Дивная звукопись имени – Ксения Аксёнова – ко многому обязывает. Это уже само по себе стихотворение. В нем лёгкие касания, волнующие неугомонное сердце; тайком брошенный девичий взгляд; лето, пахнущее колосящейся травой; прибранные после сенокоса сени (или даже сеновал!); деревенская утварь, развешенная по бревенчатым стенам; покой и чарующая красота новой жизни. Хоть скидывай пару-тройку десятков лет, надевай ситцевые порты и засылай сватов. Трудно жить с таким именем.

Имя автора – это уже половина литературной биографии. С одной стороны, достаточно представиться – и всё с тобой понятно, а с другой – надо соответствовать. Встречают авторов по имени, а провожают всё равно – по стихам.

В сетевом пространстве Ксения Аксёнова стала известна под псевдонимом Глокая Куздра. ГК – персонаж лингвистической фразы академика Льва Владимировича Щербы: «Глукая кэздра штйко будланэла букра и курдяґчит бокрёнка». Сама фраза служит иллюстрацией того, что смысл текста ясен из построения слов, которые в ней встречаются. И ведь правда, мы читаем набор созвучий, но сразу понимаем, о чём они рассказывают.

Изначально я познакомился со стихами Ксении Аксёновой, которые печатались на интернет-площадках под этим псевдонимом. Он накладывал отпечаток «роковой женщины» на тексты. Порой даже пугал. Будланутый бокр казался живым (лингвистическим) воплощением всех мужских страданий. Сочувствовал ему, боясь уподобиться. Но в народе говорят, чего больше боишься, то к тебе и приходит. Поэтому, к великому сожалению, не единожды был будланут разного рода куздрами, которые теперь (страшно представить как!) курдячат моих несчастных бокрят. Разве такие вещи могут не пугать?..

Потом у меня произошло знакомство со стихами, которые печатались уже под реальным именем – Ксении Аксёновой. Возникло совершенно другое впечатление. Прямо противоположное. Здесь слова шли от человека с летним сердцем. Образ автора рисовался под стать картинке, которую я наметил в первом абзаце. Что-то такое чудесное и пленительное, а главное, надёжное – стоящее на границе Среднерусской возвышенности и Окско-Донской равнины, никак не меньше.

И только сравнительно недавно два автора – Глокая Куздра и Ксения Аксёнова, две разные стихии – огонь и земля – в моей голове соединились в одно целое. Стихотворные тексты приросли новыми составляющими. Они увеличились в объёме. Стали глубже, пронзительнее, что ли, и, значит, понятнее.

Говорю вам, анонимные стихи можно разбирать с точки зрения техники – ремесла, а вот жизнь вдыхает в них имя автора, его биография. Личность. К слову сказать, именно поэтому тексты, написанные искусственным интеллектом (нейролирика), со всеми своими акробатическими номерами в плане неожиданных метафор/рифм/форм и конструкций, никогда не станут вровень со стихами, написанными человеком. Но это к слову…

Ксения Аксёнова, в отличие от Глокой Куздры, родившейся на просторах интернета как сетевой персонаж, появилась на свет в Липецке, где и живёт по настоящее время. Отучилась в ЛГПУ имени П.П. Семёнова-Тян-Шанского. Преподаёт на кафедре английского языка ЛГПУ. Переводчик, кандидат филологических наук. Кажется, любовь к литературной (поэтической, в частности) речи приросла к ней вместе с именем. Другой судьбы и быть не могло.

Стихи Аксёновой воспринимаются как нечто статичное, доведённое до фотографической точности. Будто встряхнули хрустальный шарик с белыми хлопьями внутри. Хлопья в одно мгновение закружились и тут же замерли.

Если обычный человек «смотрит в окно» и видит картинку, которая за ним, то Ксения «смотрит на окно», а картинка, располагающаяся за ним, становится его частью. Окно – это мир. Мир не за окном. Само окно – это мир, застывший в безвременье.

Основной мотив лирики Ксении Аксёновой – «поздно метаться», который по внутренней энергетике похож на молодёжный неологизм из моего детства – «поздняк метаться». Не знаю, говорят ли сейчас так. Но тогда было расхожим выражением.

Хорошо бы уехать.
Но кто же тогда не уедет

и останется здесь…

Огромное количество глаголов, которые вроде бы должны придавать внутреннее движение тексту, наоборот, ещё сильнее замораживает его. Когда лирическая героиня смотрит на бабочку, то она смотрит на неё много лет – «столько лет». Читая стихи, будто разглядываешь чужие фотографии, на которых то и дело где-то в стороне – на дальнем плане – мелькает твоя собственная фигура.

Дмитрий Артис

---

Ксения Аксёнова

* * *

Наверно, память о любви

похожа на ушиб.

Реви, а лучше – не реви,

но что-нибудь скажи

об этой боли проливной.

Как мёртвый жук в воде,

лежишь, тяжёлой тишиной

обтянут – не взлететь.

Ну, разве только покружить

воображаемо

над тёмным обмороком лжи

и ожидания,

что боль утихнет, если лёд

приложишь к кожице.

Погладь меня, и всё пройдёт.

Или умножится.

* * *

День прожит правильно и глупо.

Полы домыты. Ночь идёт.

Чужих огней не тает лёд,

и жизнь, как бабочку под лупой,

разглядываю столько лет...

Я поломыла полоумно,

как будто бы ждала гостей,

гостей, похожих на детей –

наивных, праздничных и шумных, –

но их на самом деле нет...

Есть только горе-энтомолог

и невротичный чистоплюй.

– На, птичка, бабочку поклюй,

твой век заливистый недолог.

А мой – давно ни то ни сё.

И если вдруг под самый вечер

в окно влетает редкий жук,

то я ловлю его, держу,

уже почти вочеловечив…

Но и ему не повезёт.

* * *

Я лежу щекой на скатерти,

наблюдаю за окном.

За окном – сплошная статика –

только небо в основном.

На ветвистых сухожилиях

вот уже который день

птица спит тяжелокрылая,

не отбрасывая тень.

Первый снег не опускается –

остаётся в вышине,

жизнь, весёлая красавица,

улыбается не мне.

В общем, как-то всё неласково –

нужных слов не подобрать.

Бог, тяни меня, вытаскивай,

запиши в Свою тетрадь.

* * *

Нависай надо мной, грозовой перевал,

красным небом тревог и утрат.

Я беду свою в губы при всех целовал,

в тёмно-сладкий её виноград.

И глядела она на меня хорошо –

как никто на меня не глядел,

превращала сердечную ткань
в решето,

оставляя других не у дел.

Значит, поздно метаться.
К чему беготня?

Не уйти от нависшей беды.

Погляди на меня, как тогда на меня...

Хорошо на меня погляди!..

* * *

Неизвестно, откуда берётся

этот гул предпоследней воды –

из какого глухого колодца,

из какой неземной мерзлоты.

Он идёт из притихших колосьев

к берегам ненадёжных вещей,

в первобытное многоголосье,

в первобытность воды вообще.

Он поёт, ни о ком не смолкая,

задыхаясь, смеётся навзрыд,

словно мёртвая рыба морская

пересохшей рекой говорит.

* * *

В тесноте прошедшего и пустого

приглушённым светом былых обид

я полна, как прежде, и я готова

ничего не помнить и не любить,

не любить и прыгнуть
как можно выше,

затерявшись в омуте облаков,

словно обезумевший лётчик вышел

в оголённый космос – и был таков.

* * *

Говорю, говорю в глухоту
безответного эха,

молодая земля плодородно горит
подо мной.

Мне хотелось отсюда надолго,
навечно уехать,

в недосказанность дня,
в многословие боли ночной.

Где беспамятье спит,
притворившись
убитым медведем,

где забытое время несётся,
как метеорит.

Хорошо бы уехать.
Но кто же тогда не уедет

и останется здесь,
в глухоту говорить, говорить...

* * *

Наугад, смешно, непрочно

жизнь идёт – и ладно,

дышит ветром водосточным,

тёмно-виноградным,

и глядит за горизонты,

странно замирая,

словно чудится ей контур

будущего рая.