Семён Кирсанов родился в Одессе в семье известного портного. Сегодня модельные костюмы его отца назвали бы «от-кутюр».

Будущий поэт в отроческие годы сблизился с живописной «шайкой» одесских молодых гениев – Эдуардом Багрицким, Валентином Катаевым, принимал участие в давних поэтических тусовках. Но для него их опыты были слишком консервативны. Он любил Маяковского и в 17 лет сам создал что-то вроде собственной футуристической группы и журнал «ЮгоЛЕФ». А вскоре Маяковский напечатал два стихотворения молодого Кирсанова в своём «ЛЕФе». И уже в 1925 году Кирсанов приезжает завоёвывать Москву.             

Здесь, в ГИЗе, в 1926-м выходит его первая книга – «Прицел». А через год новая книга – «Опыты». Это уже известность. А дальше реальная жизнь советского поэта и переводчика. Смерть Маяковского, который помогал недавнему одесситу, становится потрясением для поэта. Маяковскому нравилась поэма Семёна Кирсанова «Моя именинная». Великий Футурист тоже напечатал её в «Новом ЛЕФе».

Почти 60 лет, как я прочитал антивоенную поэму Семёна Кирсанова «Эдем» и был потрясён силой этой вещи, которую, как ни странно, поэт долгое время не мог напечатать, несмотря на свои связи и свою известность. Я тогда запомнил наизусть эти потрясные длинные строки, развёрнутый длиной в страницу четырёхстопный ямб: «Дрожит Вселенная от топота, народы на полях распяты, / лежат с разрезанными выями и обожжёнными глазами, / сын человеческий растоптан, кровоточат его стигматы,/ бегут Иосифы с Мариями, Петры уходят в партизаны. / Чтоб лучше видеть схватку эту, я встал за северным сиянием, где низкорослые берёзы и марсианский красный мох, / откуда открывались сферы и простирались расстояния, / каких в скитаньях неоконченных и Агасфер объять не мог».

Я Семёна Исааковича не знал. Но был однажды познакомлен. Однажды мы шли вместе с Петром Вегиным через Дубовый и Пёстрый залы ЦДЛ. В Пёстром Петя приостановился и сделал мне подарок. За столиком у колонны с пакетом слоёных пирожков, прикупленных в буфете домой, как это делали многие литераторы, сидел пожилой человек с красивой серебряной шевелюрой. Кудри этой шевелюры вились, но это не было парикмахерской укладкой. Просто волосы поэта были волнистые по жизни. Мэтр был спокоен, внимателен и доброжелателен.

– Семён Исаакович, – сказал Пётр. – Познакомьтесь с Серёжей Мнацаканяном…

Так мне довелось пожать руку практически гениальному поэту. Мы обменялись словами типа «очень приятно».

Так я познакомился с Кирсановым. Но знакомство не продолжилось. Семён Исаакович редко забредал в цэдээльские края. А вскоре умер – осенью 1971 года.

Конечно, он был наследником Маяковского в полном смысле слова. Но Великий Футурист назначил своим преемником «Асеева Кольку – этот может, хватка у него моя…». А выдающемуся футуристу Кирсанову досталась обозначенная властью территория «формализма». Как официальный «формалист» советской поэзии он мог себе позволить незаурядные словесные опыты, но к ним – заодно – пристёгивали его серьёзные стихи и поэмы. Стихи и поэмы большого поэта, страдающего, думающего, глубоко чувствующего время и душу своего читателя. А что не так – начальниками литературы списывалось на штукарство, клоунаду и прочие обидные определения его творчества.

В советские годы критики, литературное начальство и сами поэты настаивали на том, что у стихотворца должна быть «судьба». То есть биография, знание жизни, от которой уж никак отрываться не стоило. Конечно, это пошло ещё от 20–30 годов ХХ века, когда в сознание внедрялись поколенческие понятия «комсомольских» поэтов, поэтов «рабочего призыва», поэтов-фронтовиков и т.д. Появлялись поэты-шахтёры, поэты-почтальоны, поэты-пилоты и т.д. Ничего плохого о «судьбоносных» поэтах сказать не хочу, среди них возникали очень даже неплохие фигуры, но всё же… Подобное деление ограничивало возможности творчества, загоняло многих в узкие профессиональные рамки. В отличие от многих и многих Семён Кирсанов был просто поэтом. В этом смысле его творческой биографией стала его профессия. Он был «чистым поэтом», он добился этого права – сидеть в своей собственной башне из слоновой кости и заниматься только творчеством. Конечно, он бывал на писательских пленумах, входил в составы делегаций, ездил в этих делегациях за рубеж как один из представителей советской поэзии, но всё-таки он был свободен от многого, что навязывалось литератору. За это и расплачивался ярлыками, которые навешивала на него литературная критика и большое идеологическое начальство. Кем только его не величали: и эквилибристом стиха, и штукарём, и циркачём…

В 1934 году Кирсановы вселяются в новую квартиру в Нащёкинском переулке. Здесь поселились ещё несколько писательских семей. Не могу не вспомнить язвительный намёк Анны Ахматовой и строки в мемуарах самой Надежды Яковлевны Мандельштам, что, когда в квартире Осипа Мандельштама шёл обыск и арест поэта, за стеной в квартире Кирсанова играли на гавайской гитаре. Не знаю, да и кто знает, что было на самом деле, но не думаю, что Кирсанов имел отношение к обыску и аресту своего великого собрата.

Стихи Кирсанова переводят на чешский и на французский. На французский его переводил Луи Арагон, крупный писатель и заодно муж Эльзы Триоле – родной сестры Лили Брик. Так просто от Маяковского удалиться было невозможно!

После смерти жены Кирсанов пишет лихорадочную поэму прощания с любимой женщиной. «Твоя поэма» и сегодня – высокая драматическая лирика.

В 1941-м он возвращается домой из Риги. Но всё не просто: поезд, на котором он должен был ехать домой, расстрелян гитлеровской авиацией. Почему он поменял билеты?.. В таких ситуациях всегда присутствует тайна. Во время войны Кирсанов был военным корреспондентом «Красной звезды», попадал в окружение, участвовал в освобождении Севастополя и Риги. Дважды контужен. Война коснулась его судьбы самым прямым образом. И он присутствовал на Нюрнбергском процессе над военными преступниками в качестве корреспондента газеты «Труд».

А в 1950 году он был удостоен Сталинской премии 3-й степени. Жить и печататься становится легче. Не буду углубляться в обстоятельства его жизни и общественной деятельности, о которых, как и вы, могу только прочитать. В конце моих 50-х и в 60-е годы ХХ века общественная деятельность поэтов меня вообще не интересовала. Я был молод, и мне было плевать на посты и регалии любимых поэтов. А стихи Кирсанова я читал запоем и очень полюбил этого поэта.

Я и сейчас помню словесные очертания давно прочитанных поэм «Золушка», «Поэма о роботе», «Следы на песке». Он много писал, много печатался. Его книги оформляли лучшие книжные графики.

Его перу принадлежит «Поэма поэтов». Она состоит из придуманных Кирсановым судеб поэтов и их стихов. В том числе некоего Хрисанфа Семёнова – то есть Семёна Кирсанова. Эта последняя глава «Высокий раёк» книги «Поэма поэтов» написана раёшником. Вот начало книги – «Встреча с прозой»:

«Проза становится в позу и говорит: – Я стихи! – Хи-хи, – ухмыляются рифмы. – Хи-хи. А мы совсем не стихи! – Проза откидывает прядь, заворачивается в плащ, изображает плач, морщит бровь для серьёза, а рифмы хихикают: – Ты не стихи, ты проза! Ты пошлая нудная проза, у тебя линованная бумага внутри, прочерниленная целлюлоза. А ну, посмотри: в распахнутой куртке стоит слово и курит. Пепел растёт на окурке».

Это не единственный пример кирсановского райка. Самая значительная вещь, которую он целиком написал раёшником, это (приведу название целиком!) «Сказание про царя Макса-Емельяна, бесплодных цариц, жену его Настю, двести тысяч царей – его сыновей, графа Агриппа, пустынника Власа, воина Анику, царевну Алёну, Мастера-На-Все-Руки и прочих лиц из былых небылиц». Ничего подобного в русской поэзии – более чем за триста лет её истории – не было и нет:

«Вдохновенье на графа находит. Он спасительный выход находит. Призывает к себе судью Адью – гроссмейстера в мантии, маске. Лицо доверенное проверенное. Сочиняют они решенье о Максе – высочайший вердикт. И пускай его Тайный Совет утвердит. А кто повредит – привет с того света. Заседают вдвоём до рассвета.

Так что царская песенка спета.

Утренним чаем согрет, граф назначает Тайный Совет. <...> Сам вручает билет пригласительный».

Цитировать так и тянет – целиком, от начала до конца.

Да, он – один из очень немногих – писал раёшником. Жаль, что его раёк почти не имеет продолжателей и даже подражателей, разве что можно назвать артиста Филатова и уже забытого поэта Щуплова, которые тоже давно покинули этот мир. Они не прошли мимо уроков Мэтра, но не превзошли его. Но это, наверное, невозможно. Виртуозный раёшник Семена Кирсанова ждёт своего прочтения уже в новом времени российской словесности. Он писал на немыслимо высоком уровне работы со словом. Сегодня понятие «работа со словом» утратило своё значение. Нынче со словом практически никто не работает. Скоро поэты и рифмовать разучатся. Не то Кирсанов. Уровень его работы над словом – высочайший. Кто в этом понимает, тот и сегодня оценит этот уровень. Конечно, многое из написанного Кирсановым потеряло свою актуальность, что-то просто устарело почти за 100-летие, но даже сегодня творчество поэта – пример поэтических страстей и мастерства.

На моём столе лежит том в 800 страниц, изданный в Питере в «Новой библиотеке поэта» в 2006 году. Почти весь корпус творений Кирсанова. Уникальная книга. А тираж – тысяча штук. Ничто для огромной страны, которая ещё читает поэзию. Думаю о Кирсанове, о его стихах, его судьбе…

Вспоминаются строки высокого райка:

«Стих райка – как в праздник река с фонариками и флажками, как в кольцах старинных рука, как топоток казачка сафьяновыми сапожками.

Пойдём с тобой по райку на прогулку, как по московскому старому переулку. Хорошо? Так давай посошок!»

Всегда помня о нашем мимолётном знакомстве, уважаемый Маэстро, я никогда не думал, что впишу Вас в одну из страниц моей жизни.