Владимир Косогов

Январь в Новом Афоне

Выходит человек и видит чёрный снег,
И лучше срифмовать уже нет силы.
Печаль светла, но длится целый век,
От моря тянет, словно из могилы.

Налево повернёшь – сверкнёт абхазский нож.
Зрачки красней мороженой рябины.
По снегу как ошпаренный идёшь.
И снятся, кто мертвы, но так любимы.

И горы впереди на каменных клешнях,
Могучие, как профиль богатырский:
Спускаются с небес и гаснут на углях
У кельи монастырской.

На горьком языке

I
Планы на первую пенсию:
Собраться без танцев, но с песнею
И двинуть на пасмурный юг
В самолёте Москва – Каюк.
В иллюминаторе – облако.
Вышло всё, видишь, вона как!
Скрутило напополам,
Но буковки – не отдам.
Это мои клинки, мои станки,
Мои здоровые позвонки,
Они ещё не хрустят, огнём не горят в ответ.
Буковкам сносу нет...

II
И звезда не говорит со мною,
Как с другой звездой.
Кран пищит с холодною водою,
Неж ивой водой.

Пленники храпят на всю палату,
Сёстры тоже спят.
Но ко мне относятся как к брату:
Нищий духом – свят.

Всё начну с начала, но сначала
Выиграть смертный бой,
Чтобы не испачкать покрывало
Кляксой кровяной.

Чтоб летели молнии, гремело
Небо и земля.
Чтобы обездвиженное тело
Верило в себя.

Чтобы встали пленники с кровати,
Слыша этот гром,
Летней духоты, как Благодати,
Выпить перед сном.

III
Выходишь в коридор
Побыть опять никем,
Уставишься в упор
В дурацкий манекен:

Не крутит головой,
Пластмассовой ногой
Не дёргает. На кой
Остался он такой?

Покурим на двоих?
Но манекен пропал
В палате для кривых
Людей или зеркал...

IV
Ушли и свет не погасили.
Одна на всём материке
Мерцает лампочка Мессии
На оголённом проводке.

К чему метафоры такие,
Где смысла не поймаешь в сеть?
Раз не возьмёт анестезия,
На проводочке мне висеть...

Не для того, чтоб боль в суставах
Прошла и выпрямило грудь.
А просто есть такое право –
Уйти и лампочку свернуть.

V
Раба Божия новопреставленного Николая
встречают братья Пётр, Сергей, Иван.
Загробную жизнь именно так представляю –
мягкий диван,

сидят вчетвером, о прошлом талдычат сказки,
сад-огород, прочая ерунда.
Был Николай в завязке,
не помогла даже живая вода.

Душу, к Тебе отошедшую с истинной верой,
по совести у покой.
Порохом станет память, а время – серой:
задачка по химии, писанная Лукой.

VI
Шершавой проведёшь ладонью
мне по лицу, когда опять
из светотени заоконной
войдёшь и сядешь на кровать.

Бульон из двухлитровой банки
поможешь в кружку перелить,
застынешь взглядом на каталке,
мол, что поделать – надо жить.

«Что принести тебе на утро?
Поговори со мной, сынок!»
Я головой мотаю, будто
ни слова разобрать не смог.

Ведь это же не ты со мною
заговорил на языке
предсмертной радости с любовью?
На самом горьком языке.

Побудь со мной ещё, покуда
хватает сил не звать врача.
Я скоро выпишусь отсюда,
хребет надломленный влача.

* * *
Нас токарить учили в УПК…
Станки, глотая медные «окурки»,
Выплёвывали из-под резака
«Патроны» и свистульки,
Клинцы на грабли, прочий ширпотреб,
Загубленный неточною настройкой,
На дно картонной тары, точно в склеп,
Отправлены учительскою двойкой.
Хрусти, подшипник, дёргайся, рычаг.
Сорвись, резьба, на десять лет к началу,
Где я ещё над книгой не зачах
Очередной бракованной деталью.
Вот потому я токарем не стал,
В слепом цеху, позолочённом стружкой,
Словесный неподатливый металл
Кромсая авторучкой…

Колодец

Колодец деревенский,
перекошенный
Застрял от дома в десяти шагах.
И смотрит в воду ягодою
сброшенной
Кустарник на дубовых костылях.

И мой отец без посторонней помощи
Тягучий ил со дна таскал киркой,
Чтоб ковш небесный, безнадёжно тонущий,
К утру достал я детскою рукой.

* * *
вот свет и тьма а между ними
на деревянных костылях
застыв в нелепой пантомиме
младенца держит на руках

седая женщина и нечем
поправить траурный платок
и призраком широкоплечим
на помощь к ней приходит бог

то свет лучистый слепит маму
то тьма сгущается над ней
и держит эту панораму
первоапостольный Матфей

* * *
Советских фильмов – сплошь покойники –
актёры. И глядят в экран
их постаревшие поклонники –
эпохи целой задний план.

А ведь нелепо получается:
роль каждому своя дана.
И грим смывается, снимается
картина вечная одна.

Квартира лицами заполнится,
что за столом едят и пьют.
Они такими мне запомнятся,
как только титры промелькнут.

* * *
Подкидываю дрова
в жар их переплавляя
раскидываю слова
лишние убирая
но из трубы в ответ
хилый дымок струится
это чернильный след
чтобы не заблудиться.

* * *
Оглянись: твоя ли это старость
Дребезжит посудою пустой?
Много ли стихов ещё осталось
Записать в небесный обходной?

Узнаёшь звериный этот почерк:
«В» с горбинкой, сплюснутую «К».
Успокою близких между строчек –
Это просто дёрнулась рука...

* * *
Вот мой дед пережил сыновей,
И поэтому жизнь его съела
До распухших артритных костей,
Но до сердца дойти не сумела.

Разве смерти спокойной просил
В 43-м, и позже, когда он
У сыновних горячих могил,
Предынсультно трусился, как даун?

Будешь плыть через мутный ручей
На Никольщину в дом деревянный,
Поздаровкайся с жизнью ничьей,
Поклонись головой окаянной

И отцу моему, и дядьям,
И спасительной ангельской твари
Лишь за то, что идти по пятам
Глупым внукам они не давали.