Как рождается интерес к биографии писателя? Вдруг случается встреча с текстом, солнечный удар, после чего автор слов, столь впечатливший тебя тем, что они именно о тебе, о перечувствованном тобой, становится почти родным – и о нём хочется узнать всё: где жил, как жил. И вот тут иногда возникает заминка. Потому что есть писатели, прожившие «густую» жизнь – в ней много найдётся такого, что увлечёт, сама эта жизнь как бы провоцирует появление «наблюдателей» и «хроникёров». Но есть другие – у них как будто и нет жизни, почти вся она без зазоров умещается в текстах, словах, разговорах, письмах.

Таков Георгий Адамович. Он скрывается за страницами своих книг и чужих воспоминаний о том, что, когда и где он говорил. Человеку, далёкому от литературы, это имя практически неизвестно. Те, кто к литературе поближе, услышав его, непременно вспомнят неразлучных «двух Жоржиков» (Георгий Адамович и Георгий Иванов), в предреволюционные годы возникающих в Петрограде, будто едины во многих лицах, всюду, где читали стихи и болтали о литературе. Эстеты, снобы, «русские денди». Что ещё? Что-нибудь о «русском Монпарнасе» 1920–1930-х годов, о поэзии «парижской ноты», вдохновителем которой считается Георгий Адамович. Сдвинутые столики где-нибудь в кафе «Куполь», полумрак, дым папирос, десяток молодых русских поэтов, внимающих речам Адамовича. Стихи, тихий шёпот Кнута или Червинской, умирающий в Альпах Штейгер. О безнадёжности, о бессмысленности, об одиночестве и покинутости, о том, как вынести всё это, об «элементарной», лишённой каких бы то ни было «побрякушек» поэзии.

Между тем Адамович прожил на свете без малого восемьдесят лет, он менялся, он был разным. И какие-то важнейшие жизненные вехи мы всё-таки можем обнаружить, хотя да, с этим не поспоришь, он был абсолютно литературным человеком. Впрочем, здесь есть тонкость – о ней ближе к финалу.

Георгий Адамович родился 7 (19) апреля 1892 года в Москве. Отец, родом поляк, – полковник русской армии, чуть позже генерал. Мать по происхождению – из еврейской купеческой семьи. Родная сестра матери, Вера Семёновна, выйдя замуж за миллионера-англичанина, работавшего в России, стала очень богатым человеком – упоминаем об этом, потому что своим более или менее благополучным бытом в эмиграции Адамович был обязан именно ей. Георгий учился сначала в московской гимназии, потом, после смерти отца, в петербургской. В 1917 году окончил историко-филологический факультет Петроградского университета. К тому времени он уже был своим в литературной среде, годом раньше у Адамовича вышел первый поэтический сборник (а их и всего-то насчитывается четыре). Грозные исторические события гремели, как будто не слишком задевая поэта (много позже в одном из интервью Адамович рассказал об этих годах в своей жизни – читая это интервью, ловишь себя на мысли, что человек пересказывает учебник истории, а не делится собственными впечатлениями). Блок ему советовал: «Раскачнитесь выше на качелях жизни!» Его привечал Гумилёв, приняв в Цех поэтов; Адамович считается «младшим» акмеистом. В эпоху военного коммунизма он с семьёй сбежал от столичных ужасов в Псковскую губернию, в Новоржев, к дальним родственникам, преподавал в местной школе, слушателям Народного университета читал лекции по отечественной истории и «технике художественного слова».

Вернувшись в 1921 году в Петроград, занял квартиру тётки-миллионщицы в самом центре города, на Почтамтской («На земле была одна столица, / Всё другое – просто города»). Вместе с ним некоторое время жили поженившиеся незадолго до этого Георгий Иванов и Ирина Одоевцева, которая довольно подробно рассказала об их тогдашнем быте в книге «На берегах Сены». Не вполне понятно, правда, чему там верить, а чему нет, но такова вообще Одоевцева в своих мемуарах. Они много общались и в эмиграции, куда отправился Адамович в 1923 году (сначала в Берлин, потом в Париж), – до конца 1930-х годов, когда Иванов и Адамович разошлись по причине некоторого «осовечивания» последнего. Из тех же мемуаров можно вспомнить рассказ о том, как Адамович, бывший «запойным» игроком, проиграл деньги, которые тётка выделила ему на покупку парижской квартиры.

Он печатался в самых престижных эмигрантских газетах и журналах, создал поэтическую школу, активно участвовал в заседаниях «Зелёной лампы» у Мережковских, с лёгкой руки Бунина получил звание «первого критика эмиграции», с 1920-х годов публиковал свои «комментарии», в окончательной форме вышедшие в 1967 году и составившие, быть может, главную книгу его жизни. В 1939 году вступил добровольцем во французскую армию; после разгрома Франции, так и не успев повоевать, демобилизовался. В 1950-х годах преподавал в Англии. Позже работал на радио «Свобода», писал о литературе на страницах «Русской мысли». Незадолго до смерти съездил в США, где читал лекции в нескольких университетах. Умер в Ницце за два месяца до своего восьмидесятилетия. Вот, собственно, и все факты. Остальное – слова. Но не гамлетовские «слова, слова, слова», а слова с большой буквы – о главном: о судьбе, о предназначении, «об образе и подобии Божием».

Лик Адамовича как бы двоится, туманится.

Он воспитывался в школе европейской культуры, в немалой степени был космополитом – и вместе с тем: «Как долго, годами, десятилетиями, обольщались мы насчёт Европы!.. В Европу, на Запад, нас несло почти что на крыльях любви. И вот донесло. И после всех наших скитаний, без обольщения и слезливости, со свободной памятью, спокойно, уверенно говоришь себе: сладок дым отечества… Не потому, что это – отечество, а потому, что это – Россия…»

Бедствовал ли? Бог весть. Одни говорят одно, другие другое. Во всяком случае, летние месяцы проводил в любимой Ницце, ездил туда первым классом.

Вроде бы был застёгнут на все пуговицы, сдержан, аристократичен, – но в письмах иногда раскрывается в «последней» искренности. Эпистолярий Адамовича – один из важнейших фактов его биографии. Почитайте его переписку с В. Лихоносовым (Адамович внимательно следил за развитием советской литературы) – тут разница в возрасте сорок лет, иной опыт, но этого не чувствуется, Адамович словно беседует с ближайшим другом «с глазу на глаз»: «Я читал Вашу книгу и думал: надо было бы показать её Бунину, – что он сказал бы?»

Адамович – признанный поэт, но поэт, написавший лишь полторы сотни стихотворений. Одна из лучших его статей называется «Невозможность поэзии». Он мечтал сочинить «пять-шесть случайных строк»: «Чтоб их в полубреду потом твердил влюблённый, / Растерянно шептал на казнь приговорённый, / И чтобы музыкой глухой они прошли / По странам и морям тоскующей земли». Адамович написал не пять-шесть таких «случайных строк», а больше. Итоговый его сборник 1967 года «Единство» составили 45 стихотворений, и почти все они – те самые «случайные строки». «Когда мы в Россию вернёмся… о, Гамлет восточный, когда? – / Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода…» «И беспощадно бел, неумолимо светел / День занимается в полоске ледяной…» Что тут комментировать?

Адамович – «первый критик», но он сам признавался, что литературная критика ему ненавистна («пустое и никчёмное занятие, за редчайшими исключениями»). Столь же ненавистно ему было и «серьёзное» литературоведение. Прочитав статью Б. Эйхенбаума «Как сделана «Шинель» Гоголя», по сути манифест «формальной» школы, Адамович обронил: «К чему это копание… Сделана и сделана».

И вот тут мы подходим к главному. Лучшие эссеистические книги Г. Адамовича, и «Комментарии» прежде всего, – это ведь не о литературе, литература здесь только предлог для разговора «в высшем смысле». Адамович – человек постоянной внутренней тревоги, сомнения, томления. Не результата, а бесконечного становления. И противоречие в данном случае – условие творческого пути. Марина Цветаева, у которой с Адамовичем не сложились отношения, ещё в 1920-е годы очень остроумно собрала разные утверждения своего оппонента в некий «Цветник» – полюбуйтесь, будто говорит Цветаева, он всё время опровергает себя самого. А это метод. Адамович не доверяет никакому окончательному суждению, он воспринимает мысль лишь в состоянии «блика», намёка, мгновенного прорыва и озарения.

Без этого метода не было бы никаких «Комментариев».

«Какие должны быть стихи? Чтобы, как аэроплан, тянулись, тянулись по земле и вдруг взлетели… если и не высоко, то со всей тяжестью груза. Чтобы всё было понятно, и только в щели смысла врывался пронизывающий трансцендентальный ветерок. Чтобы каждое слово значило то, что значит, а всё вместе слегка двоилось. Чтобы входило, как игла, а не видно было раны. Чтобы нечего было добавить, некуда было уйти, чтобы «ах!», чтобы «зачем ты меня оставил?», и вообще, чтобы человек как будто пил горький, чёрный, ледяной напиток, «последний ключ», от которого он уже не оторвётся».

Разве это только о стихах, о поэзии, об «искусстве»? Нет, конечно. Это о словах как зеркале жизни, понимании жизни, преображении жизни. Когда я цитирую эти строки студентам Литературного института, в аудитории наступает мёртвая тишина.

Александр Панфилов,
кандидат филологических наук