Эпидемия коронавируса, как из ряда вон выходящее событие, не могла не вызвать волну мифотворчества, том числе и на просторах Интернета. И вот там уже появились стихи, приписываемые А.С. Пушкину, написанные якобы им в Болдино во время эпидемии холеры:

Позвольте, жители страны,
В часы душевного мученья
Поздравить вас из заточенья
С великим праздником весны!..

На помощь разум призовём,
Сметём болезни силой знаний
И дни тяжёлых испытаний
Одной семьёй переживём.

Ясно, что это совсем не пушкинской слог, и не странно ли что многие поверили в его авторство? К Пушкину часто прибегали мистификаторы и раньше. Еще в 1832 г. Н. В. Гоголь выступил с опровержением авторства нескольких стихотворений, приписывавшихся поэту: «Под именем Пушкина рассеивалось множество самых нелепых стихов. Это обыкновенная участь таланта, пользующегося сильной известностью. Это вначале смешит, но после бывает досадно, когда, наконец, выходишь из молодости и видишь эти глупости непрекращающимися». Теперь с клонированием Пушкина всё опять повторяется. Конечно, в некоторой степени даже похвально, что внимание людей в нынешние суровые времена вновь привлекает к себе «солнце русской поэзии», но почему бы не обратиться к его настоящим стихам и его реальной эпопее с холерной эпидемией. Тем более что это очень поучительно для нас, переживающих сегодня, в эпоху коронавируса, схожие по накалу страстей моменты. Попробуем окунуться в те далекие дни 190-летней давности, когда в 1830 году в России началась первая масштабная эпидемия почти неизвестной ранее в стране холеры – самого смертоносного инфекционного заболевания XIX в. Эта эпидемия, начавшись в 1829 г. в долине Ганга, перебросилась в Персию и Османскую империю, оттуда в Грузию, в Астрахань и на Южный Урал. Быстрому распространению холеры способствовало возвращение домой солдат с фронтов двух войн - Русско-персидской 1826-1828 гг. и Русско-турецкой 1828-1829 гг.

Удивительно, что Пушкину, который всегда интересовался медицинскими вопросами, было известно о холере еще задолго до эпидемии в Москве. Об этом сам поэт рассказал в своей заметке «О холере», написанной в Болдино: «В конце 1826 года я часто видался с одним дерптским студентом (Приятелем поэта А. Вульфом. - С.Д.)… Однажды, играя со мною в шахматы и дав конем мат моему королю и королеве, он мне сказал при том: «Cholera-morbus подошла к нашим границам и через пять лет будет у нас».

О холере имел я довольно темное понятие, хотя в 1822 году старая молдаванская княгиня, набеленная и нарумяненная, умерла при мне в этой болезни. Я стал его расспрашивать. Студент объяснил мне, что холера есть поветрие, что в Индии она поразила не только людей, но и животных…Таким образом, в дальном уезде Псковской губернии молодой студент и ваш покорнейший слуга, вероятно одни во всей России, беседовали о бедствии, которое через пять лет сделалось мыслию всей Европы». Получается, что Пушкин столкнулся с холерой еще в 1822 г. и рассуждал о ней в 1826 г. Вспомним, что с другой «азиатской заразой» – чумой, с которой поначалу долго путали холеру, Пушкин встретился в 1829 г., причем узнал он об эпидемии по пути следования в действующую армию Паскевича еще в июне, как раз после встречи с останками Грибоедова на арбе, когда он встретил «армянского попа», ехавшего в Ахалцих из Эривани: «“Что именно нового в Эривани?” — спросил я его. “В Эривани чума, — отвечал он”».

В середине июля, как писал Пушкин, «возвращаясь во дворец, узнал я от Коновницына, стоявшего в карауле, что в Арзруме открылась чума. Мне тотчас представились ужасы карантина, и я в тот же день решился оставить армию. Мысль о присутствии чумы очень неприятна с непривычки. Желая изгладить это впечатление, я пошел гулять по базару. Остановись перед лавкою оружейного мастера, я стал рассматривать какой-то кинжал, как вдруг кто-то ударил меня по плечу. Я оглянулся: за мною стоял ужасный нищий. Он был бледен как смерть; из красных загноенных глаз его текли слезы. Мысль о чуме опять мелькнула в моем воображении. Я оттолкнул нищего с чувством отвращения неизъяснимого и воротился домой очень недовольный своею прогулкою».

Но Пушкин не был бы Пушкиным, если бы не сделал того, что можно было бы назвать безрассудством, и за что уж точно полагался бы долгий карантин: «Любопытство однако ж превозмогло; на другой день я отправился с лекарем в лагерь, где находились зачумленные. Я не сошел с лошади и взял предосторожность стать по ветру. Из палатки вывели нам больного; он был чрезвычайно бледен и шатался, как пьяный. Другой больной лежал без памяти. Осмотрев чумного и обещав несчастному скорое выздоровление, я обратил внимание на двух турков, которые выводили его под руки, раздевали, щупали, как будто чума была не что иное, как насморк. Признаюсь, я устыдился моей европейской робости в присутствии такого равнодушия и поскорее возвратился в город».

Увидев зримо ужасы чумы, Пушкин правильно сделал, что срочно выехал из армии, и ему посчастливилось только один раз попасть в такой карантин в Гумри, на российско-турецкой границе, и непонятно каким образом просидеть там не принятые обычно для этого 14 дней, а только трое суток. «В Гумрах выдержал я трехдневный карантин», - написал Пушкин в «Путешествии в Арзрум», не оставив нам деталей этого пребывания. Известен колоритный автопортрет поэта, сделанный во время этого карантина.

В написанном в Болдино в 1830 г. стихотворении «Румяный критик мой...», Пушкин так вспомнил о своем карантине в Гумрах:

Куда же ты? - В Москву, чтоб графских именин
Мне здесь не прогулять.
- Постой, а карантин!
Ведь в нашей стороне индийская зараза.
Сиди, как у ворот угрюмого Кавказа
Бывало сиживал покорный твой слуга:
Что, брат? Уж не трунишь, тоска берёт - ага!»

Арзрумский, «немного бесшабашный» опыт повлиял на поведение Пушкина во время эпидемии холеры, которую он поначалу не очень-то и боялся. Еще не отправившись в Болдино, поэт, живший в Москве у своего друга П.А. Вяземского, узнал от него, что холера уже подступила к Нижегородчине, куда направлялся Пушкин, но это ничуть не остановило его именно из-за опыта, полученного во время пребывания в Азии: «Я поехал с равнодушием, коим был обязан пребыванию моему между азиатцами. Они не боятся чумы, полагаясь на судьбу и на известные предосторожности, а в моем воображении холера относилась к чуме, как элегия к дифирамбу. Приятели (у коих дела были в порядке или в привычном беспорядке, что совершенно одно), упрекали меня за то и важно говорили, что легкомысленное бесчувствие не есть еще истинное мужество».

Писатель М. Н. Макаров донес до нас его разговор с Пушкиным, состоявшийся еще 20 августа 1830 г на похоронах дяди поэта В.Л. Пушкина: «И. И. Дмитриев, подозревая причиною кончины Василия Львовича холеру, не входил в ту комнату, где отпевали покойника. Александр Сергеевич уверял, что холера не имеет прилипчивости, и, отнесясь ко мне, спросил: „Да не боитесь ли и вы холеры?“ Я отвечал, что боялся бы, но этой болезни еще не понимаю. „Не мудрено, вы служите подле медиков. Знаете ли, что даже и медики не скоро поймут холеру. Тут все лекарство один courage, courage, и больше ничего“.

Последние исследования медиков и психологов доказывают, что психическое состояние человека, его готовность к противодействию опасности, оптимистический настрой серьезно влияют на иммунитет человека, на его восприимчивость к инфекциям и болезням. Получается, что Пушкин еще 190 лет назад подсознательно понимал важность «куража и бесстрашия» в борьбе с холерой, которые, конечно, не должны были противоречить элементарным правилам гигиены и правильного поведения в повседневной жизни. (Думаю, что и сегодня «лекарство куража» действует в условиях коронавируса, и это особенно касается сотен медиков, ежедневно сталкивающихся с больными!).

Уже на пути в Болдино Пушкин увидел приметы надвигавшейся холеры: «На дороге встретил я Макарьевскую ярманку, прогнанную холерой. Бедная ярманка! она бежала, как пойманная воровка, разбросав половину своих товаров, не успев пересчитать свои барыши! Воротиться казалось мне малодушием; я поехал далее, как, может быть, случалось вам ехать на поединок: с досадой и большой неохотой.

Едва успел я приехать, как узнаю, что около меня оцепляют деревни, учреждаются карантины. Народ ропщет, не понимая строгой необходимости и предпочитая зло неизвестности и загадочное непривычному своему стеснению. Мятежи вспыхивают то здесь, то там».

Вот так Пушкин очутился в плену, который обернулся самым фантастическим взлетом в его творчестве. А что же заставило поэта отправиться за 540 верст от Москвы? Дела житейские… Дело в том, что весной 1830 г. поэт получил, наконец, согласие на его свадьбу с Натальей Гончаровой и должен был подготовиться к этому знаменательному событию. Отец выделил ему деревню Кистенёво с двумястами душами крестьян, и Пушкин следовало вступить в ее владение. Поэт выехал из Москвы 1 сентября 1830 г. и въехал в нижегородскую вотчину 4 сентября. И он не мог знать, что уже 9 сентября в стране будет образована Центральная комиссия для пресечения холеры. В крупных городах начали разворачивать временные холерные больницы, а возглавить борьбу с холерой Николай I поручил министру внутренних дел А.А. Закревскому, который в первую очередь, как писали современники, «принял очень энергичные, но совершенно нелепые меры, всю Россию избороздил карантинами, — они совершенно парализовали хозяйственную жизнь страны, а эпидемии не остановили». Тысячи людей с лошадьми, товарами задерживались у многочисленных застав и должны были высиживать карантины. В тех, кто пытался без спроса пробираться через оцепления, приказано было стрелять. Все это вызывало недовольство населения, перераставшее в некоторых местах в холерные бунты.

Чиновникам, заведовавшим карантинными заставами, было «приказано пропускать при 14-дневном карантинном очищении только едущих в каретах и колясках; всей же прочий люд, как пеших, так и едущих в телегах, кибитках и подобных тому повозках и обозах, останавливать и отсылать назад независимо от цели их поездки». Такова была характерная примета России того времени: богатым были сделаны послабления и поблажки!

В Москве начали заболевать еще в сентябре 1830 г., к октябрю число жертв составило более ста человек. Власти принимали все возможные меры для борьбы с эпидемией. В Москве был введён строгий карантин, город был оцеплен войсками, все въезды и выезды были перекрыты. В городе закрылись правительственные учреждения, фабрики, учебные заведения и театры. Улицы города опустели. Москвичи жгли листву и все то, что давало много дыма, считая, что это спасает от распространения инфекции. Дома обрабатывали хлорной известью. По городу разъезжали кареты с больными в сопровождении полиции и страшные чёрные фуры с телами погибших.

В городе сложилась гнетущая атмосфера, все разговоры были только о холере и о том, кто заболел и кто умер. Горожане стали бояться ходить в храмы. Митрополит Московский Филарет, призывавший горожан к покаянию, 25 сентября отслужил молебен об избавлении от болезни в Успенском соборе, затем совершил крестный ход вокруг Кремля. Митрополит учредил Московский архиерейский временный комитет помощи нуждающимся и по его призыву многие состоятельные люди делали значительные пожертвования, в том числе Николай I, дворяне Голицыны, Шереметевы, Самарины, Пашковы, купцы Аксеновы, Лепешкины, Рыбниковы.
По распоряжению властей в городе издавалась газета «Ведомости о состоянии города Москвы», дававшая информацию о числе заболевших, умерших и выздоровевших. Эти «холерные листы» (106 выпусков) распространялись бесплатно. Они действительно успокаивали население. Однако устная молва передавала еще больше сведений о холере, и, конечно, в самом преувеличенном масштабе. 30 октября это отметил П.А. Вяземский, который пережидал дни эпидемии в своем подмосковном имении Остафьево: «Соберите все глупые сплетни, сказки, и не сплетни, и не сказки, которые распускались и распускаются в Москве на улицах и в домах по поводу холеры и нынешних обстоятельств, - выйдет хроника прелюбопытная. В этих сказах и сказках изображается дух народа…» В своей «Старой записной книжке» он еще раз писал о том же: «На низших общественных ступенях холера не столько страха внушала, сколько недоверчивости. Простолюдин, верующий в благость Божию, не примиряется с действительностью естественных бедствий: он приписывает их злобе людской или каким-нибудь тайным видам начальства. Думали же в народе, что холера есть докторское или польское напущение».

Как же конкретно боролись с холерой в Москве? Известно, что людей потчевали «вонючей хлористой известью», и такая диета, по словам А.И. Герцена, пережившего эпидемию, «одна без хлору и холеры могла свести человека в постель». Популярным средством тогда стал так называемый «уксус четырех разбойников», в котором смешивали яблочный или винный уксус, измельченные травы вроде полыни, шалфея или мяты, чеснок, и все это настаивали несколько дней и потом употребляли. Немудрено, что чеснок вырос тогда в цене в 40 раз (заметим почти также как и при коронавирусе!). Среди средств от холеры часто применялось окуривание комнат можжевеловым дымом.

Очевидица событий А. Панаева в своих мемуарах перечисляла самые нелепые средства оздоровления: «Находились такие субъекты, которые намазывали себе все тело жиром кошки; у всех стояли настойки из красного перцу. Пили деготь. Один господин каждый день пил по рюмке бычачьей крови». В «Московском журнале» среди спасительных средств называлась дегтярная вода, окуривание марганцем, серной кислотой и солью.

Генерал-губернатору Москвы князю Д.В.Голицыну удалось привлечь богатых горожан к опеке заболевших и организации для них около 20 больниц. Они располагались в самых разных зданиях и даже в знаменитом Доме Пашкова. «Купцы давали даром все, что нужно для больниц: одеяла, белье и теплую одежду, которую оставляли выздоравливавшим. Университет не отстал. Весь медицинский факультет, студенты и лекаря - en masse привели себя в распоряжение холерного комитета; их разослали по больницам, и они оставались там безвыходно до конца заразы», - писал А.И.Герцен.

Карантин приходилось переживать многим знаменитым людям, например, В. Белинскому, находившемуся в изоляции со студентами-словесниками Московского университета, или

М. Лермонтову, сидевшему на Малой Молчановке в доме своей бабушки. 5 октября Михаил написал стихотворение «Смерть бойца», оставив под ним подпись «Во время холеры-morbus».

Заметную и драматическую роль в событиях московской эпидемии сыграл император Николай I, который, узнав о ее начале в Петербурге 24 сентября, в тот же день написал Д.В.Голицыну: «Уведомляйте меня эстафетами о ходе болезни… Я приеду делить с вами опасности и труды». Напомним, что бабушка императора Екатерина II во время эпидемии чумы 1771 г. так и не посетила Москву, а ее внук пошел на беспрецендентный риск, стремясь успокоить граждан первопрестольной. Именно он своим указом ввел карантин в Москве, а прибыв туда 29 сентября, оставался там до 7 октября, чем предотвратил распространение в городе паники и хаоса.

В эти дни император лично проверял соблюдение противохолерных мер и организацию лечения заболевших. «Государь сам наблюдал, как по его приказаниям устраивались больницы в разных частях города, отдавал повеления о снабжении Москвы жизненными потребностями, о денежных вспомоществованиях неимущим, об учреждении приютов для детей, у которых болезнь похитила родителей, беспрестанно показывался на улицах; посещал холерные палаты в госпиталях», - вспоминал позднее А.Х.Бенкендорф. (Мы можем здесь сравнить поведение императора с поступками и поведением президента России В.В. Путина, посещавшего Коммунарку).

Мужественное поведение императора вызвало горячее одобрение подданных. Митрополит Филарет встретил императора следующими словами: «Ты являешься среди нас как царь подвигов, чтобы опасности с народом твоим разделять», а П.А.Вяземский в эти же дни так оценил поступок государя: «Приезд государя в Москву есть точно прекраснейшая черта. Тут есть не только небоязнь смерти, но есть и вдохновение, и преданность, и какое-то христианское и царское рыцарство, которое очень к лицу владыке». Не обошел стороной эту тему и Пушкин, написавший в Болдино стихотворение «Герой», которое автор специально подписал: «29 сентября 1830 года. Москва», хотя написал он его месяцем позже. Поэт сравнивал легендарное посещение Наполеоном чумного госпиталя в Яффе с приездом в Москву Николая I, утверждая позднее, что «великодушное посещение государя воодушевило Москву, но он не мог быть одновременно во всех 16-ти зараженных губерниях». Поэт провозгласил императора, по сути, «другом неба» и героем, а чуть позднее написал о его поведении такие строки: «Оно делает честь Государю, которого искренне люблю, и за которого всегда радуюсь, когда поступает он «умно и по-царски».

В мировой истории есть примеры того, как знаменитые люди во время различных карантинов, в том числе чумных и холерных, умудрялись творить и дарить человечеству великие творения. Вспомним хотя бы Лукиана, написавшего в 165 г. во время чумной эпидемии своего «Александра, или Лжепророка», Джованни Бокаччо с его великим «Декамероном», написанным примерно в 1352-1354 гг. во Флоренции, Уильяма Шекспира, создавшего в 1605-1606 г. свои бессмертные комедии «Король Лир», «Макбет», «Антоний и Клеопатра», Джона Милтона, закончившего во время такой же эпидемии 1665-1666 г. свой знаменитый «Потерянный рай». Однако, никто из перечисленных не сможет соревноваться по объему и разнообразию написанного Пушкиным в дни его Болдинской осени, длившейся не так уж и много – всего около 80 дней, не считая времени потерянного на дорогу туда и обратно и на выезды из имения.

«Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал, – так сам Пушкин рассказывал о своем творческом порыве в переписке со своим другом Плетневым. – Вот что я привез сюда: 2 последние главы Онегина, 8-ю и 9-ю, совсем готовые в печать. Повесть писанную октавами (стихов 400), которую выдадим Anonyme. (Имеется в виду «Домик в Коломне». – С.Д.). Несколько драматических сцен, или маленьких трагедий. Именно: «Скупой Рыцарь», «Моцарт и Сальери», «Пир во время Чумы» и «Д. Жуан». Сверх того написал около 30 мелких стихотворений. Хорошо? Еще не все: написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржёт и бьётся…». Пушкин имел здесь в виду свои знаменитые «Повести Белкина». И к этому списку творений следует добавить 10-ю, уничтоженную, но и одновременно зашифрованную Пушкиным, главу «Евгения Онегина», «Сказку о попе и о работнике его Балде", "Сказку о Медведихе", целый ряд литературно-критических заметок и много писем. Получается, что не случись тогда вспышки холеры, наследие Пушкина было бы менее впечатляющим! Отсюда следует первый совет, который передал нам сквозь время Пушкин: несмотря ни на какие эпидемии, сложности и испытания, надо трудиться и творить!

Справедливости ради следует уточнить, что почти весь сентябрь – а это более 25 дней, почти треть всей Болдинской осени, - поэта в Болдино держала не холера, а самые прозаические дела. Приехав туда, он сразу подал прошение о вступлении во владение сельцом Кистенёво, но выяснилось, что поэт мог претендовать только на часть имения – 200 из 500 душ, и требовалось оформить их в индивидуальную собственность. И вот 16 сентября кистеневские крестьяне присягнули своему новому владельцу, а еще через две недели было готово свидетельство о правах собственности, что позволило поэту позднее заложить имение за 40 000 рублей и тем самым решить, хоть и на краткое время, свои денежные проблемы. К началу октября поэту можно было бы уезжать из Болдино, но «неведомый ранее зверь» уже вступил в свои права. Еще 9 сентября Пушкин написал о нем Плетневу, вспомнив при этом о своем недавно умершем дяде и намекнув на «пахнувшее на него» дыхание смерти: «…Приехал я в деревню и отдыхаю. Около меня колера морбус. Зна­ешь ли, что это за зверь? Того и гляди, что забежит он и в Болдино, да всех нас перекусает — того и гляди, что к дяде Василью отправлюсь, а ты и пиши мою биографию».

Как видим, чувство юмора и иронию поэт совсем не терял в те тревожные дни, оставив нам свой второй завет – использовать это чувство юмора для укрепления духа! В письме к своей невесте Пушкин даже назвал как то холеру «миленькой особой»: «Еще более опасаюсь я каран­тинов, которые начи­нают здесь устанавливать. У нас в окрестностях — Cholera morbus (очень миленькая особа). И она может задер­жать меня еще дней на двадцать!» А вот образец самоиронии поэта над своими свадебными тревогами в письме к тому же Плетневу от 9 сентября: «Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать. Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат. При ней пиши сколько хошь. А невеста пуще цензора Щеглова, язык и руки связывает…»

Готовясь отправиться в Москву в конце сентября, Пушкин сначала узнал от соседки по имению княгини А.С. Голицыной, что до Москвы его ждут 5 карантинов, в каждом из которых придется провести по 14 дней, он написал об этом невесте, а потом предпринял первую попытку прорваться в столицу. Как Пушкин сам сообщал: «Проехав 20 верст, ямщик мой останавливается: застава! Несколько мужиков с дубинами охраняли переправу через какую-то речку. Я стал расспрашивать их. Ни они, ни я хорошенько не понимали, зачем они стояли тут с дубинами и с повелением никого не пускать. Я доказывал им, что, вероятно, где-нибудь да учрежден карантин, что я не сегодня, так завтра на него наеду, и в доказательство предложил им серебряный рубль. Мужики со мной согласились, перевезли меня и пожелали многие лета».

Однако Пушкину все равно пришлось вернуться назад. И после этого у него не могло не испортиться настроение. Вот выдержки из его писем того времени: «я совершенно пал духом», «в каком я должен быть сквернейшем настроении», «я бешусь», «будь проклят тот час, когда я решился… пуститься в эту прелестную страну грязи, чумы и пожаров», «и эта чума, с ее карантинами, - разве это не самая дрянная шутка, какую судьба могла придумать?». Все происходившее поэт возвел в разряд судьбоносных событий. Вот как он писал о холерных опасностях в своих гениальных «Дорожных жалобах», рожденных в Болдино:

Иль чума меня подцепит,
Иль мороз окостенит,
Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид.

Иль в лесу под нож злодею
Попадуся в стороне,
Иль со скуки околею
Где-нибудь в карантине.

Но поэт все-таки нашел в себе силы «не зачахнуть» и «не околеть со скуки» в вынужденном карантине. Он в итоге признал для себя неизбежность, как бы мы себе сейчас сказали, самоизоляции, и это позволило ему сформулировать для нас еще один важный – третий по счету - совет выживаемости в экстремальных условиях эпидемий. Послушаем, как он изложил его в письме к невесте 11 октября: «Добровольно подвергать себя опасности заразы было бы непростительно. Я знаю, что всегда преу­величивают картину опусто­шений и число жертв; одна молодая женщина из Кон­стан­тинополя говорила мне когда-то, что от чумы умирает только простонародье, — всё это прек­расно, но всё же поря­дочные люди тоже должны принимать меры предос­торож­ности, так как именно это спасает их, а не их изящество и хороший тон». Пушкин еще не раз говорил о необходимости соблюдать строгие меры, и отвергая миф о холере, что «порядочные люди никогда от нее не умирают, как говорила маленькая гречанка».

Важно, что к таким выводам Пушкин пришел, несмотря на свой опыт «легкомысленного отношения к опасностям», приобретенный им во время путешествия в Арзрум. В письме к Плетневу около 29 октября он еще раз вспомнил об этом опыте: «Знаю, что не так страшен черт, як его малюют; знаю, что холера не опаснее турецкой перестрелки, да отдаленность, да неизвестность — вот что мучительно». 

Болдинская осень подарила расцвет драматургического таланта Пушкина, проявившегося ранее в «Борисе Годунове». И создавая свои «Маленькие трагедии», поэт не мог обойти темы эпидемий, обратившись почти единственный раз в своей жизни к переводческому ремеслу: попытке перевода трагедии шотландского поэта Джона Вильсона «Чумной город», посвященную событиям «великой чумы» 1665 г. Пушкин написал лишь одну неполную сцену трагедии, где уместил и картины чумного ужаса, когда кругом правит «зараза, гостья наша», и преступную беспечность пирующих во время чумы, и воспоминания о былой благодатной жизни, которые живописует поющая Мери. Председатель Вальсингам, самая трагическая фигура действия, потерявший во время чумы и жену, и мать, поет «Гимн в честь чумы!», в котором безрассудство пиршества пытается оправдать ставшими хрестоматийными словами:

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.

Вроде бы это гимн смелости, бесстрашию и геройству, гимн людям, идущим опасностям напролом, но не на фоне же чумы такой героизм следует проявлять? И, конечно, весь этот пафос осуждается самим автором, который вводит в действие Священника, призывающего прекратить постыдный пир и обратиться к молениям.

Болдинская осень вообще оказалась переломным моментом в судьбе Пушкина, в эти три месяца поэт фактически закончил свое главное творение - «Евгения Онегина», укрепил себя в роли драматурга, сказочника, литературного критика, а главное он все больше и больше склонялся к прозе, сделав заявку на это своими неожиданными «Повестями Белкина». В последующие годы Пушкин все более явно становился прозаиком (вспомним: «Лета к суровой прозе клонят…») и историком, причем профессиональным, с постоянной работой в архивах и изучением первоисточников. А чисто поэтические занятия постепенно уходили у него на второй план.

По сути, именно в Болдино Пушкин пережил высший расцвет своего поэтического творчества. Об этом могут свидетельствовать хотя бы такие примерные цифры: если в 1828-1830 годах Пушкин, не считая поэм, сказок и драм, ежегодно сочинял около 50 лирических стихотворений, то в 1831-1832 гг. таких стихотворений появлялось уже не более 10 в год, в 1833-1834 гг. – не более 20, в 1835 г. – около 25, а в 1836 г. – всего лишь около 15. А ведь только в Болдино за 80 дней родилось более 30 стихотворений, да еще каких!

А что касается личной жизни поэта, то сразу после Болдина его ждала свадьба, появление потомства и совсем иная шестилетняя семейная жизнь, во многом поменявшая образ его существования. Пушкин как будто бы чувствовал в болдинские дни, что он оказался на

переломе своей судьбы, и потому посчитал необходимым, что называется, высказаться по полной. Поразительно, но во многих болдинских творениях, причем не только первого периода заточения, сквозит мрачное настроение поэта, да еще и овеянное постоянным дыханием смерти и даже бесовщины. Взять хотя бы первое стихотворение, рожденное в Болдино, «Бесы», в котором «бесы разны» просто роятся вокруг, сбивая поэта с пути. Старый Бес и бесенок появляются также в «Сказке о попе и о работнике его Балде». В «Сказке о Медведихе» мужик рогатиной вспорол брюхо Медведихи, забрал домой трех медвежат, заставив горевать «вдовца горемычного» медведя. Тема смерти явно звучит и в «Гробовщике», где герой повести Адриян Прохоров зовет на свое новоселье «мертвецов православных», а те приходят к нему в гости, но только во сне. В «Станционном смотрителе» главный герой повести умирает после того, как его дочь сбежала с гусаром, а он спивается в отчаянии от этого. В повести «Выстрел», в основе которой лежит дуэльная история, ее герой Сильвио погибает в конце повествования во время греческого восстания. «Скупой рыцарь» завершает сцена смерти Барона. И прекрасно известно, что коварное отравление Моцарта ядом, брошенным в стакан Сальери, составляет главный стержень известной трагедии Пушкина («Гений и злодейство / Две вещи несовместные»). А статуя командора является в «Каменном госте» перед Доном Гуаном, и «пожатье каменной десницы» становится местью за грехи последнего: «Я гибну – кончено…»

В уже цитировавшихся «Дорожных жалобах» поэт вообще много раз предполагает, как ему суждено будет погибнуть: «На большой мне, знать, дороге / Умереть господь судил…» И не мудрено, что он мечтает оказаться в Москве, как бы призывая нас сегодняшних «сидеть дома», или другими словами, самоизолироваться:

То ли дело быть на месте,

По Мясницкой разъезжать,

О деревне, о невесте

На досуге помышлять!

То ли дело рюмка рома,

Ночью сон, поутру чай;

То ли дело, братцы, дома!..

Ну, пошел же, погоняй!..

Даже в любовной лирике болдинской осени («Прощание», «Заклинание»), наполненной печальными мотивами, то и дело сквозит тема смерти, но Пушкин не был бы Пушкиным, если бы не находил и в тех гнетущих обстоятельствах лучи света и надежды. Знаковым здесь можно считать гениальное стихотворение «Элегия», в котором поэт, несмотря на «угасшее веселье» и печаль, верит в будущее:

Безумных лет угасшее веселье

Мне тяжело, как смутное похмелье.

Но, как вино,— печаль минувших дней

В моей душе чем старе, тем сильней.

Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе

Грядущего волнуемое море.

Но не хочу, о други, умирать;

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;

И ведаю, мне будут наслажденья

Меж горестей, забот и треволненья:

Порой опять гармонией упьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь,

И может быть — на мой закат печальный

Блеснет любовь улыбкою прощальной.

Пушкин в этом стихотворении провидчески увидел свой дальнейший жизненный путь, в котором труд, горести, заботы и треволненья будут соседствовать и с наслажденьями, и с творческой гармонией, и главное – с любовью! Поэту еще рано было умирать, не сделав того, что предназначено судьбой, и он откровенно говорит о своем желании жить и о смысле человеческого бытия: «мыслить и страдать». В черновиках было: «и мечтать…» Но поэт сделал важную замену, понимая, что в страданиях скрыта тайна жизни.

Поэт не верил в счастье и в письме к П.А. Осиповой из Болдино прямо признавался: «В вопросе счастья я атеист; я не верю в него». Но он все равно в глубине души ждал этого счастья и надеялся, что его улыбка все-таки блеснет ему на склоне лет, потому-то он и добивался так яростно своей свадьбы. И искомое счастье в оставшиеся годы, без сомнения, ему улыбнулось, не случайно же тотчас после свадьбы у Пушкина вырвалось: «Одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось…»

А пока в Болдино поэт искал для себя опору не только в творчестве и надежде на улыбку судьбы, но и в обращении к истории своего Отечества, что явно проявилось и в последних главах «Евгения Онегина», и в обращении поэта к его родословной, и в выведенной поэтом формуле патриотизма:

Два чувства дивно близки нам,

В них обретает сердце пищу:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

Животворящая святыня !

Земля была б без них мертва,

Как  ....... пустыня

И как алтарь без божества.

Пушкину в Болдино в приходилось не раз опровергать в своей переписке слух, что он «холерой схвачен или зачах в карантине». Его больше всего тревожила неизвестность, где же его невеста? Успела ли она с семьей покинуть Москву? А писем от нее все не было и не было. Только 26-27 октября из пришедшего от Натальи Николаевны письма он узнал, что Гончаровым пришлось пережидать эпидемию в самой Москве. И вскоре, 9 ноября, Пушкин решается на новый побег из карантина, он пересекает всю Нижегородскую губернию и около Мурома въезжает во Владимирскую губернию, где его около деревни Севастлейки задерживают в карантине и отправляют назад. Поэт едет в Лукоянов и требует свидетельства, что он следует не из зачумленного места, и подорожную до Москвы, но получает отказ. Он пишет жалобу губернатору в Нижний Новгород и возвращается в Болдино, проехав почти 420 верст и потеряв несколько дней на это путешествие. И вскоре опять признает необходимость «самоизоляции»: «…Я не стану больше торопиться; пусть все идет своим чередом, я буду сидеть сложа руки».

Наконец, 27 или 28 ноября Пушкин все-таки получает из Нижнего Новгорода свидетельство на проезд до Москвы, и 29 ноября туда выезжает. Однако 1 декабря в деревне Платав (ныне деревня Плотава Орехово-Зуевского района Московской области), в 70 верстах от Москвы, поэт был остановлен. «Я задержан в карантине в Платаве: меня не пропускают, потому что я еду на перекладной; ибо карета моя сломалась, - писал он невесте. - Умоляю вас сообщить о моем печальном положении князю Дмитрию Голицыну — и просить его употребить все свое влияние для разрешения мне въезда в Москву… Или же пришлите мне карету или коляску…». И Пушкину повезло: вместо 14 дней, благодаря чьему-то вмешательству, он пробыл в карантине только 3 дня и уже 5 декабря добрался до белокаменной.

Однако эпидемия холеры в России еще продолжалась. Затихнув в декабре, весной 1831 г. с наступлением теплых дней она вновь вернулась в Москву, но в более скромных масштабах. Ее распространение перекинулось тогда на запад, в Петербург и Польшу, а оттуда и в Европу. И Пушкин, который, по его собственным словам, после Болдина «оброс бакенбардами, остригся под гребешок — остепенился, обрюзг — но это еще ничего — я сговорен… и женюсь», поэт передал нам из того времени еще один – четвертый - совет, как выживать во время эпидемий. Он писал Е.М. Хитрово 9 декабря, сразу после возвращения в столицу: «Россия нуждается в покое. Я только что проехал по ней… Народ подавлен и раздражен. 1830-й год — печальный год для нас! Будем надеяться — всегда хорошо питать надежду».

Надеяться! – вот главный завет поэта, переданный им нам через века и годы. И хотя 2020, високосный, год мы тоже можем назвать «печальным годом», его испытания рано или поздно завершатся, и мы будем потом вспоминать о нем, как о частице прошлого…

Первые признаки холеры проявились в Петербурге еще в апреле 1831 г., вызвав в отличие от Москвы в предыдущем году сильную панику. Коварность болезни и ее ужасные симптомы породили поверье, что люди заболевают и умирают вследствие отравлений, в которых замешаны доктора, полиция или «польские вредители». Во время вспыхнувшего в июне 1831 г. в Петербурге холерного бунта на Сенной площади была разорена расположенная там больница, а несколько медиков и полицейских были убиты. Почти трое суток бунтовавшие делали в городе то, что хотели. На Сенную площадь пришлось вывести войска, и вновь народ успокоило лишь появление самого императора Николая I. После ослабления холеры в Петербурге она проявила себя в Финляндии и дошла в итоге через всю Европу до Лондона.

О размахе страшной эпидемии, прокатившейся по России, свидетельствуют громкие имена её жертв даже среди самых высших слоёв общества: несостоявшийся император Константин Павлович, знаменитый аристократ Н. Б. Юсупов, бывший московский генерал-губернатор Ю. В. Долгоруков и бывший министр внутренних дел В. С. Ланской, генерал-фельдмаршал И. И. Дибич, командовавший тогда действующей армией. Кроме того умерли живописец Александр Иванов, балерина Авдотья Истомина, художник-декоратор Пьетро Гонзаго, архитектор Карл Росси, пианистка Мария Шимановская, славянофил Иван Киреевский, герои Отечественной войны 1812 г. Александр Ланжерон и Василий Костенецкий, мореплаватели Василий Головнин и Гаврила Сарычев. По официальным данным министерства внутренних дел, из 466 457 заболевших холерой в целом в России умерло 197 069 человек, а в Москве погибло 4 846 человек, то есть только 2 процента всех умерших.

18 января 1831 г., через полтора месяца после возвращения в Москву, Пушкин, узнав о смерти своего друга А.И. Дельвига, которую он перенес очень тяжело, констатировал: «Нечего делать! Согласимся. Покойник Дельвиг. Быть так. Баратынский болен с огорчения. Меня не так легко с ног свалить. Будь здоров – и постараемся быть живы».

Постараемся быть живы! – вот еще один – пятый - завет Пушкина. В июле 1831 г., когда холера вновь сильно проявила себя, особенно в Петер­бурге, Пушкин в письме к другу Плетневу, утешая того после смерти Дельвига и его близкого приятеля Молчанова, сказал, пожалуй, свои главные слова об отношении к напастям эпидемий: «Опять хандришь. Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы.

Но жизнь все еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши – старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо.

Вздор, душа моя; не хандри – холера на днях пройдет, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы». Эти слова следовало бы адресовать сегодня миллионам россиян. И чем является этот призыв, как не важным лекарством при любых инфекционных напастях?

В 1830-1831 гг. Россия пережила страшную эпидемию холеры. Но та еще не раз собирала в стране и в мире кровавую жатву. Почти через 18 лет после Болдинской осени В.А. Жуковский, попавший в Европе в водоворот вновь наступавшей повсюду холеры (вот тебе и спасительная Европа!), только и мечтал оказаться поскорее в России. Он писал П.А. Вяземскому 23 июля 1848 г.: «…Я кувыркаюсь в воздухе между ракетами двух холер. И при этом какое разорение для кармана. И при всех этих удовольствиях надо еще слышать и слушать вой этого всемирного вихря, составленного из разных бесчисленных криков человеческого безумия, вихря, который грозится поставить всё вверх дном…»

Вот и 2020 год начался с воя нового всемирного вихря, который опять грозится поставить всё вверх дном: теперь уже вихря коронавируса! Но Россия переживет и этот вихрь, как она переживала еще более страшные испытания. А чтобы всем нам быстрее и легче затушить этот очередной вихрь, следует обращаться к опыту прошлого и к пушкинским заветам, звучащим спасительно и мудро: коронавирус «на днях пройдет», будем и «мы живы и веселы»!

Сергей Дмитриев, кандидат исторических наук