Питер

– Ты красивый.

– Я провинциальный.

– Нет, ты красивый.

– Я дождливый. Зонт взяла?

– Ты очень красивый. У тебя такая история!..

– Да, я исторический.

– Но, главное, ты красивый!

Непробиваемая. Приехала без предупреждения. Лишь за полчаса оповестила: «Приезжаю в 13:10, встречай».

Он отложил диссертацию, депрессию, оставил кота соседям, выбежал на улицу. Здравствуй.

– Боже, Питер, как я ждала этих выходных, чтобы вырваться наконец. Знаешь, тут даже дышится по-другому!..

– Я перенёс два воспаления лёгких за год, я знаю, как тут дышится.

Москва хочет радости. Не больше. Она гостья. Она хочет смотреть на красивый город и говорить красивые слова. Она смотрит на Петербург и говорит:

– Ты красивый.

Закоротило.

Москва любит по выходным приезжать в Петербург. «На уик-энд». И бродить не по центру, а по обшарпанным предместьям. Это модно.

– А ничего, что я тебя всегда Питером называю?

– Меня так ещё отец называл. И друг его Меншиков.

– Хорошо. Куда пойдём?

Питер не успел пообедать, и мысли его скользят в сторону лавры, там в глубине есть чудесный мирской уголок под названием «Вареничная». А ещё на острове Декабристов есть кафе на крыше. В общем, он знает места ближе к небу и чтобы поесть.

– А ты куда хочешь, дорогая?

– Но ты же лучше знаешь, куда пойти. Только какими-нибудь улочками, дворами, окраинами…

– Всё, что чуть левее или правее Невского, – уже окраина.

– Люблю твою самоиронию.

– Психолог прописывает мне антидепрессанты.

Невский остаётся в стороне. Начинаются лабиринты дворов.

Раньше Москве нравились дворцы, а теперь она вдруг увлеклась «травмой»: запустение, открытые раны кирпичных стен, невроз штукатурки…

– Такая честность в тебе, такая подлинность… ты такой...

– Красивый?

– Настоящий.

Он взглянул на Москву. Оценил. Распогодился.

– Погляди на тот дом, тебе он должен понравиться.

Москва смотрит на зелёного цвета брандмауэр с одним окошком.

– Да, я так люблю твои брандмауэры. Знаешь, мне эта картинка – стена, окошко, плющ – чем-то Францию напоминает, предместье Франции.

– А мне нравятся твои сакуры на Арбате.

 – Издеваешься? Они так же хороши, как ваши заборы в Летнем саду.

– Нет, сакуры правда хорошие. Я бы их и тут посадил.

– Издеваешься.

– Нет, говорю. Они, конечно, пластмассовые, но от них настроение. И цветут круглый год.

– А давай ты будешь молчать, а я на тебя смотреть?

– Давай.

Ему идёт молчание. Он сразу становится похож на самого себя. Сложнохарактерный, отстранённый, сумрачный. И красивый.

Москва летит по улицам, а он степенно шагает. Хотя ему всего триста семнадцать, а ей уже под девятьсот.

Вышли к набережной. Москва зачарованно смотрит на своё отражение в знаменитой реке.

– Как я люблю Фонтанку!.. Как я люблю Петербург!..

Но Питер точно знает, что у Москвы к нему некое чувство вины. Но такое… не обременительное. А романтичное, приятное, с горчинкой.

А любовь её принадлежит Парижу. Хотя она сама знает, что любить Париж – это банально. И даже пошло – как сакуру на Арбате, но… Настроение!..

– А ты был в Париже? – ей хочется поговорить о любимом.

– Был.

– И что видел?

– Носки с Джокондой.

– Пи-итер!..

– К самой Джоконде подойти не получилось: китайцев много было. Но в том же Лувре носки продавались.

– Купил?

– Нет, но рассмотрел. Честно говоря, никогда ничего не чувствовал к Джоконде.

– Это шедевр! Я на неё долго смотрела, меня прям всю пронзило.

– Ты просто слишком доверяешь путеводителям.

– А тебе правильно прописали антидепрессанты.

За секунду до начала гражданской войны между двумя городами официант приносит пиццу. Питер улыбается. Они пришли, пицца готова, вот она, четыре сыра тают во рту.

Москва тоже уплетает пиццу, пьёт мохито, смотрит в панорамные окна и снова сообщает, что Петербург очень красивый.

В ответ Питер проявляет заинтересованность:

– Как ты живёшь вообще?

– Я много работаю. А ты?

– А я много сплю. Погода наша располагает. Последнее время, кстати, сны стали интересные показывать, рассказать?

– Расскажи.

На Васильевский остров я приду жить

– Значит, в мастерскую к Клоду Моне пришло много гостей – Пикассо, Шишкин, Вермеер, Айвазовский, Кандинский и передвижники. И Моне решил показать собратьям свою серию работ «Стог сена»: стог сена в снегу, стог сена в тумане, стог сена в дожде, стог сена на рассвете и т.д.

Пикассо сразу дал совет: «Слушай, а ты сломай этот стог сена. Ну как я Дору Маар».

Шишкин перебил: «Не надо ничего ломать, лучше пропиши хоть одну соломинку. А так это просто пятно».

«А зачем вообще рисовать стог сена, если есть окно?!» – не понял Вермеер.

«А где море?!» – подхватил Айвазовский.

«Сено – это хорошо, но тут не хватает народной судьбы, – хором сказали передвижники. – Сюжет – вот что тянет за собой краску!»

При слове «сюжет» Кандинский поморщился.

Но неожиданно где-то сверху возник балкон и окно с видом на полторы комнаты. Оттуда вышел Бродский. Поздоровался, но предупредил, что он только на минутку – перекур. Вот такой сон, представляешь?

– Таких снов не бывает.

– Хочешь сказать, что это была явь?

– Да.

Её «да» получилось таким простым и естественным, что не оставалось ничего другого, кроме того, как поверить. Конечно, всё это было. Он своими глазами видел. Вот как её сейчас видит.

Они вышли из кафе, и остров Декабристов повёл их вдоль Смоленки. Начался парк. Хотя парк – слишком пышно сказано, просто начались скамейки и деревья. Деревьев было не так уж и много, но где-то они стояли толпой, создавая сумерки среди ясного дня.

И в этих сумерках они вдруг увидели его.

Не поверили. Подошли ближе.

– Ну вот. А ты говоришь – сон...

Перед ними стоял Бродский. И глядел ввысь.

Было ощущение, что поэт только что вернулся, а они – первые, кто встретил его на родине.

Нет, не первые.

Пафос момента разрушили рыбаки, лежавшие на скамейках. Под их головами покоились рюкзаки, а под скамейками – снасти: удочки, вёдра, сети, пустые бутылки... Рыбаки, как сторожевые петербургские львы, охраняли поэта.

Услышав шаги, львы открыли глаза, проверили обстановку и снова задремали. Они как бы одобрили незнакомцев и позволили им войти в круг приближённых к поэту.

– Какой необыкновенный памятник!.. Как хорошо ты придумал – прийти сюда.

– Да. Только я первый раз тут Бродского вижу.

– Как?! Я думала, ты специально… Потрясающе.

– Может, его сегодня поставили?..

Было понятно, что рыбаки находятся на поверхности сна, поэтому она решила задать им вопрос, но шёпотом, чтобы не будить окончательно, а стать как бы частью их сновидения:

– Простите, а Бродский тут давно?..

– Года четыре вроде, – ответил один.

– Зимой, среди ночи, выгрузили его и уехали, – отозвался второй. И снова нырнули в сон, доверив явь незнакомцам.

Незнакомцы смотрели на Бродского. Молчали, словно ожидая, что поэт сейчас сам всё расскажет: так, мол, и так, обещал, вернулся.

Они присели на скамейку близ поэта и львов в полудрёме. Идти больше никуда не хотелось. Наоборот, было чувство, что они уже пришли.

– Странно, – сказал Питер. – Четыре года… а я ни разу его тут не видел. И таблички нет… и открытия торжественного точно не было, ничего не было. Вернулся, никого не предупредив.

– Он ведь так и писал: «Как хорошо на свете одному…» И это – «На Васильевский остров я приду умирать» – пришёл.

– Васильевский на другом берегу, – поправил Питер.

– Всего один мост перейти, – улыбнулась Москва. – А у тебя какое стихотворение любимое?

– Первое, которое я у него прочитал. «Нет, мы не стали глуше или старше. Мы говорим слова свои, как прежде. И наши пиджаки темны всё так же, и нас не любят женщины всё те же…» Я сразу полюбил Бродского и его пиджак.

Спящие рыбаки зашевелились, сон был хрупок.

– Пора? – спросил один рыбак.

Вопрос был универсален, так что задумались все присутствующие.

– Пора, – ответил за всех второй рыбак.

Оба приняли вертикальное положение, встали на ноги. Сделали первые шаги, как бы пробуя на прочность земную твердь. Земля держала, но сомнения оставались.

– А какая рыба тут ловится? – спросила Москва.

– Разная ловится. Форель, треска, щука…

Второй продолжил:

– Осётр, сом попадается, севрюга…

Мужики стали перечислять всё, что успели поймать во сне. Потом надели рюкзаки, взяли снасти и пошли, с трудом пробираясь сквозь плотный июльский воздух.

Было душно. Синоптики второй день обещали грозу, но небо никак не решалось на сильные чувства, копило влагу. И вся природа находилась в предчувствии этого долгожданного рыдания.

– Мне кажется, что мы сейчас уйдём – и Бродский исчезнет. Может, не уходить? – спросила Москва.

– Пора, сейчас ливень хлынет, промокнем.

Они снова пошли вдоль Смоленки.

– Что ты оглядываешься?

Ей казалось, что взглядом она как бы закрепит поэта в пространстве, продлит его присутствие.

– Дай ему спокойно мост перейти, – улыбнулся Питер.

Питер живёт по правилам сна.

А Москва поняла, что, пока она смотрит вперёд, Бродский переходит Ново-Андреевский мост. Вот уже перешёл. Улица Беринга встречает его и ведёт к линиям Васильевского.

– На Васильевский остров я приду жить…