Русскими философами было придумано два концепта. Первый – евразийство, второй – софиология. И оба спорные. В чём же состоит суть спора о Софии?
Формально суть спора состоит в следующем. Поскольку Бог понимается как Премудрость, постольку Премудрость нельзя понимать в качестве Бога. Но что тогда есть Премудрость? Нужно ли её понимать как абстракцию, или она есть некое живое существо? Так в русской философии возник запоздалый спор реалистов и номиналистов. Неформально в споре о Софии решался вопрос о том, есть ли что-то за душой у русской философии, или у неё нет ничего? Может ли она сказать что-то новое или не может? По существу в споре о Софии речь шла о судьбе русского самосознания. Надо ли было на нём поставить крест, или оно должно существовать и после социальной катастрофы, но только уже вне связи с привычными формами православной веры?
В это время и в Европе люди также отвернулись от христианства. Они почувствовали себя самодостаточными. Бог был где-то там, в другом мире, далеко от них. В результате мир остался без Бога, а Бог без мира. На место Бога человек вынужден был поставить самого себя. В этой ситуации софиология решила миру вернуть Бога, а Богу – человека. Но у неё ничего не получилось. В мире уже правила наука. Софиология протянула руку науке, но наука это даже не заметила.
Отказ от софийности означал крах проекта под названием «Русская философия», крах русского сознания. Согласие с идеей софийности на деле означало реформацию православия, изменение христианства посредством полного церковного объединения. «Мы, – писал С. Булгаков, – стоим лицом к лицу с христианами Запада и с миром язычества, и это в то время, когда происходят гигантские мировые катаклизмы…»
Время шло, а полное единство христиан всё не наступало и не наступало. Почему?
Прелюдия
София – это мудрость, мастерство. Любовь к мудрости родила у греков философию, и вместе с ней она родила софистику. Софистами греки считали не только учителей, но и плотников, и гончаров.
Для евреев мудрость есть нечто осязаемое, видимое. Для них «хохма» – это существо, лицо которого считалось отражением Бога.
Гностики называли Софией 12-й эон. Этот эон, вместо того чтобы замкнуть плерому, полноту Вселенной, решил слиться с началом. Получилась неразбериха. Возникла дыра, откуда в мир выплеснулась полнота, образовавшая космос, в котором мы сейчас живём.
Христиане считают, что Софию сотворил Бог. «Господь имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони» (Пр. 8, 22).
Но что может родиться, если полюбить любовь? Если объектом любви человека становится сама любовь? С. Булгаков в «Свете невечернем» говорит, что так рождается Святая София христиан.
Русская философия
Любовь к любви родила русскую философию, и вместе с ней она родила софиологию Соловьёва.
Русская философия возникает за пределами философии. Она возникает как литература. Это возникновение, конечно, нелепо. Но её родоначальники – Чаадаев и славянофилы – этого не замечали, ибо они сделали предметом своих размышлений не мысль о бытии, а мысль о России. Тем самым первым предметом русской философии стали мы сами, а первой мыслью стала мысль о том, что у всякого народа есть родина, и только у нас – Россия.
Русский язык до XIX века не был орудием философской мысли. Он не растворил в себе рационализм античной философии. «И мы, – пишет Федотов, – могли бы читать Гомера, философствовать с Платоном, вернуться вместе с греческой христианской мыслью к самым истокам эллинского духа и получить как дар… научную традицию древности. Провидение судило иначе. Мы получили в дар одну книгу, величайшую из книг, без труда и заслуги, открытую всем. Но зато эта книга должна была остаться единственной».
Русская философия как философия зародилась в неистовстве «Трёх свиданий» Соловьёва. Она возникла как учение о Софии Премудрости Божией.
Соловьёв
О Софии в России писали и до Соловьёва. Например, Флоренский ссылается на сочинения М. Сперанского. И всё-таки концепт Софии в русской философии придумал Соловьёв, для которого София – это «тёмного хаоса светлая дочь». То есть у Софии есть отец, и этот отец – хаос. Чтобы остаться в рамках христианского мировоззрения, Соловьёву нужно было хаос поселить в Боге. Что он и сделал, положив, что «в Боге есть хаос от века». Но что такое «хаос в Боге», Соловьёв не разъяснил. А без этого разъяснения его концепт Софии становится туманным. Ясно только то, что, полагая родственные отношения между хаосом и Софией, Соловьёв проблематизировал отношение Софии к порядку, к Логосу и, следовательно, сделал неочевидным место русской философии в интеллектуальном пространстве Европы.
Три Свидания
Соловьёв читал и перечитывал многих мистиков, но, на его взгляд, «почти все они имеют характер чрезвычайно субъективный и, так сказать, слюнявый». Это значит, что каждый из них видит свои сны и никто эти сновидения подсмотреть не может. Но самое интересное состоит в том, что опыт этих мистиков, несмотря на субъективность, совпал о опытом Соловьёва, особенно ценившего Бёме и Сведенборга.
До Соловьёва никто из русских мыслителей не смел дерзнуть и положить свои собственные видения в основание философии. Все ссылались на авторитеты, и Соловьёв ссылался. Но он был молод, талантлив и своенравен. Соловьёв едва ли не грезил наяву. «София» – это каприз Соловьёва, его детское видение, повторившееся затем в Лондоне и в Египте. София явилась ему так же, как когда-то явилась философия Боэцию, в образе женщины. Соловьёв говорил с ней, и она открыла ему глаза на мир. Под впечатлением от этой встречи Соловьёв написал в 1876 году работу под названием «София». Лосев назвал эту работу «довольно странной», незрелой.
Тем не менее русская философия заговорила в ней по-французски. Соловьёв пошёл по следам Чаадаева, который своё первое философическое письмо также написал на французском языке. На языке логоса они пытались передать русское понимание софийности. Но Европа, которая идентифицирует себя с Логосом Гераклита, не совпадает с Софией, с которой идентифицирует себя Россия. Поэтому объединение христиан, которого ожидал Соловьёв, не состоялось.