Боюсь, что таких историй с нами больше никогда не случится: в современной России, разделённой на «народ» и «элиту», с космически неравными «стартовыми возможностями», вполне может никогда больше не быть мальчика из рабочей семьи, достигшего высших степеней в писательской иерархии не за счёт восхвалений правящей верхушки.

Константин Скворцов – тот самый поэт, что не упоминается в числе «ахматовских сирот», несмотря на знакомство с Анной Андреевной. Число славных юношей, опекаемых великой А.А.А., колеблется от четырёх до пяти, однако считается, что напутствовала она лишь уроженцев Ленинграда. Что ж, это дело совести наших замечательных литературоведов, выработавших идеологически верный своему лукавому времени канон, кого и в каком ключе рассматривать. Маловероятно, чтобы поэта, получившего признание гораздо более компетентных органов, слишком волновали подобные «усмотрения».

Он и впрямь добился невероятного.

Жанр, в котором Скворцов отважился действовать, – драматическая поэзия, с оглушительным порой успехом ставящаяся на подмостках по всей стране. Им рукоплескали и необозримые Москва с Санкт-Петербургом, и почти сравнимые с ними Челябинск с Липецком, и небольшой Озерск…

20 стихотворных пьес Скворцова, среди которых «Георгий Победоносец», «Иоанн Златоуст», «Константин Великий» и «Юлиан Отступник», представляют собой не просто «тетралогию о первых годах христианства», но детализированную их трактовку в исторических лицах и – с точки зрения XX и XXI столетий. Мог ли написать их человек неверующий, вопрос исключительно риторический.

Но – вопрос уже никак не риторический – как тот самый мальчик из семьи эвакуированных на Урал в войну туляков обзавёлся в своих пьесах на сложнейшую историческую тематику шекспировской оснасткой? Откуда могли вообще взяться у дипломированного инженера и царственно неспешно развёртываемая фундаментальность сюжета, и твёрдые, как резец каменотёса, речевые портреты поступков, и, наконец, высокий тон, сравнимый по ясности лишь с пушкинским «Борисом Годуновым»? Только ли из детского несмолкающего пристрастия к книжной культуре? Многие и многие из поколения «детей войны» и поныне влюблены в классику, однако и отдалённо не способны к её стилизации…

Когда я задал свой недоумённый вопрос Скворцову, он вздрогнул и как-то уж максимально не театрально развёл руками.

– Видишь ли, я не знаю, – честно сказал он. Глаза его округлились. – Со мной в моменты погружения что-то делается. Как и что сказать, мне полностью диктуют герои.

Один из профессоров-историков сказал, что количество изученных мной для «Алёны Арзамасской» источников – около двухсот. Но дело в том, что я отчётливо помню, что прочёл-то всего одну страницу в журнале «Юность»…

– То есть обработка минимальна? – безжалостно настаивал я.

– Где-то связки какие-то, но – драматическая речь мне снится, преследует меня, пока не закончу.

Тут настала очередь вздохнуть мне.

Обернёмся: а есть ли в искусстве современной стихотворной драмы ещё кто-то, помимо Скворцова? Обернёмся ещё раз, уже в другую сторону: а много ли у нас сегодня глубоких знатоков тысячелетней христианской Византии, у которой мы взяли основы своей уже тысячелетней веры? Многие ли из нас достоверно объяснят, в том числе сами себе, что творилось в лоне могучей империи век от века, на каких императорах её сошёлся свет клином и почему в итоге вера её перешла к нам? Что это вообще была за эстафета одной-единственной Идеи, так всколыхнувшей Восточную Азию, что до сих пор венчается она лучшими соборами и вдохновеннейшими рукописями?

Наверно, и наши, и зарубежные богословы и историки добросовестно пытаются проникнуть в тайну, однако именно Скворцов, отвечающий на эти вопросы языком русской поэзии, может уже завтра стать поистине уникальным источником познания нами самих себя. Именно на нём сошлись силовые линии нестерпимого накала. Зачем же поэт сотворил такое с собой в годы, когда ничто фундаментальное заведомо не имеет веса, отвергается с порога, не имеет почти никаких шансов на успех у массового читателя и зрителя? Ответ в его словах: «Жить надо на всю глубину исторической памяти».

Память, коренящаяся в глубинах коллективного и частного сознания, волнует, зовёт и познавать, и чувствовать. «Годуновский» тон безошибочно находит самую трепещущую жилку национального характера – страх потерять жизненную опору и вместе с ней – завещанную судьбу. Он же безошибочно запечатлевает: при таких истоках, при таком мужестве есть у нас шанс и на будущее, а не только минувшее величие в хоре народов.

В поисках истока и Веры, и цивилизации Скворцов спустился в такие скрытые, спрятанные от людей слои культуры и цивилизации, что вещим чувством набрёл, как уральский следопыт-рудознатец, на золотую жилу: мы были живы и живы будем, коли не изменим самим себе. Найдутся в горестную годину у нас и изменники, и герои, как находились они всегда. Не опрокинул веры Юлиан – не опрокинет её и отдалённый его последыш. Будет у Руси что сказать и Антихристу. Всею гурьбою – не обольстимся.

Венеды, словене, киммерийцы, сарматы, скифы – какими только именами не называли нас «учёные греки»! Мог ли кто-то из них предвидеть, какую симфонию на руинах их веры сыграют «северные варвары», как заблещет она?

Пьеса Константина Скворцова о падении Рима воплотилась в спектакле «Георгий Победоносец» Липецкого государственного академического драматического театра имени Л. Н. Толстого