После парада Победы кто-то отправился по гостям, кто-то – на шашлыки, а автор публикуемого сегодня текста – в больницу. Нет, он не врач. Писатель, диктор аудиокниг, создатель радиоспектакля «Тёмная башня». И волонтёр больничного служения Королёвского благочиния. 9 мая пришёл поздравить пациентов с праздником. Именно так он часто проводит выходные и праздники, а в свой двухнедельный отпуск переквалифицировался в медбрата в Новороссии. И вот каким он увидел омываемый кровью Донбасс.
Когда настали Судные времена и небо стало сворачиваться, как свиток пергамента, Бог увидел, как один немощный старик собирает остывающие звёзды в подол рубахи и отогревает их своим дыханием.
– Что ты делаешь? – удивился Господь. – Миру конец, и всем этим звёздам конец! Да и тебе тоже!
– Я могу спасти хотя бы эту звезду, – ответил старик. – Хотя бы на один день.
Медбрат Дима с прошлой смены передал нам Манечку, тучную женщину лет семидесяти. Она два месяца жила в холодном подвале под обстрелами, не ходила, обморозила ноги, поясницу и спину. Вся была в глубоких пролежнях, примерно третьей степени, по сути, в кровоточащих ранах с гноем, и повредилась психически. Дима обрабатывал пролежни несколько раз в день, и они начали подживать. Медбрат просил нас тщательно за ней приглядывать и жалел, что уезжает.
Переворачивали Манечку вдвоём – слишком тяжёлая – и обрабатывали пролежни. Она на боку лежать не хотела, и ей обещали кефир за послушание. Манечка пыталась повернуться назад на спину, смотрела на стакан на подоконнике и кричала: «Где мой кефир! Когда наконец мне дадут кефир? Я не поняла, почему вы так и не дали мне мой кефир?» Голодавшие пациенты вообще любят кефир, а больше всего – сладкий лимонад.
Потом наконец я лил ей холодный кефир в открытый рот, по чуть-чуть, чтобы не простыла (согреть было негде, да и разбавить нечем – это потом уже догадался сбегать в нашу комнату и чайник вскипятить, а в первый выход на смену растерялся). Манечка жадно глотала и говорила: лей, Дима, лей побольше. А я отвечал: «Дима уехал, я – Роман. Теперь я буду за вами приглядывать». Ещё оттирали ей губкой руки, ноги, ногти – въевшаяся грязь никак не слезала. Голову мыли пенкой. Потом перенесли её на другую кровать, чтобы из окна не дуло.
Манечка умерла через два дня, мы с Антоном сами же и везли её в морг, чистую и вымытую. Это был мой первый двухсотый в госпитале.
Морговские носилки – белые, металлические. Когда тащишь тело в морг по разбитой дороге с выбоинами, колдобинами и камнями, звон приглушённый и сдержанный. Назад везёшь пустые, и они гремят, как колокола, как ни зажимай.
Патологоанатом морга – известная на весь город Инна. Она многих встречала и многих ещё проводит. Инна похожа на капитана корабля, который перевозит мертвецов в обитель покоя через бурлящие воды. Крепко сбитая, в кожаном пиджаке, на голове – седой ёжик. Как и положено, отпускает грубые шутки вроде «Вчера паху-у-учего привезли», но при этом умиляется, когда ей дарят шоколадку, и ухаживает за аккуратно разбитым садиком вокруг морга.
Всё цветет – тюльпаны, вишни. Вокруг домиков – аккуратные палисаднички. Весна.
Порядок такой: привозят пациентов (в нашу смену это в основном были старики из подвалов после обстрелов, с обморожениями, пролежнями, осколочными или пулевыми ранениями) – они грязные, закутанные в несколько слоёв одежды, на ногах по пяти пар носков, – в приёмном отделении мы с Антоном кладём их на носилки, носилки на каталку, спускаем во двор, грузим в старый УАЗ-буханку и везём в другой корпус на рентген. Антон обычно идёт туда пешком, а я сопровождаю пациента в машине и разговариваю или пою вместе с ним. Потом на лифте мы поднимаем каталку на второй этаж корпуса терапии, кладём пациента на стол для рентгена и, получив результат, везём обратно.
Тут стала иметь значение фраза: «Вы когда ели? А пили?»
В приёмной врач принимает решение, куда направить поступившего (чаще всего это отделение хирургии), и мы отвозим его в ванную, раздеваем, снимаем грязные, жутко пахнущие тряпки, сажаем в ванну и моем. Стоя, или сидя, если человек лежачий, или выборочно, если пролежни или раны позволяют (иначе – в оперблок, тут не до мытья). Вода стекает чёрная. Люди плачут, они не мылись по несколько месяцев, или шутят вроде «ещё резиновый круг сюда», или умиляются – «мы так с женой детей купали сорок лет назад», или стыдятся.
А потом поднимаем на носилках на второй этаж, в хирургию. Лифта нет. Тяжёлых приходится нести вчетвером, с лёгкими можно управиться в паре с Антоном.
Иногда до ванной мы возили пациентов в туалет по-большому, и старики кричали за дверью, ничего не выходило, или получалось выдавить только чёрные камешки с кровью. Это значит, потом надо будет ставить клизму.
Клавдия Захаровна – бывший главбух. Она плакала на всё отделение, когда поступила: Почему вы на меня кричите? Я хорошая! Вы же врачи, вы не имеете права на меня кричать!» Хотя никто, конечно, не то что не кричал, но и не говорил с ней. Как раз с ней я решил попробовать петь, потому что ничего другое не помогало – и она сразу начинала петь со мной дуэтом, сильным народным голосом: про калину в поле у ручья, про золотые огни на улицах Саратова и заводскую проходную. Но только я останавливался взять воздуха, она сразу продолжала: «Я знаю начальство! Вылечите меня, они всем заплатят! Помогите мне! Не кричите на меня! У меня дочка в Италии! Она приедет, вывезет!»
Но нет, не вывезла.
А вот Катюша, 63-летняя буфетчица с металлургического комбината, сидела, не вставая, в подвале два месяца. Да и вряд ли она могла встать, потому что весила килограммов под сто шестьдесят. Огромные ноги отекли и покрылись язвами, спина, поясница были в кровоточащих пролежнях.
Несли её вшестером, положили на койку, сняли тряпки, и появилась другая задача: как обработать спину и поясницу? Если уложить её набок, не дотянуться. Придумали такое решение: взяли брезентовый ремень от военных носилок, обернули простынёй, просунули его Катюше в подмышки, сами встали на два стула, ремень завели себе на плечи, как грузчики, которые волокут рояль, и приподняли её, а третий приподнимал сзади под спину. Наши девчонки обрабатывали пролежни. В дверь в этот момент зашёл эмчээсовец из реанимации и, увидев эту картину, разинул рот и даже снял видео для науки: впервые с таким столкнулся.
– Ну, вы, ребята, тут не скучаете!
А другие женщины, соседки по палате, в этот момент кричали на мужчину, который ковылял по коридору из перевязочной: «Куда это ты смотришь! Вот я палкой!» (я ещё подумал, не каждый даже за деньги согласится смотреть на такое зрелище, а особенно чувствовать его запах).
С Катюшей и её соседками мы пели песни и обсуждали рецепты: как правильно варить борщ, окрошку и чебуреки. Они приглашали меня в гости, когда всё кончится, давали адрес. Я не взял. Потом всех вывезли в другой госпиталь. За ними никто не приехал.
Игорь, красивый мужчина лет семидесяти, прятался не в подвале, а дома. Он был относительно чистым, с длинными седыми волосами, усиками ниточкой, как у мафиозо, и с длинным ногтем на мизинце. На указательном – золотой перстень с прозрачным камнем. Шутил, когда мы его мыли: «Мне ещё надувной круг надо». Когда я спросил, не музыкант ли он, – оскорбился. Я – работяга! Я – люковой с «Азовстали»!
На другой день ему стало хуже, ввели катетеры, он только стонал и бормотал еле слышно: «Девочки, я писать хочу…» Я ему отвечал: «Ну писай, писай, Игорь! У тебя ж катетер!» А он: «Я не могу… И опять: – Меня тошнит… Я писать хочу, писать!» Когда ему делали гастроскопию, эндоскоп он глотать не мог от слабости, я держал ему голову и лоток подо ртом, а врач вставлял и вставлял кишку, а она сворачивалась где-то в горле так, что снаружи был виден блуждающий огонёк. Но раз на десятый получилось – и врач безнадёжно покачал головой. И показал мне окуляр – там пульсировали кровоточащие вены. Его отвезли в реанимацию, а утром – в морг.
Были дети – две девочки лет десяти в инфекционке. Я как мог их развлекал, читал наизусть басню про ворону и лисицу, они её не знали, но поняли, что лиса ворону обманула. Рассказали, как сидели в подвале, делали свечку из картошки, как сражались с крысами под подушкой, и увидели на пакете лик Богоматери. Потом – рванули и бежали восемь километров до села. Уберегла Богоматерь.
Окна их палаты выходили прямо на морг, и когда мы
сгружали тела, девчонки махали мне рукой.
Был Санька – беспризорник лет семнадцати с лёгкой степенью слабоумия, который не хотел никуда уезжать, он только ночевал в больнице, а днями шлялся по городу, помогал по магазинам, ему что-то подбрасывали. Как только он понимал, что дело пахнет жареным, вроде «поехали в Донецк», «давай в интернат», он сразу включал дурачка, и становилось понятно, что убежит. Вырос он в детдоме, сестрёнка умерла, когда ей был годик, а брат до сих пор в приюте.
Была ещё одна девочка с сильным психическим расстройством, без обеих ног. С ней удавалось немного поговорить, она односложно отвечала на вопросы. А когда никто на неё не смотрел, начинала громко тараторить, как ускоренная плёнка, на каком-то жутком наречии, из которого выскакивали камешками знакомые слова.
Врачи очень радовались гражданским травмам, казалось, мир снова возвращается. Был мальчик, который дома наступил на разбитый стакан. В ступню ему вкололи лидокаин, а я его держал, пока зашивали: хорошая фиксация – половина выздоровления. Был весёлый пожилой дядька с длинной бородкой, которого забодала коза, и теперь его, как султана, возили на коляске три бабы, а он довольно посмеивался.
Люди были героями – героями любви, жертвенности. Хрупкая старушка сопровождала свою младшую сестру – от подвала, потом вместе с нами от приёмной и до морга.
Бойкий мужчина лет семидесяти два месяца ухаживал за своей раненой женой в подвале, вывез её из-под обстрела на тележке и сейчас не отходил от неё в больнице. К ним приехали дети, передали гостинцы и уехали: мол, отец справляется, нам самим сложно.
Ещё один крепкий дядька с ампутацией обеих ступней и пулевыми ранениями под ключицами. За ним ухаживала жена, сама спала в коридоре. Мы сбрили ему длинную бороду и по его просьбе оставили седые усы а-ля Шевченко. В итоге он, к неудовольствию жены, стал похож на деловитого кума из старых фильмов по Гоголю. Когда дочь и внуки его нашли, заплакали, бросились обнимать. А он даже глазом не моргнул: хорошо, что нашлись. Где вы были?
Бог, наверное, наградил меня за мою старательную бесполезность по сравнению с врачами, и я стал свидетелем, как женщина в ночи нашла в палате свою старушку-маму – я сам её привёл, – они обнимались и плакали вместе со мной, вместе мы погрузили её в «Таврию», и они поехали домой.
Многие врачи, волонтёры, бросали свои дела, брали отпуск за свой счёт и ехали сюда через всю Россию помогать и лечить. Лёша, молодой хирург из Москвы, жил в ординаторской целый месяц, не выходил из оперблока – заработал немного в ковидной красной зоне, где хорошо доплачивали, пришло время и потратить. Ольга, главврач питерской больницы, приехала простой санитаркой. Пожилая худенькая Лиза прибыла из Донецка санитаркой по благословению батюшки, вставала затемно, молилась и шла ухаживать за самыми тяжёлыми и капризными больными. «Я здесь как в отпуске, девочки, – говорила она. – После бомбёжек тут так хорошо! Жаль, скоро домой надо».
Ирина, успешная бизнесвумен из Ростова, красавица, создатель крупного производства железобетонных конструкций, с утра до вечера носилась по отделению в розовой хирургичке. С ней мы расписали облезлые стены бывшего склада, куда нас поселили, видами приморских кофеен и пейзажами Лавкрафта. Света, медсестра столичного хосписа и начинающий иконописец, с которой всегда можно было пошутить и посмеяться. Без смеха там было тяжело.
Много там было добрых, самоотверженных, сильных.
Серёга, красивый высокий мужчина шестидесяти лет, выглядящий на сорок пять, посечённый осколками от уха до пятки, ждал сына. Вот-вот должен приехать. В больницу Серёгу ночевать не пускали, только раны обрабатывали и кормили, и он днём тусовался во дворе, а ночью спал на лавочке в коридоре. Потом, правда, дали ему койку, и он всеми правдами и неправдами не хотел уезжать: ждал сына. Но сын так и не приехал. Серёга оставил послание и уехал вместе со всеми.
У Ирины, брюнетки лет тридцати, муж закрыл собой дочку и погиб. Сама она в ожогах и осколочных ранениях, длинные волосы слиплись и сплавились в огромный колтун, как чалму. Ирина просила светло-русую краску для волос, хочет вернуть свой привычный цвет. После пожара волосы почернели.
А собаки в Донецке после обстрелов поседели.
Запах гниения живой плоти шибает в нос, но к нему быстро привыкаешь. А вот трупный дух потом долго ощущается, волоски в носу им пропахиваются. И от одежды воняет, даже если ты в морг только зашёл и вышел.
Ночью позвали помогать грузить тела военнослужащих, такие уже, двухнедельной давности. Один был в наручниках, у другого в карманах судмедэксперт нашёл две гранаты, одну с чекой.
Под конец смены доставили пожилую интеллигентную женщину. Анастасия – руководитель детского танцевального кружка. Когда поднялась за водой из подвала, машина военная зацепила трос, её ударило по ногам, потеряла сознание. Старенькая свекровь осталась одна. Я нашёл потом в «Ютьюбе» видео – девчушки на Новый год лихо танцуют в красивом светлом Доме культуры, ёлка, Дед Мороз, вокруг суетятся дети с подарками, родители… Весёлая песенка, яркие костюмы...
В крайний вечер, перед выездом, я пел в ординаторской хирургии. Дворовые песни, «ковыляй потихонечку», «калину в поле у ручья». А вот на словах «мальчики опять надеются, что бой, последний бой, ждут они, когда приказ придёт домой» хирург закрыл лицо руками, да и мой голос задрожал. Врачи и сёстры стали вспоминать случаи, все, которые они помнили с 2014 года, и каждый погибший, каждый родственник, который выл над телом, словно находился перед ними. Концерт прервался.
А вообще, этих историй, прошедших и будущих, не хватит, чтобы заполнить все книги мира.
Когда уезжали, подарили Инне в морг коробку конфет. Она сказала нам: «Всё будет хорошо». Мы повторяли эту фразу всю дорогу назад.
Всё будет хорошо.
Роман Волков,
май 2022 г.
Даже собаки от обстрелов поседели...