* * *
Направо пруд, лесок налево,
вдали покошенная рожь,
и запах хлеба с духом хлева
плывут рядком, не разберёшь.

Здесь свой закон.
В избу за деньги
Не принимают на постой.
Я не из этой деревеньки,
я не из этой, не из той.

Я городская, я оттуда,
где жизнь несёт тебя сама,
где вся стеклянная посуда,
где все кирпичные дома.

Иду меж избами, читая
в глазах вопросы: – Чья ты? Чья?
Иду меж избами, чужая,
А улыбаюсь, как своя.

Пройдёт неловкая минута,
ко мне слабеет интерес,
и я метнусь туда, где чудо –
направо пруд , налево лес,

прозрачная холстина неба,
стога, и стадо, и пастух,
и сладковатый запах хлеба,
и хлева душноватый дух.

Ручей
… споткнулся
о дремучий камень,
метнулся,
брызгами сверкнул,
как будто тонкими руками
он неожиданно всплеснул,

и снова прежнею дорогой
бежит, играя и журча,
и смотрит ёлка-недотрога
на ручеёк из-за плеча.

Хлеб
Закипают в бурной пене
оцинкованной реки
толстомясые пельмени
из белёхонькой муки.

Загребу я их шумовкой
и сметаной оболью
и с намётанной сноровкой
всем, кто спросит, подаю.

Кто-то скажет: – Где горчица?
Уксус резкий, как укус?
Предлагает мастерица
сто приправ на всякий вкус.

А один бывалый кочет
с перемётною сумой
и попробовать не хочет
и хохочет надо мной.

Говорит: – Твои медяшки
перед золотом ничто!
И большой кусок черняшки
Вынимает из пальто.

Откусила – сладковатый
чудо-хлеб, и не поймёшь:
или тмина, или мяты
намешал он в эту рожь.

Научил меня бы печь-то,
я на выучку легка,
есть и руки, есть и печка,
только белая мука.

Лес
Тревожный тетерева ток,
порхающие мотыльки,
и лося узловатый рог
дрожит на зеркале реки.

Я заблудилась. Три сосны.
Дубняк и ельник. Тропок нет,
а дали зыбкие, как сны,
прохладно-сини, без примет.
Пни морщат сухонькие лбы.
Иду, перемогая страх.
Высоковольтные столбы
мерещатся в пяти шагах.

Сторожка
Стояла старая сторожка
на перепутье двух дорог,
жила в ней ветхая ворожка,
совсем слепая и без ног.

Был жидок суп в её кастрюле,
но объективно волшебство:
тому медаль, другому пулю,
той жениха, а той вдовство.

С неразлинованной тетрадкой
ненапечатанных стихов
пришла я к ней
тропой негладкой,
мятущейся среди лугов.

Тряслась беззубая, безглазо
уставясь на мою ладонь,
молчала, а потом вдруг сразу
как зашипит: – Гляди в огонь!
На рыжий пляс костра глядела,
не шевелясь и не дыша,
и отделялася от тела
заворожённая душа.

Сквозь свет огня я увидала,
как, воспаленны и чисты,
на глади серого металла
взошли высокие цветы.

Один белёс, прозрачен, тонок,
другой сиренево-суров,
а третий розов, как ребёнок,
четвёртый алый, будто кровь.

Цветы росли с особой силой,
с невероятной быстротой.
– А тот, голубовато-синий, –
сказала бабка, – это твой.
Вишь, лепесточек цвета неба,
к нему душа твоя лежит,
а стебелёчек цвета хлеба,
о нём душа твоя болит.

Я руку в пламя –
стебель хрустнул.
мне пальцы пламенем ожгло.
Всё завертелось, стало пусто,
потом прозрачно и светло.

Так это сон!
Окошко, иней,
подушек жаркий закуток…
Откуда всё же светло-синий
В моей руке зажат цветок?

* * *
Целоваться погоди:
посторонних много глаз;
погляди-ка, погляди.
смотрит горница на нас;
смотрит белое окно,
всё в прозрачных кружевах,
и льняное полотно
в ярко-красных петухах;
печь стоит, разинув рот,
любопытствуя, притих
даже старый серый кот.
Целоваться ли при них?
Нам казалось, мы с тобой
ото всех сбежали глаз
в дом под крышей голубой,
но и тут глядят на нас.
А куда нам счастье деть?
Как любовь припрятать нам?
Может, просто не глядеть,
не глядеть по сторонам?
1965