Мы заходили в стильные кафе, в народные «чарды» и в кондитерские-цукразды, слушали цыганские скрипки, проникались человечностью памятников, поставленных на уютных площадях...

– Ну а почему, почему так бесприютна наша московская жизнь? – патетически вопрошал я. – Почему, чтобы выпить чашку приличного кофе, надо быть членом творческого союза? Ведь в Венгрии тоже социализм. Вон и портрет Ленина в витрине модного магазина? Почему же так возделан и уютен здешний быт?

Мой именитый спутник и собеседник оказался человеком мудрым и позитивным.

– Видимо, – говорил он, – есть инерция и сила чисто житейской традиции. В сущности, жизнь держится ими и укоренённостью в привычный порядок вещей. Помимо великих святынь духа людям нужны, если так можно выразиться, святыни обыденные, на каждый день, приюты не только высокого духа, а беспокойной человеческой души – для общения и понимания…

Мне потом вспоминались его слова. Помню, на закате перестройки, в родной запущенной Москве, где на каждом углу граждане демонстративно «из горла» тянули пиво, я саркастически думал, что советская власть продержалась бы долго, если бы в каждом квартале (пусть и рядом с агитпунктами) открыла уютные кафе и чайные – прибежища бытовых традиций, обычной житейской человечности, подразумевающей любовь, дружбу или одиночество на миру, то есть личную жизнь.

Как старый москвич, могу засвидетельствовать, что в самые «идейные времена» мои земляки по традиции называли знаменитый гастроном «Елисеевским», а старейшую булочную «Филипповской». Почтительно, хоть и с оттенком приятного панибратства.

Новые времена, как к ним ни относись, возвращают городскому быту ощущение привычной надёжной цивилизованности и уюта. Когда прохожу мимо модных кафе и вижу, как юные парочки наслаждаются обществом друг друга за чашкой кофе, мне приятно сознавать, что разрушается давний миф о русской природной нецивилизованности и грубости, предрасположенности пить водку в подворотне из нечистого стакана.

Хотелось бы верить, что пора чиновничьего свое­волия и казённого пренебрежения самыми естественными человеческими традициями ушла в область преданий. А новый русский капитал с должным вниманием и почтением будет относиться к тому, что составляет традиционный код российской души, наши житейские правила и бытовые привычки. А то ведь…

Уже давно ходят слухи о том, что некие структуры, прикрываясь, ясное дело, связями в верхах, собираются прибрать к рукам Центральный Дом журналиста на Никитском бульваре. Как это прибрать? На каком, простите, основании? Вот уже девяносто пять лет Дом журналиста, подлинный графский особняк, – одно из культовых мест гуманитарной Москвы, пишущей, читающей, снимающей, размышляющей, дискутирующей… Советская власть, как кому-то ни покажется странным, это всё же осознавала, создав в залах и покоях графского особняка Дом печати. Дом-то особый!

В нём просвещённая публика в последний раз слушала Александра Блока, приезжавшего словно для того, чтобы попрощаться с Москвой. Здесь стоял гроб Сергея Есенина. Небольшую сцену Дома мерял своими гигантскими шагами Маяковский. Тут спорили, блистали эрудицией, острили, устраивали «капустники», тут, вопреки всему, учились думать и выражать свои мысли многие поколения российских газетчиков, а потом и тележурналистов.

Доверяя легендам, в покоях старинных дворцов ночами можно надеяться на встречу с тенями забытых здешних обитателей. Если это правда, то в залах и комнатах Домжура должно улавливаться неистребимое и непокорное русское печатное слово. Простите за пафос, он ведь иногда бывает уместен.

И вот теперь этим, вот уж действительно намоленным Домом, используя свои «надёжные связи», хотят завладеть некие влиятельные господа, которым, похоже, глубоко наплевать на всякие прекрасные мифы. Как и на все эти великие тени, на российскую журналистику вкупе с литературой. Да и на ту самую свободу слова, бескорыстными стараниями которой в том числе они получили возможность стать богатыми.

Намерение захватить чужую собственность без каких бы то ни было хотя бы туманных оправданий, исходя из одного лишь собственного хотения, вообще-то называется рейдерским захватом. Однако в данном случае, а слухи, видимо, имеют реальные основания, речь идёт о чём-то более варварском и злостном. Речь ведь не просто о залах, кабинетах и парадных лестницах, а о том, чтобы независимую российскую печать, всякую неподвластную рыночному делячеству мысль выставить на задний двор, на чёрный ход для прислуги. Впрочем, в некотором смысле именно там они отчасти и находятся.

А под занавес вновь о святых обыденных местах. Я вырос на Пушкинской улице, она же Большая Дмитровка. В университет каждый день ходил по проезду Художественного театра, он же Камергерский, мимо скромного кафе с амбициозным названием «Артистическое». Туда постоянно заглядывали на огонёк вальяжные мхатовские корифеи, но основную публику составляли молодые артисты «Современника», которым предстояло стать корифеями, а также непризнанные художники, газетчики, живущие от гонорара до гонорара, и прочие, как говорил Зощенко, «молодые начинающие умы». Это был тёплый приют бедной московской богемы, которая им гордилась и которая помнила, например, что накануне рокового выстрела именно в нашем «Артистике» Маяковский назначал свидание. И что самый первый публичный концерт Окуджавы состоялся тут, среди этих столиков. И что в числе слушателей был ещё мало кому известный Смоктуновский. От себя добавлю, что с Высоцким я тоже познакомился возле этого кафе.

Сейчас весь любимый Камергерский (или Художественный) представляет собой мировую выставку общепита. От экзотических вывесок рябит в глазах. Но легендарного «Артистического» среди них нет. На его месте то ли суши-бары, то ли пиццерии. Во всяком случае, ни Маяковский, ни Смоктуновский сюда не заходили.