…Это было более тридцати лет тому назад, в баснословные теперь времена: возвращающийся на родину из вынужденной эмиграции легендарный поэт передал молодому журналисту (я работал в новорождённой «Независимой газете», её название ещё фрондировало, ещё искрило) свою горячую статью «О ничтожности советской литературы».
На дворе стояло самое начало 1991 года, публикация состоялась мгновенно.
Немногие сумели тогда считать «мировоззренческую рифму»: то был обдуманный смысловой жест – вослед неоконченному пушкинскому очерку «О ничтожестве литературы русской» (начатом Александром Сергеевичем по следам обзора Киреевского и, увы, заброшенном, судя по всему, из-за параллельного обзора Белинского).
В подзабытую эпоху нарастающего нигилизма Юрий Кублановский, рискуя прослыть «романтиком-охранителем», успел, так сказать, заступиться: «Учительство» великой русской литературы – её драгоценное качество, надо суметь ненасильственно и органично возродить его во всей его полноценности, ибо в противном случае мы останемся лишь провинцией, периферией современного литературного мира, повторяя его зады и соучаствуя лишь в духовном упадке цивилизации…»
В те времена размышления поэта шли к читателю чуть быстрее, чем его лирика, но что же поделать: для него служение ищущим мировоззрения собратьям и соотечественникам – как и поэзия – было сродни заданию свыше.
Я не зря обмолвился о баснословных временах.
Всё в том же 1991 году литературный журнал «Знамя» напечатал статью премудрого стихотворца и переводчика Семёна Липкина (1911–2003), который был старше нынешнего юбиляра на три с половиной десятилетия.
Мне, издавна любящему поэзию Ю.К., и сегодня липкинский отзыв кажется драгоценным: «…почему же, читая Кублановского, дышишь новизной, почему слушать музыку его строф – наслаждение? Потому что утренней свежестью веет от музыки его стиха, потому что отработанному метру он придал свой неповторимый ритм...»
И ещё чуть-чуть, из той же полузабытой статьи: «Юрий Кублановский нов, неожидан, резок – потому что традиция для него не клетка, не замкнутое пространство, а вольная степь, волшебный лес… Тому, для кого русское слово – жизнь, цитировать Кублановского хочется ещё и ещё: так весом, гибок и точён его язык…»
Вот как важна ныне полуссыльная буква русского алфавита!
Конечно, «точён», хотя и «точен» тоже подходит.
Редчайшей стихотворной публикацией Кублановского на советском плато (если не считать юношеского стихотворения, попавшего в «День поэзии – 1970» с подачи Бориса Слуцкого) оказалась подборка, составленная Игорем Волгиным в альманахе поэтов МГУ «Ленинские горы» (1977). То были поэты студии «Луч», на соседних страницах публиковалась будущая история современной поэзии – Александр Сопровский, Сергей Гандлевский, Бахыт Кенжеев, Александр Казинцев, Евгений Витковский, Станислав Золотцев…
Со времени университетского альманаха минуло почти полвека, молодые строки Ю.К. оттуда, скорее всего, позабылись, но я надеюсь, поэт не рассердится за архивную цитату.
Стихотворение называлось «Предостережение». Приведу целиком и в строчку.
«Тот, кто пытается всё упростить, / вечности долгие сроки скостить, / близок к душевному краху / и превращению в птаху. // Тот, кто пытается всё усложнять / и диктовать направление ветру, / скоро, бессильный, не сможет давать / свежую кровь стихотворному метру».
Что-то ведь и уцелело, и развилось из этой молодой и очаровательной автодидактики, разве нет?
Вспомнить хотя бы излюбленные поэтом и не раз повторённые слова о своей индивидуальной поэтической манере, о «новизне в каноне».
Я понимаю Липкина: «…цитировать Кублановского хочется ещё и ещё».
Вот, ниже, из написанного и напечатанного в новом веке, из моих любимых строф 2012–2013 годов (напомню, что «Прима» – это дешёвый советский табак).
Стать бы тобою чаемым,
вновь заплутав в пути,
малоимущим фраером
лет двадцати пяти
с траченным «Примой» голосом.
Чтоб у замёрзших рек
сыпался нам на волосы
и парусинил снег.
Чтобы вдвоём с усильями
шли мы рука в руке,
шли...
И вожатых с крыльями
видели вдалеке.
Или такое:
Скоро волны белые будут спать
и фосфоресцировать у порога,
а несметность космоса искушать неопределённостью – и мешать
прямодушной вере в живого Бога.
Или же так:
Негодую, стало быть, существую.
Третий день за окном листву
треплет ветер, зелёную и седую,
а она всё держится на плаву.
* * *
Из многих хороших слов о поэзии Кублановского (помимо зацитированных, но не утративших точности оценок Бродского и Солженицына) вспоминаются трогательные образные штрихи Генриха Сапгира (соседствующего с Ю.К. на страницах знаменитого альманаха «Метрополь»): «Юрий Кублановский в юности походил на юнкера или студента-белоподкладочника: тонкая кость, васильковый цвет глаз. И стихи уже тогда были под стать: Россия, по которой тосковали эмигранты, – сладостная, православная, почти придуманная…. С годами стихи стали реальнее, трагичнее, но взгляд автора по-прежнему устремлён в те, доблоковские, дали».
Со времён написания этих слов тоже прошли океаны времени, но в них ещё звучит ностальгическое эхо. Впрочем, дали-то остались скорее блоковскими (если забыть неприятную тему «Двенадцати» и вспомнить об обращении к древней России как к близкому и родному человеку):
Россия! прежде военнопленною
тебя считал я и, как умел,
всю убелённую, прикровенную
до горловых тебя спазм жалел.
(«Сны», 2004)
Не знаю, заметил ли читатель, что все цитируемые мною строки и строфы Кублановского – к названию этих юбилейных заметок.
Оно для меня более чем обоснованно. Существительное может восходить и к финальным строчкам из «Ночи в Ярославле», из стихотворения, написанного 3 января 2001 года. И тут стоит напомнить себе, что Юрий Михайлович – уроженец приволжского Рыбинска (в стихах упоминается «далёкий рыбинский состав в минуту перегона»), что и Ярославль – его родовое место. Конечно, в этих лирических стихах, обращённых к женщине, он не мог не вспомнить страшного исторического фона, вослед которому открыл читателю своё войско, ту самую гвардию, точнее, то ополчение, в которое он ушёл раз и навсегда: поэтическое Христово воинство.
Именно это ополчение и сформировало, думаю, уникальное вещество «духовной мобилизации» (оборот из страшных и прекрасных стихов «Что узнала душа зэка…») этого живописного и музыкального поэтического космоса.
Но суждено как заведённому
сюда по жизни возвращаться,
парами воздуха студёного
на волжской стрелке задыхаться.
Где залпы красной артиллерии
выкашивали богоносца
после падения империи,
теперь лишь звёздочки морозца
подбадривают полузримые,
когда держу тебя под локоть,
и наша жизнь необратимая
покуда не земля, не копоть...
Не надо вслед за обновленцами
нам перекрещиваться снова.
Мы остаёмся ополченцами
не всеми преданного Слова.
Что же до прилагательного, точнее, определения – то, конечно же, белый гвардеец. И никакой другой.
Сам этот цвет – снежно-зимний, туманно-молочный, бледный, выбеленный (цвет старого маяка, любимого творения рук человеческих!), убелённый, седой и белохолменный, – этот реликтовый цвет, конечно, его и только его. Кублановский цвет. Белогвардейский.
Помните, кто читал, как это грозно и чудесно звучало в его маленькой стихотворной симфонии «Времена года» (2005)?
Целина снегов в её раскалённости
и неповреждённости
одна и даёт от веку
ощущение защищённости
русскому человеку.
Тут адвокаты, судебные приставы
не уважаемей кобелей.
Вьюга – наш соловей.
И чем её свист неистовей,
тем на душе светлей.
Но не странно ли, скажет мне кто, напоминать про снега и вьюги – весною?
Не странно.
Наша весна нынче – холодная, да и постаревшему человеку холод вполне себе соприроден (так он и написал в «Памяти Сахалина»: «Ну а главное – холод, холод. / Он-то мне как раз и всего нужней, / и всего полезней – ведь я не молод»).
Но вот – целебная сила лирики… Свидетельствую, вспоминая публичные вечера Кублановского, разговоры с преданными читателями его стихов и с теми, кому они только-только открылись: эта поэзия согревает.
Те, кто взял её в спутники, о том хорошо знают.
С юбилеем, Юрий Михайлович. «Судьба стиха – миродержавная…»
Павел Крючков