В произведениях Романа Сенчина, как известно, нередки автобиографические мотивы. Например, в рассказе «Комплекс стандартов» из нового сборника читаем: «Много лет я писал о том, что критики характеризуют как «свинцовые мерзости жизни» ( ну конечно, есть даже книга «М. Горький – литературный критик» – А.Н.); главные герои большинства вещей напоминали меня самого…»
Мировосприятие, которое выразил прозаик, пришедший в литературу на рубеже тысячелетий, конечно, было во многом созвучно мыслям и чувствам его ровесников – их становление пришлось на годы развала страны, внутренних войн, немыслимого расслоения общества, разгула криминала, утраты каких бы то ни было ориентиров… О тёмных сторонах действительности писали многие авторы этой генерации. Например, Дмитрий Новиков, которого с Сенчиным сближает пристальное внимание к экзистенциальным проблемам, чьи герои также нередко оказываются «один на один с несправедливой, сложной, ужасной, но такой прекрасной жизнью». Впрочем, последнее определение Сенчин вряд ли бы употребил. И здесь существенное расхождение его с большинством прозаиков своего поколения.
Дело не в «мерзостях» или «чернухе», а в их восприятии автором, его желании или нежелании что-то им противопоставить, вписать их в более широкий контекст, чем-то уравновесить. Скажем, верой в Бога, дающей человеку смысл жизни и надежду на торжество добра (Д. Новиков, Н. Горлова, И. Мамаева) или стремлением к социальной справедливости, ответственности и гармонии – в диапазоне от готовности сражаться на баррикадах до участии в волонтёрском движении (З. Прилепин, А. Ермакова, С. Шаргунов)…
В первом же сборнике Сенчина «Афинские ночи» проявились мотивы, не свойственные названным авторам: полное безразличие героев к своей судьбе, завороженное всматривание в абсурд и мрак бытия, покорное приятие бессмысленности человеческого существования без надежды и желания их преодоления, катарсиса. Оно бы и ладно: среди нас кроме оптимистов есть пессимисты, от которых не ждут, что они будут непрестанно петь и смеяться как дети. Но в «Афинских ночах» обозначилась связанная с этим чисто художественная проблема: избыточная концентрация безнадёжности и уныния создавала эффект однообразия и монотонности.
Прошло полтора с лишним десятилетия. Изменилось ли с тех пор что-то в мировосприятии Сенчина? Поищем ответ в его новом сборнике.
Открывает его самый известный роман писателя «Елтышевы» о семье, вынужденной переехать из города в село, не сумевшей там обустроиться и погибшей. Сразу за романом следует рассказ (или очерк?) «Валерка». Он примерно о том же: первые постперестроечные годы, агонизирующая сибирская деревня, её обитатели, живущие «кое-как, словно бы в какой-то тяжёлой одури». Их ряды пополняют беженцы из соседней «упивавшейся суверенностью национальной республики». Работы нет, полунищенское прозябание, поголовное воровство, пьянство… Повествователь наблюдает за соседом Валеркой, который пытается сопротивляться неприятностям и бедам, валящимся на него, но терпит поражение.
Несмотря на очевидную перекличку романа и рассказа (тема, трагизм судеб героев), воспринимаются они совершенно по-разному. Дело, на мой взгляд, в сочувственном, непредвзятом, человечном взгляде на Валерку, чего так недостаёт автору в отношении к Елтышевым: «...Я часто вспоминаю, как рано утром Валерка спешил за водой, строил сараи, привозил сено, иногда, в свободные минуты, играл у ворот со своим ребенком. Улыбку его вспоминаю, наивные, то с оттенком растерянности, то обиды, то усталого удовлетворения, глаза. Жалею, что не познакомился с ним тогда, в девяносто четвертом, поближе, как-то не поддержал, когда его и его семьи жизнь стала рушиться. Но как поддержать? Вообще деревенская жизнь не располагает к дружбе, доверительным разговорам, помощи. Все живут в своих оградах».
В романе же сочувствие к персонажам сведено к минимуму; не прописаны важные причинно-следственные связи – в ущерб логике и социально-психологическому анализу. Возникшая пустота заполняется саспенсом – неосознанным страхом, ожиданием беды, которое держит читателя в тревожном, «подвешенном состоянии».
При чтении «Елтышевых» вспоминается фильм Сэма Пекинпа «Соломенные псы», снятый в 1971 году (семь лет назад появится его ремейк). Сходство здесь не только сюжетное: переезд из города в деревню семей и их жестокое противостояние с местными жителями, чья неприязнь к чужакам, переходящая в ненависть, и в фильме, и в романе – беспричинная, иррациональная. Подобное, наверное, случается в жизни, но чаще – в триллерах. Именно таков жанр ленты американского режиссёра.
Создавая прозаический триллер на языке родных осин, Сенчин подошёл к делу творчески, с огоньком. Если в «Соломенных псах» семья приезжих из безответных «терпил» в решающий момент превращается в «меч ярости Господней», воздавая своим обидчикам по заслугам и даже с избытком, то в «Елтышевых» романист дарует победу местным отморозкам, воплощающим абсолютное зло. Одним словом, Пекинпа по прозвищу «Кровавый Сэм» отдыхает…
Об авторской безжалостности говорится и в читательских отзывах в Интернете. Так пользователь happy_book_year пишет: «Если бы существовал какой-нибудь комитет защиты главных героев от жестокости авторов, то я бы сдал туда Сенчина. Своих Елтышевых он, как котят, топит… Мрак один, да гробы кругом. А героев своих автор явно ненавидит. Ненавидит и ввинчивает, под конец уже с какой-то безумной ухарской разудалостью, в ад». Текст так и называется: «Затяжной трип в ад»(https://bookmix.ru/review.phtml?rid=23084)ь).
Выше приводилась цитата из рассказа «Комплекс стандартов». Вот ещё одна, имеющая прямое отношение к роману «Елтышевы» (его Сенчин, почему-то называет повестью): «…Однажды написал беспросветную повесть о семье, которая вынужденно переезжает из города в деревню и там гибнет… Такая фабула у меня была и в двух-трёх предыдущих вещах, но эта повесть, опубликованная не в самом заметном журнале, вдруг вызвала у московских интеллигентов бурную реакцию…»
С одной стороны, перед нами яркая иллюстрация максимы перуанского классика Марио Варгаса Льосы: «Автор не выбирает темы – это они его выбирают». С другой – если писатель постоянно обращается к одной теме, властно влекущей, не отпускающей его, то всякий раз ему приходится искать новые углы зрения, сюжетные ходы, жанровые формы и т.д. Возможно, отсюда, как и результате стремления показать свои возможности («А я и так могу!»), – неожиданный для нас жанр – триллер. Но самое неожиданное – уже для автора – «бурная реакция» публики, обилие откликов, номинации на премии и т.п.
Что касается эволюции мировосприятия Сенчина, то в новом сборнике она видится так: от беспросветности и безжалостности «Елтышевых» через симпатию и сострадание в «Валерке» к пробуждению в человеке веры и надежды на обретение смысла существования в «Настоящем парне».
В этом рассказе описывается случай в поезде, где случайной попутчицей автора оказалась совсем молоденькая девушка, заочно, но страстно влюбленная в актёра Сергея Бодрова и его экранные воплощения. О нём и завязался спор. Повествователь, которого «раздражала мода на Бодрова… и его быстрое продвижение наверх», говорит наивной собеседнице, что её кумир скорее всего только на экране такой – уверенный, сильный, надёжный, а вот каков он в реальной жизни – большой вопрос… Девушка не сомневается: «Он настоящий парень». Каждый остаётся при своем…
Автор потом не раз вспомнит об этом разговоре. И когда станет известно о гибели Бодрова и его съёмочной группы. И позже: «Наступили новые времена, пришли новые киношные герои. Но что-то более настоящих, чем Бодров, я не увидел. Зато в жизни стал встречать парней, напоминающих его… Их настоящесть… в какой-то внутренней силе и в природной доброте. Есть у них инстинкт честности, благородство...
И девушек, подобных той, с которой несколько минут разговаривал тогда, лежа на верхней полке, тоже встречать стал немало. Немногословных, спокойных, понявших что-то важное, что-то для себя решивших.
Может, – да наверняка, – жизнь большинство из них поломает, попортит, сделает слабыми и пустыми. Хочу верить, не всех. И кто-нибудь из таких парней и девушек наверняка сделает что-то настоящее. Не знаю, что именно, но, уверен, угадаю: именно это – настоящее».
Нельзя не почувствовать, как тщательно, осторожно автор подбирает слова, пытаясь сформулировать, то, что ещё окончательно не оформилось в реальности и общественном сознании, когда конечный результат не совсем ясен. Здесь и боязнь ошибиться в прогнозе, сглазить желаемый исход, но и органичная, выстраданная – настоящая – жажда такого результата. Это, если угодно, символ веры писателя.
Органичность эволюции взглядов Р. Сенчина на те или иные процессы и явления не отменяет, а, наоборот, предполагает проблемы и трудности, связанные с сопротивлением материала – жизненного, человеческого и всякого иного. Об этом рассказ «Да ты чего!..»
Его герой по фамилии Петров, чья семья вместе с семьёй его приятеля Влада жарким летним днём на машине отправились на фестиваль исторической реконструкции в Рязанскую область.
«По окончании довольно схематичной битвы», концерта фолк-рок-группы и конных состязаний зрители потянулись туда, где оставили свои машины. Многих, в том числе и Петрова мучила жажда.
«Возле первого… колодца толпилось не меньше сотни людей. Впереди было ещё два. Но у второго отсутствовало ведро.
— Спецом местные сняли. Сволочи, — говорили подходившие к колодцу».
Зато к третьему «колодцу тянулась вереница примерно из десяти человек. Вода явно была... Петров почти подбежал, встал в очередь». Пока стоял, понял, что в колодце вода кончилась, а разливавшему воду мужику сын носил её из дома. «Наверное, у них был свой колодец во дворе или скважина пробита…»
«Подошла очередь Петрова наполнять бутылку.
— Холодненькая, — приговаривал мужичок, — пейте на здоровье...
— Спасибо.
Петрову захотелось отблагодарить его. Достал деньги, быстро выбрал две сотки, протянул.
— Да ты чего? — мужичок отшатнулся. — Чтоб я за воду деньги брал?! Бери свою баклажку и мотай отсюдова.
Петрова обожгло это “мотай”:
— А вы что хамите? Я от чистого сердца хотел...
— От сердца... Грязное оно, значит — деньги за воду совать... Отходи, не задерживай, людей ещё сколько вон...»
Петрова только и хватило на то, чтобы сказать: « Ладно, как хочешь… Пойдем, Влад, от этого солнцем ударенного».
Этот рассказ – завершающий в сборнике, что немаловажно и для понимания некоторых особенностей мировоззренческой эволюции прозаика. Здесь человек творит добро ближним и тут же – из гордыни или по глупости – сводит его на нет. А других людей, возможно, думает автор, вторя известному историческому деятелю, у меня для вас нет…
В недавнем интервью русскоязычной швейцарской газете Романа Сенчина спросили: не пессимист ли он? Его ответ: «Нет, информированный реалист».
Существуют и другие варианты ответа на этот вопрос. Один из них дал С.Н. Булгаков в лекции «Чехов как мыслитель», прочитанной вскоре после смерти писателя: «Если уж нужен латинский термин для определения мировоззрения Чехова, то всего правильнее назвать его оптимо-пессимизмом, видящим торжество зла, призывающим к мужественной и активной борьбе с ним, но твердо верящим в грядущую победу добра. У Чехова была, бесспорно, такая вера. Правда, это не была победная вера, которая видит в едва зарождающихся ростках грядущий расцвет и торжествующе приветствует его, это вера тоскующая, рвущаяся и неспокойная, но, однако, по-своему крепкая и незыблемая».
«Один из тех писателей, к произведениям которого постоянно возвращаюсь, – Чехов. Примерно раз в два-три года перечитываю почти все, что он написал. И с каждым разом его проза кажется мне все более не то чтобы мрачной и безысходной, а – жизненной», – признался Сенчин в другом интервью. В его текстах встречаются отсылки к чеховским произведениям. В заглавном рассказе из нового сборника герой засыпает в самолёте «с ощущением, что он герой из «Дамы с собачкой», едущий к этой даме с собачкой в далёкий городишко».
То есть, у Сенчина с Антоном Павловичем есть некая особая связь. Может быть, поэтому иногда кажется, что некоторые наблюдения и размышления С.Н. Булгакова относятся не только к автору «Дамы с собачкой», но и к тому, кто внимательно перечитывает сочинения классика сегодня…
Например, такая мысль: «Чеховым ставится под вопрос и подвергается тяжелому сомнению, так сказать, доброкачественность средней человеческой души, ее способность выпрямиться во весь свой потенциальный рост, раскрыть и обнаружить свою идеальную природу, следовательно, ставится коренная и великая проблема метафизического и религиозного сознания – загадка о человеке