2 апреля 1942 года, перед праздником Пасхи, с посланием обратился Патриарший Местоблюститель Сергий, митрополит Московский и Коломенский, который с первого дня войны, укрепляя веру в победу русского оружия, призывал к самоотверженным трудам на защиту нашей Родины. «Праздник Пасхи, – говорилось в послании, – празднуем мы, а небо над нами всё ещё покрыто тучами, страна наша всё ещё терпит лютое нашествие фашистов. Но тьма не победит света, хотя бы на время и заслоняла его. Тем более не победить фашистам, возымевшим дерзость вместо креста Христова признать своим знамением языческую свастику. Не забудем слов – «Сим победиши».
Леонид Леонов в статье «Раздумья у старого камня» справедливо спрашивал: «Известно ли подрастающим деткам, что печально ославленные древние наши лавры и монастыри – Валаам и Соловки, Суздальщина и Троице-Сергиева обитель – служили в старину боевыми и культурными форпостами русской государственности?» И предлагал задуматься, почему в первый же год войны пришлось в «прекрасное суровое утро ноябрьского парада, четыре месяца спустя, выкатывать на передовые позиции столь устарелую, казалось бы, артиллерию, с клеймами Суворова, Дмитрия Донского и даже Невского Александра». И сам давал проверенный историей ответ, что «перечисленные обветшалые твердыни могут и сегодня оказаться крепостями похлёстче хвалёных линий Зигфрида и Мажино», и добавлял: «А лучше всего это сравнивается с материнской ладанкой, что вешалась при разлуке на грудь возлюбленному детищу: нерушимое благословение на честный хлеб, на ратный подвиг, на сквозное безоблачное счастьице до наиотдалённейших правнучат. Для вчерашних стариков утратить её – было всё одно что жизни решиться, а недруги русских знают доныне: как сорвёшь с нашего брата гайтан с той бедной наивной вещицей, тут его без рукавиц можно прямо в карман класть, гнуть-ломать на любое непотребство».
Николай Гумилёв, в начале Первой мировой ушедший на войну, своими гениальными стихами и «Записками кавалериста» опроверг немецкого коллегу Шиллера, который в своё время с появлением военных новшеств видел изменения характера войны, считая, что «с тех пор, как изобрели порох, ангелы не участвуют в сражениях людей». Да, наверное, для немцев это так, что подтвердила дальнейшая история. Но никакими «технологиями» не измеряется вечная истина: «Не в силе Бог, а в правде», а посему и у Гумилёва: «И воистину светло и свято / Дело величавое войны. / Серафимы, ясны и крылаты, / За плечами воинов видны…»
Так о войне мог сказать разве что «певец во стане русских воинов» В. Жуковский («религиозное чувство… при исполнении воинского долга», по Жирмунскому). Б. Эйхенбаум писал, что военные стихи Гумилёва «приняли вид псалмов об «огнезарном бое», отмечая «стремление поэта – показать войну как мистерию духа».
Но, как и тогда, в час испытания, фронтовые советские поэты, наследники русской истории, произнесут слова, которых не имел права произнести никто из не побывавших «там», на грани жизни и смерти, на тонкой линии между Тьмой и Светом.
Сергей Смирнов
(1912–1993),
участник Великой Отечественной войны
Единственный свидетель
Вход закрыт,
На колокольне пусто,
Но маячат стены до сих пор.
Вот он – Иоанна Златоуста
Осквернённый немцами собор.
Съеденная пламенем махина,
Разреши отдать тебе поклон.
Фолианты твоего архива
Говорят, что здесь я был рождён.
Здесь крещён, как многие на свете,
Назван русским именем Сергей...
Ты – один-единственный свидетель
Изначальной явности моей.
Остальных свидетелей не стало,
Потому что умерли они.
Даже ты, из камня и металла,
Им в какой-то степени сродни.
Но за имя, вписанное чисто
В фолиант, наполненный людьми,
Ты прими поклон от атеиста,
Ты мою признательность прими.
И хотя, единственный свидетель,
Ты разрушен чуть ли не дотла –
Сквозь молчанье всех десятилетий
Мне звонят твои колокола.
Юрий Белаш
(1920–1988),
участник Великой Отечественной войны
Замполит
Шли Брянщиной. Фриц драпает. Большое село – Ишово. Часть изб горит. Старуха произносила речь...
Из фронтового дневника. 20 сентября 1943 года
Помню:
стоя на пожухлом склоне,
вытянув натруженные руки,
к нам, идущим по селу колонной,
с речью обратилася старуха.
Стлался дым – чадили гарью хаты:
фрицы драпанули из села,
и остались после них, проклятых,
как обычно – пепел и зола.
И хотя уже мы пол-России
видели в руинах и слезах,
горло жгли старухины, простые,
не из книжек взятые слова.
И Вершинин Колька, мой наводчик,
произнёс серьёзно так на вид:
– Неплохой бы вышел, между прочим,
из мамаши этой замполит!..
А у замполита сдали нервы.
И, проковыляв с пригорка, мать
принялась над нами, как над мёртвыми,
жалобно, по-бабьи, причитать.
Тут мы растерялись на мгновенье.
А Вершинин Колька говорит:
– Мать! Не хорони нас прежде времени.
Это дело, знаешь, не горит...
И уж всё на свете перепутав
и не зная, как себя вести,
на прощанье стала нас старуха
по-крестьянски истово крестить.
И мы шли –
повзводно и поротно,
с Богом незнакомые вовек,
шли
в шеренгах, сдвинувшихся плотно,
словно все – один мы человек;
шли
под это крестное знаменье,
как когда-то предки наши шли,
шли сурово
под благословенье
русской
исстрадавшейся
земли.
Валерий Алексеев (1923–2003),
участник Великой Отечественной войны
Старая церковь
В который раз, построив танки ромбом,
фашисты шли на приступ – цепь за цепью.
Оглохшие от пушечного грома,
мы от огня укрылись в старой церкви.
Качались наверху паникадила,
со звоном наземь падали иконы,
лампадка лихорадочно чадила,
и колокол гудел на колокольне.
Но тщетно в стены бухали снаряды,
у предков был кирпич прочней бетона,
они в тот день вставали рядом,
им было не впервой разить тевтонов.
Они неволе смерть предпочитали…
А поутру, разглядывая фрески,
мы над бойницей надпись прочитали:
«Собор основан Александром Невским».
Константин Русиневич (1917–2004),
участник Великой Отечественной войны
Ангел смерти
Надо мной ангел смерти летал,
Оперением чёрным блистая.
И свистел раскалённый металл,
Только – мимо, как волк завывая.
Сколько сделал кругов надо мной –
Не считал. Не до этого было:
Чуть о бруствер меня не убило
Налетевшей волною взрывной.
Клубы пыли. Окопа излом.
Так и рвутся снаряд за снарядом.
Чёрный ангел, махая крылом,
Опустился
И встал со мной рядом.
К моему прикоснулся плечу,
Оглядел меня взором усталым
И промолвил:
– Потом прилечу...
Но когда прилетит, не сказал он.
Михаил Анчаров (1923–1990),
участник Великой Отечественной войны
Баллада о парашютах
Парашюты рванулись
И приняли вес.
Земля колыхнулась едва.
А внизу – дивизии
«Эдельвейс»
И «Мёртвая голова».
Автоматы выли,
Как суки в мороз,
Пистолеты били в упор.
И мёртвое солнце
На стропах берёз
Мешало вести разговор.
И сказал Господь:
– Эй, ключари,
Отворите ворота в Сад!
Даю команду
От зари до зари
В рай пропускать десант.
И сказал Господь:
– Это ж Гошка летит,
Благушинский атаман.
Череп пробит,
Парашют пробит,
В крови его автомат.
Он врагам отомстил
И лёг у реки,
Уронив на камни висок.
И звёзды гасли,
Как угольки,
И падали на песок.
Он грешниц любил,
А они – его,
И грешником был он сам.
Но где ж ты святого
Найдёшь одного,
Чтобы пошёл в десант?
Так отдай же, Георгий,
Знамя своё,
Серебряные стремена.
Пока этот парень
Держит копьё –
На свете стоит тишина.
И скачет лошадка,
И стремя звенит,
И счёт потерялся дням.
И мирное солнце
Топочет в зенит
Подковкою по камням.