдруг оказывается русским. Ты понимаешь, как это непросто, что человек должен испытывать, когда меняется, по сути, его самоидентификация? У него есть описание того, как он как-то зашёл в церковь и поставил свечку за маму и её друзей, держа под мышкой стенгазету «Безбожник». Его путь с детства, путь думающего человека, наполнен таким вот дуализмом, двойственностями, он переживал двуличность. Мне это, кстати, очень знакомо по комсомольским временам, когда я, комсомольский вожак, жил ещё на Дальнем Востоке и отлично вместе с другими лидерами там фарцевал. Мы были оборотни по сути, согласись, и он в чём-то был оборотень, он таким себя ощущал и переживал это. Это сейчас мы говорим об этом так спокойно, а тогда? Знаешь, я читал его описания попоек и думал – это некое оправдание было. Попытка оправдания, во всяком случае. Но нет. Это была данность. Он понимал, что никуда не уедет, а уедет – пропадёт, и понимание этой ситуации доставляло ему страшную боль. Алла, шестая его жена, появилась вовремя – она спасла его от распада. Он был счастлив с ней, это безусловно, но главное – это всё же именно его спасение.

– Не-поколенческий. Не-обычный. Не-такой. Но ведь и не писатель-фронтовик, согласитесь… Это так, лыко в строку.

– Да, фронтовик – поскольку воевал. Но всё же в когорту фронтовых писателей он не входит. Хотя то, что у него написано про войну, – похлеще, чем у Воробьёва! Его произведения много шире и охватнее, чем у многих, и в смысле войны в том числе. Он же всё понимал и чувствовал. А настоящие писатели, от Хемингуэя до Ремарка, понимали, что война – это никакое не очищение, это боль и жуткое горе, которое калечит судьбы и жизни людей. И знаменитый его рассказ «Срочно требуются седые человеческие волосы» – это тоже эхо войны, если хочешь. Я читал много критики по поводу Нагибина и как-то наткнулся на мысль, которая мне очень понравилась своей точностью. Главная тема его произведений – это пробуждение нравственного состояния души человека. Очень точно подмечено! Понимаешь, вот было модно у писателей ходить в охотники, в строители, мастеровые – чтобы, так сказать, жизнь прочувствовать. Ему не надо было туда ходить, чтобы понять что-то о жизни. Его интересовало состояние духа человека и духа своего собственного, без всякого причём лицемерия. В этом его ценность и современность, если хочешь.

– Хорошо. Допустим, вам нужно объяснить молодому поколению читателей, зачем им нужно читать Нагибина. Доходчиво, просто. И как бы вы это сделали?

– Есть вещи, с которыми человек сталкивается в 14, 16, 30, 40 лет. Есть состояние, когда нужно совершить некий нравственный выбор, условно говоря, предавать или не предавать. И объяснить этот выбор не кому-то там, а себе, потому что потом тебе с этим жить. Есть состояние любви, причём любовь настоящая всегда трагична. Все эти моменты, переживаемые каждым человеком, так или иначе связаны с нравственным выбором. У нас сейчас какие книги в почёте? Как стать успешным менеджером, как заработать миллион, что-то такое. Но на вопросы о нравственном выборе всегда отвечала и отвечает художественная литература. И поэтому в том числе книга – вершина цивилизации, вершина всех её достижений. Что происходит сейчас, когда идёт общая цифровизация и так далее? Эту вершину просто срезают.

– Кстати, Нагибин не знал компьютера. Я как-то не сразу поняла, что он ушёл как раз в тот год, когда они начали активно распространяться даже в редакциях. Что-то в этом есть символичное…

– Возможно, да. Он писал на машинке пишущей, однако невладение гаджетами не делало его менее энциклопедичным. Зная мою страсть к книгам, а особенно ко всякой справочной литературе и энциклопедиям, Алла Григорьевна сделала мне царский подарок – подарила Энциклопедию Брокгауза и Эфрона, томами которых пользовался Юрий Маркович. Там всё его пометками испещрено! И в библиотеке его, которую я с интересом изучал, в каждой книге – пометки, следы работы, размышлений. В электронной книге таких пометок не сделаешь, так её не полистаешь, не прочтёшь. Это другой тип чтения, дающий иное понимание текстов. Увы, мы новому поколению этого не объяснили. Правда, как я уже говорил, есть надежда на пассионарность… Я вот старые книги свёз в деревню и построил там частную библиотеку имени Нагибина. Думал, один я такой сумасшедший. Да мне открыто говорили – ну ты и дурак! Ну дурак, а я продолжал туда книги свозить, выбрасывают же, у помойных баков то с Чеховым встретишься, то с Пушкиным… Но нет, что-то происходит и в стране – парень в Красноярске прямо на улице организовал нечто вроде бесплатной библиотеки, где можно просто обменяться книгами. Сказал мне по телефону, что его многие считают сумасшедшим. Как это знакомо! И таких «сумасшедших» становится всё больше. Власти, кстати, тоже что-то поняли. В Москве – точно. Очень многое для возвращения чтения делается в столице, это, правда, так, всякие «заманухи» в библиотеках, какая-то активная жизнь. За это властям точно можно спасибо сказать. А вообще возрождение библиотек по всей стране происходит в том или ином виде. Это радует. Потому что я искренне уверен до сих пор, что книга – лучший подарок. Лучше, чем конверт с деньгами, хотя для многих эта фраза и прозвучит как чудовищная крамола. Книга – это ведь ещё и фетиш поколенческий, я думаю, всё вернётся. В каком-то виде. И Нагибин вернётся.

– Александр Иванович, поправьте меня, если не права, но мне всё-таки кажется, что и возвращением памяти писателя, и его столетием должны заниматься не вы. Всё это очень здорово, конечно, но всё-таки… Сколько у нас Союзов писателей? Четыре? Пять? Больше? Что, свои своих – не помнят?

– Мы отстаём от времени. Сам по себе образ союза – это отсталая форма. Само время показывает, что она устарела. Не будем сейчас подробно обсуждать почему, скажем коротко: в союзах было много привнесённого – всякие там дачи писательские, заказы, делёжка пайков. Хотя крылья у литераторов всё те же, по большому счёту, славянофилы да западники. Что-то там пишут, иногда попадают в тренд, готовы на всё – хоть жениться на ком надо, хоть идти в депутаты. Если бы формой писательского объединения была конфедерация, возможно, масса вопросов была бы снята сегодня, и писателям было бы проще, а то ведь это сегодня узенькая прослойка интеллигенции, крошечная часть которой кормится с премий. Кто кормится – ну хоть как-то живут, остальные же ведут совершенно убогое существование, за копейки работают в каких-то пресс-службах. Никакой возможности над книгой три года думать у них нет, но нет и иного. Ты же знаешь, конечно, что Сталин, например, мог напрямую позвонить кому-то из писателей? А ты можешь представить, чтобы председатель правительства, не говорю даже президент, вдруг позвонил Юрию Козлову в «Роман-газету» или главному редактору «Литературки»? 2000 экземпляров – это, по нашим временам, хороший тираж!

– Столько жителей могут жить в одном подъезде небоскрёба…

– Да! Но главное – одно крыло трепещет, когда кто-то сильно обсирает свою страну и пишет о душевных извращениях, другое – когда кто-то печётся по поводу какой-то юдоли. А пишут неинтересно. Мне как-то Юрий Поляков открыл простой секрет относительно одного нашего новоявленного классика – мол, всё в нем хорошо, только пишет неинтересно! Всем надоело существующее положение дел, интриги и забавы внутренние во всех союзах и между ними давно наскучили, поскольку их много, а дела нет. Я ни к кому не примыкал, хотя звали, пока и не хочу никуда. Мы все разные, десять писателей соберутся – и все разные, какое объединение? А конфедерацию вполне мог бы возглавить, скажем, Сергей Кондратов, издатель, просто потому, что у него есть идея о том, как вернуть чтение и сделать его модным, а у других ничего подобного ни в голове, ни в сердце нет. Вот и о столетии колоссального прозаика напоминают не союзы.

– Что-то готовите к юбилею?

– Да. Эпидемиологическая ситуация, правда, внесла свои коррективы. Мы же не знаем, как будет развиваться ситуация, но пока на 19 мая был назначен вечер в Центральном доме литераторов. Нагибин ЦДЛ очень любил и был там своим, так что выбор не случаен. Но ведь как получилось? Я сначала прошёлся буквально с протянутой рукой по большим кабинетам. Никаких претензий, я все понимаю, хотя равнодушие иных чиновников меня просто изумило. Или мне начинали давать советы: давай пиши письмо на самый верх, собери столько-то подписей, открой сайт Нагибина, нужно решение на уровне президента и грант от него же… Всё это прекрасно, но я работаю в газете, выпуск которой осуществляется за счёт бюджета, не предусмотрены траты на праздник, сайт и всё такое. Ни из одного Союза писателей никто не звонил, помощи не предлагал. Но есть совпадения и везение на приличных людей. Например, благодаря писателю Альберту Лиханову мы познакомились с серьёзным издателем Сергеем Кондратовым, он уже переиздал «Дневник» Нагибина в виде двух томов, а к осени готовится издание его семитомника. И всем, чем только может, помогает Михаил Ефимович Швыдкой, и в ЦДЛ я встретил понимание со стороны директора, Галины Максимовой, её заместителя Натальи Познанской и главы пресс-службы Марины Замской… Есть, есть люди неравнодушные. И мы проведём вечер, когда позволят обстоятельства, но сделаем это обязательно, и позовем гостей, и съёмку организуем, потому что тем самым, я надеюсь, мы можем кому-то дать пример, и кто-то начнёт поднимать вверх имена других писателей, несправедливо оставленных в прошлом. Надеюсь, в этом же году мы, опять группа энтузиастов, издадим и альбом фотографий Нагибина – их недавно по случайности нашла в доме под застрехой крыши помощница Аллы Тая. Фотографии там будто терпеливо ждали своего часа, их попросту позабыли там много лет назад, но в этой находке в день столетия мне видится особый знак. Не исключаю, что это не последнее откровение в смысле Нагибина, которое нас ждёт, поскольку его архив, например, что хранится в Питере, до сих пор никто не удосужился разобрать, а там вполне могут оказаться и не опубликованные до сих пор произведения Юрия Марковича. Словом, всем этим мы делаем некие первые шажочки на пути восстановления справедливости, преодолевая сопротивление, и в какой-то момент испытываешь отчаяние и приходишь к выводу, что никому ничего не нужно, но тут же что-то происходит, открываются какие-то новые двери, и ты думаешь – да нет, неравнодушных всё равно больше. И я счастлив, что столетие Нагибина встречает его переизданный «Дневник», а впереди издания новые, потому что властитель дум и писатель номер один огромного СССР это заслужил!

– Последний вопрос. Ну а если бы…

– Если бы мы с ним встретились? Я понял. Не поверишь, но часто думаю об этом. Да… Я спросил бы его о том, что меня мучит в его творчестве. Я не ангел, не чистоплюй, но всё же алкоголь, например, писателю, на мой взгляд, не помощник. И я бы спросил, как он уберегался от распада – до Аллы, которая его прекратила. Ведь как внутренние терзания, так и сам образ жизни могли к этому распаду привести. Ещё я спросил бы у него, почему всё-таки он не уехал за кордон. Те же итальянцы приняли бы его с радостью.

– Он говорил, что не мыслил себя вне языковой среды. Это не вопрос, ремарка.

– Многие не мыслили, но отлично уезжали! Кем там стал Довлатов? Звездой. Понимаю, что сравнение не очень корректное, но всё же. Нагибин же умело монетизировал свой дар, когда хотел… Кстати, ты не замечала – он почти не улыбается на фотографиях? Представить же его хохочущим просто невозможно. Но это так, к слову. Да, ещё! Конечно, я бы с ним выпил. И поговорил про рыбалку. Мне кажется, это был бы хороший разговор.

Беседу вела Ольга Кузьмина

«ЛГ»-досье

Александр Иванович Куприянов – российский журналист, главный редактор газеты «Вечерняя Москва» (с 2011 г.). Писатель, издаётся под псевдонимом Александр Купер.

Московский этап карьеры начался в «Комсомольской правде». Прошёл путь от должности корреспондента до поста члена редколлегии, был назначен собственным корреспондентом «Комсомольской правды» в Великобритании. Являлся специальным корреспондентом «КП» в горячих точках: Афганистане и Чехословакии. Был первым заместителем главного редактора «Российской газеты». Работал главным редактором «Экспресс-газеты», шеф-редактором газеты «Известия», главным редактором «Столичной вечерней газеты», «Родной газеты». Возглавлял радиостанцию «Комсомольская правда FM». Является главой ООО «Издательский дом Куприянова».

Кавалер ордена «Знак Почёта», медалей «За доблесть», «За доблестный труд в ознаменование 100-летия В.И. Ленина», «За строительство Байкало-Амурской магистрали», лауреат премии «Медиа-менеджер России (2012 г.) в номинации «Печатные СМИ», «Золотой Дельвиг – 2015» за кинороман «Надея», вошёл в лонг-лист премии «Русский Букер» 2016 года.