Издаст какая-нибудь бойкая выпускница Литинститута пару книжонок и тут же объявляет мастер-класс. И сразу в дамки. И ведь соблазняются. Россия нынче страна, пусть и не шибко читающая, зато изобильно пишущая.

И куда смотрят издатели? Нет чтобы перепечатать для острастки из старой «Литучёбы» (хотя бы) лекции Евгения Замятина да записи семинарских его занятий со студийцами (с Михаилом Зощенко, с Всеволодом Ивано­­вым и т.д.). По технологии искусства прозы и психологии творчества. В литстудии Дома искусств (1919–1922). Не залежалось бы. Ни на одной книжной ярмарке. Не востребован издателями и ещё один замятинский мастер-класс: «Лица». Этот цикл когда-то, сколь ни заказывала, не выдавали мне в Ленинке. Даже в научном зале. Переадресовывая в спецхран. Наверное, из-за Горького. Уж очень лик у него там не хрестоматийный. К тому же Лицам предшествуют картинки. Автобиографические. И тоже без ретуши: «Конские ярмарки, цыгане, шулера, помещики – в поддёвках, в «дворянских» с красным околышем фуражках… Масленичные катания по Большой улице – в пёстрых «ковровых», выехавших из XVII века санях. Летние крестные ходы – с запахом полыни, с тучами пыли, с потными богомольцами, на карачках пролезающими под иконой Казанской. Бродячие монахи, чернички, юродивый Вася-антихрист, изрекающий божественное и матерное вперемежку... Да полно: было ли всё это? Так это далеко – на целые века – от нынешнего, что не веришь и сам. И всё же знаю, что было, и было всего лет сорок назад...»

Вот ведь как! А мы? А я?.. А вот со мной, а вот с нами и так, да не так. Лица не забываются. Но отдаляясь, не просто отдаляются «на целые века». А проваливаются в никуда. Отчего? Почему? Не потому ли, что время слишком уж безузорно вяжет да вяжет своё кружевьё? Я, мол, тебе крючок, а ты мне петельку? Да ещё и подначивает: «Тот век прошёл, и люди те прошли, сменили их другие». Попробуй отыщи в путанице-«запутаннице» не прошедшие Лица! Но я всё-таки продолжаю искать...

Год? То ли 1952-й, то ли ранняя весна 1954-го. МГУ. Читалка. Для младшекурсников. Пока ещё общая для филологов и журфаковцев. Сидячих мест меньше, чем желающих. Впрочем, у второкурсников – привилегия. Согласные пристроиться абы куда всё-таки уважают права тех, кто упрямо занимает одни и те же удобные «седалища». И для себя, и для того парня. Затем и прибегают на Моховую пораньше. Мне вообще-то без разницы, могу и на балюстраде пристроиться. А вот тогдашней моей товарке важнее важного. У неё острая непроходимость влюблённости в Даля Орлова, а тот постоянный наш визави. За самым дальним угловым столом. Вот и тормошит взглядами, захватывая для конспирации и неизменного его напарника (в недалёком будущем поэта и литдеятеля Станислава Куняева).

Окончив перевод, – ерундовый, «Академический словарь» не потребовался, поднимаю голову. А там: Лицо. Зал, приткнувшись к словарям и тетрадкам, – в три погибели, одни затылки. А Лицо строго анфас и смотрит навылет. Мужское красивое лицо на филфаке – ЧП и девичий переполох. Может, и я бы переполошилась, но это было, увы, совсем «не моё» Лицо.

И не потому, что «непростительно» красивое. А потому что ничьё. И никогда чьим-то не будет.

Справочную курсовую службу я, разумеется, «запросила», сообщили неопределённое. Сергей Дрофенко. Журфак. Не москвич. Откуда-то из провинции. Но и эти сведения быстрёхонько стёрлись, словно карандашная запись, как только переместилась из эмгэушных читалок в общие залы Ленинки и Исторички. А вот Лицо, да ещё и в антураже той эмгэушной картинки возникло мгновенно. Ровно через 55 лет, когда, разломив очередной номер «Знамени», прочла в воспоминаниях Юрия Ряшенцева: «Серёжа Дрофенко заведовал отделом поэзии журнала «Юность». Он был очень хорош собой, но, как бы это сказать... не придавал этому значения». Предвижу реакцию: да стоило ли из-за такой пустяковины огород городить?

Разумеется, не стоило. Если б задолго до появления воспоминаний в печати Случай не изобрёл коллизию поинтересней. Словом, если б в начале 1967-го, а может, и в конце 66-го, мне на работу не позвонил этот С.П. Дрофенко и не спросил… Во-первых, мои ли стихи опубликованы в журнале радио и телевидения «РТ», рядом со стихами Владимира Корнилова? Во-вторых, не буду ли против, если удастся использовать в благородных целях попавший в его отдел мой разбор стихотворения Корнилова «Жена Достоевского»? И смогу ли явиться для предварительного разговора в Дом радио, на улице Качалова. Я, естественно, попыталась уточнить ситуацию. Статейка длинная, неудавшаяся. Писалась для «Воплей». Главред Озеров её зарубил, а рубрику («Над текстом одного стихотворения») временно отменил. В «РТ» лично никого не знаю, стихи в редакцию отнёс коллега по «Воплям» Валя Непомнящий. Он, мол, и сейчас здесь, самолично подтвердить может. Но Дрофенко уже повесил трубку. Правда, минут через десять перезвонил. И напомнил: не забудьте паспорт, для пропуска. И «РТ» захватите. Если лишний имеется…

Тут следует остановиться и объяснить то, что нынешним читателям за давностью лет, быть может, не очень внятно. В 1966-м состоялся суд над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем. За переданные нелегально на Запад собственные рукописи их засудили. Синявский получил семь, а Даниэль пять лет «Дубравлага» (лагерная зона для осуждённых по полит. статьям). Группа писателей выступила с протестным письмом. Среди подписантов был и В. Корнилов, и его перестали печатать. Время было, однако, смутное, по-тогдашнему политическому словарю «неоднозначное». Вот в отделе поэзии, видимо, и решили, что затеянная Дрофенко передача может изменить это негласное обыкновение. Хотя бы на страницах «Юности», у которой даже в начале 70-х тираж оставался «катаевским» – трёхмиллионным. Впрочем, судя по всему, имелся в виду не только авторитет тогдашнего радио, но и статус «РТ». Вот, мол, даже в престижном нелитературном журнале стихи протестанта печатают. А мы что, испугались?

Не знаю, что получилось бы в итоге. Но вариант с моим участием (сначала «декламирую» «Жену Достоевского», потом что-нибудь об авторе) не состоялся. Сколько Дрофенко ни бился: ни тпру, ни ну. Я уже разыскивала брошенные где-то перчатки, но у С.Д. родилась ещё одна спасительная идея. Посидим, дескать, в курилке, выпьем кофе, он вроде интервью возьмёт, а стихи Корнилова, в «РТ» опубликованные, кто-нибудь из кружка молодых чтецов прочитает. Кофе я выпила, цитрамон разжевала (голова раскалывалась), вот только с памятью снова конфуз. Она рухнула, как цветочная ваза. Одни осколки от любимых стихов… Даже от самого-самого корниловского: «Я рос в Днепропетровске, там есть чему цвести...» Но тут что-то произошло и с моим собеседником. Глядя сквозь меня, он неожиданно произнёс: «Я ведь тоже неподалеку оттуда родился».

– Где?

– В Каменке.

– Той самой?

Диск памяти оклемался, закрутившись с такой скоростью, что детали отлетали, сохраняя лишь легендарные имена, связанные с этим русским анклавом внутри Украины. Григорий Потёмкин, Раевские (и старший, и младшие), декабристы Южного общества, Пестель, Якушкин, Василий Давыдов, Михаил Орлов. И даже Пётр Ильич Чайковский, на сестрице которого женился кто-то из владельцев Каменки… И всё это «на фоне Пушкина»!

Судя по воспоминаниям Евгения Сидорова, проработавшего в «Юности» шесть лет, бок о бок с Дрофенко, тот неохотно читал свои стихи вслух. Но я неохоты не заметила. Как, впрочем, и способности «смущаться до корректности» (черта, отмеченная Вознесенским в отклике на его смерть).

Ничего «сверхкорректного» не произошло и дальше. Развернув номер «РТ» и пробежавшись по моим стихам («Сочини на школьной карте город с именем Вишнёвым…»), он задал самый что ни на есть ожидаемый вопрос:

– Вишнёвый ваш город, это где?

– Под Москвой. В Лопасне. В Чехов позже переназовут… А 22 июня по-старому называлась.

– А Каменка, Давыдовы? Это – откуда?

– У Бонди диплом собиралась писать. О забытых и малоизвестных декабристах. О Николае Бестужеве, Василии Давыдове. У меня дикая идея была. Вдруг именно в Каменке в полном объёме пестелевская «Русская правда» надёжно перезахоронена…

– И что же?

– А то, что у Бонди с деканом, с Метченко неприятности начались. Повелели прямым своим делом заниматься – текстологией.

А какой из меня текстолог?

Алла Марченко

P.S. В сентябре 1970-го в Москве меня не было, а когда вернулась, «ЛГ» обсуждала уже не гибель Дрофенко (косточка, скользнувшая в дыхательное горло), а церемонию прощания. Тесть, знаменитый Дмитрий Журавлёв, читает над гробом зятя стихи Блока. Играет легендарная Наталья Гутман. И друзья… Товарищи покойного и вообще «Юности». Надо отдать им должное. Дважды издали стихи, посвятив его памяти ближайший номер журнала, с собранными по свежим следам «прощальными признаниями в любви». Первое нескороспелое Слово будет сказано спустя пять лет. Но оно, по-моему, актуально и сегодня: «Мужество писателя в том, чтобы дойти в своём творчестве до того предела искренности, когда кажется, что искусства уже нет и вовсе, а «дышат почва и судьба». Сергей Дрофенко – поэт мужественный, не позволявший себе унизиться до неправды. Скоропостижная смерть в 37 лет оборвала жизнь, нравственное значение которой мы только сейчас осознаём». (Евгений Сидоров. «Кругозор», 1975).